Сказка (Кондурушкин)/ДО
См. также одноимённые страницы.
Меркнетъ лѣтній день.
Изъ поля въ открытое окно дѣдушкина кабинета ровнымъ потокомъ льется воздухъ, напоенный хмельными запахами раскаленной земли и увядающихъ отъ зноя травъ. Дѣдушка лежитъ на кожаномъ, просиженномъ въ трехъ мѣстахъ ямами диванѣ, дремлетъ. Онъ только что пріѣхалъ съ поля, ждетъ ужина, — да и спать бы. Усталъ отъ солнца у горячаго іюльскаго вѣтра.
На дворѣ гомонятъ рабочіе. Пыхтятъ тяжелыя коровы, блеютъ овцы. По дому бѣгаютъ, хлопаютъ дверями. Кто-то кричитъ звонкимъ и веселымъ голосомъ:
— Марѳушка-а! А, Марѳушка!
Голосъ-то знакомый, но въ дремотѣ никакъ не припомнить, кто именно кричитъ. Отъ этого голоса дѣдушка засмѣялся короткимъ