П. Ѳ. ПОРФИРОВЪ. править
СКАЗКА. править
Несчастный юноша (а, можетъ, и счастливый)
Жилъ нѣкогда на свѣтѣ. Какъ подкидышъ,
Онъ средь людей былъ одинокъ, что перстъ.
Морозной ночью старенькій прохожій
Къ себѣ домой неспѣшно пробирался
И, заглядѣвшись черезчуръ на звѣзды,
Споткнулся вдругъ о нашего героя,
Который, лежа въ тряпкахъ, горько плакалъ,
О чемъ — Богъ вѣсть! Быть можетъ, и о томъ,
Зачѣмъ на свѣтъ холодный онъ родился,
Покинувши небесныя селенья.
Вѣдь, говорятъ, что дѣти, до рожденья,
Средь ангеловъ на небѣ обитаютъ.
Услышавъ плачъ, старикъ остановился:
Онъ взялъ дитя, въ шинель свою укуталъ;
Отдавъ извозчику послѣдніе гроши,
Домой привезъ чудесную находку.
Охъ, старина, неладное затѣялъ!
Съ ума ты спятилъ, видно, старина? —
Берешь на шею экую обузу —
Вѣдь, посмотри, на что ты самъ похожъ-то?
Что у тебя. И что твоя каморка
Съ кривымъ окномъ въ проулочекъ заглохшій?
Твое имѣнье — старый сюртучишко
Да пара брюкъ, заштопанныхъ искусно
На тѣхъ мѣстахъ, гдѣ носится скорѣе.
Есть добряки: они возьмутъ мальчонка
И выростятъ, пригрѣютъ сиротинку…
Охъ, старина, неладное затѣялъ!
Не слушаетъ сосѣдей старина.
Не спитъ ночей, все пѣстуетъ малютку.
На солнышко выноситъ къ воротамъ
И пѣсенки поетъ ему, какъ нянька,
Про гуленьку, про кашку да сороку.
А солнышко горячее ласкаетъ
И сѣдины — и личико ребенка.
Но дни бѣгутъ, цѣпляются въ недѣли,
Недѣли — въ мѣсяцъ, въ годы — мѣсяца.
Подкидышъ выросъ. — время за ученье.
И что за мальчикъ, добрый, да смышленый:
Вѣдь, каждое-то слово стариково
Ему на-вѣки впечатлѣлось въ сердце.
Да вотъ бѣда: старикъ рехнулся, что-ли, —
Онъ научилъ — мечтатель безразсудный —
Онъ научилъ дитя нелѣпымъ сказкамъ,
Заставилъ вѣрить страннымъ предразсудкамъ,
Что, будто бы, всѣ люди — паши братья,
Что будетъ день — и въ бѣлыя одежды
Всѣ, точно ангелы на небѣ, облекутся,
И вотъ пойдутъ по городамъ и весямъ,
И запоютъ, лобзался: «Осанна!»
И будетъ царствіе Господне на землѣ.
Несчастный мальчикъ розсказнями, повѣрилъ.
Старикъ скончался. Годы протекли.
И юношу настигъ жестокій опытъ.
Бѣднякъ узналъ, что въ жизни братства нѣтъ,
Что жизнь — борьба и дикая борьба,
Гдѣ сильный бьетъ и давитъ ослабѣвшихъ;
Что жизнь родитъ рабовъ или владыкъ.
Владыка — тотъ, кто золотомъ владѣетъ,
По стогнамъ града мчится въ колесницѣ.
А рабъ бредетъ въ лохмотьяхъ, запыленный…
Да, золото — стѣна въ долинѣ жизни,
Что дѣлитъ міръ на сильныхъ и рабовъ.
О, золото — великій богъ житейскій,
Великій богъ, и нѣтъ другого бога!
Оно сгибаетъ брата передъ братомъ
Сильнѣй, чѣмъ вихрь, измявъ морское лоно,
Гнететъ къ водѣ прибёрежный камышъ.
Оно — источникъ войнъ кровопролитныхъ,
Горючихъ слезъ, и зависти, и злобы,
Отцеубійствъ и всякаго грѣха.
И вотъ не вынесъ жесткой правды жизни
Подкидышъ нашъ, воспитанный на сказкахъ.
Безсонныя, тяжелыя сомнѣнья
Сомкнулися надъ нимъ зловѣщей тучей,
Заволокли лазурь его души.
И свѣтъ померкъ, и — помутился разумъ.
Стоялъ сентябрь. Румянился закатъ.
И золотая осень, какъ богиня,
Роняла листья на песокъ аллеи.
Среди аллей, пронизанныхъ закатомъ,
Лежали горы листьевъ золотыхъ —
Точь въ точь какъ груды блещущихъ червонцевъ.
И падали, все падали червонцы,
И падали червонцы, — и все выше
Росла гора всенощнаго металла…
И — съ дикимъ крикомъ бросился безумный
На груды листьевъ… Смѣхъ, блаженный смѣхъ
Загрохоталъ въ аллеяхъ золотистыхъ —
И эхо смѣхъ безумный подхватило.
А листья желтые свѣвались и мелькали,
И тихо падали, какъ слезы, надъ безумцемъ.
А онъ глядитъ: вездѣ предъ нимъ червонцы.
Не сосчитать… О, какъ же онъ отнынѣ
Безумно счастливъ. Боже! Всѣхъ рабовъ,
Всѣхъ бѣдняковъ онъ златомъ уравняетъ.
И будетъ правъ его отецъ умершій:
На свѣтѣ будутъ только люди — братья…
И, ницъ припавъ на звонкіе червонцы,
Лепечетъ онъ въ восторгѣ: "Братья… братья…
Его нашли и привезли въ больницу.
Онъ улыбался, радостный и кроткій.
Въ его рукахъ зажаты были листья.
Онъ сумасшедшимъ, мрачнымъ, какъ видѣнья,
Въ халатахъ сѣрыхъ, съ тусклыми глазами,
Дарилъ листву — червонцы золотые.
Его остригли, въ клѣтку посадили,
Ему надѣли бѣлую рубашку.
И долго здѣсь онъ жилъ и все, безумный,
Все ожидалъ великаго событья.
И вотъ однажды, на зарѣ, изъ кельи,
Гдѣ онъ томился, — пѣнье раздалось —
Могучее и радостное пѣнье!
Тогда къ нему вошли и увидали:
Передъ окномъ съ желѣзною рѣшеткой,
Остриженный, съ горящими глазами,
Онъ громко пѣлъ, склонившись на колѣни,
И рукава горячечной рубашки
Передъ собой къ окошку простиралъ,
Какъ будто видѣлъ дивное видѣнье.
А что онъ видѣлъ — было такъ чудесно.
Сіяло солнце, — радостное солнце
Преображенный городъ озаряло.
По улицамъ, въ одеждахъ бѣлоснѣжныхъ,
Въ вѣнкахъ изъ мирта, двигалися люди.
Въ рукахъ у нихъ, какъ кроткій символъ братства,
Вздымались къ небу пальмовыя вѣтви.
И, словно вздохъ изъ просвѣтленной груди,
Кругомъ неслось побѣдное «Осанна».
И средь толпы, всѣхъ выше головою,
Съ небеснымъ взоромъ, въ ризѣ звѣздотканной,
Какъ пастырь добрый посреди овецъ,
Воздѣвъ надъ ними благостныя руки,
Шелъ Нѣкто. — «Радуйтесь!» — Онъ говорилъ народу.
Сѣдые старцы, женщины и дѣти,
Тѣснясь къ Нему, — «Осанна!» — восклицали.
И — городъ весь, всѣ зданья, колокольни,
И дальній лѣсъ, и каждая былинка,
И голуби, и ласточки съ карнизовъ,
И кладбища ожившіе кресты,
Бездушный камень, солнце золотое, —
Все клиромъ мощнымъ вторило: «Осанна!»
И онъ поетъ, колѣнопреклоненный,
Ликующій, въ горячечной рубашкѣ.
Съ блаженныхъ глазъ текутъ ручьями слезы.
Онъ тянется и тянется все дальше
Туда, гдѣ Пастырь руки воздѣваетъ…
И — радостью такой неизреченной,
И радостью такою невмѣстимой
Наполнилось, и задрожало сердце,
Что, не вмѣстивши счастья, разорвалось.
И онъ упалъ, и — умеръ.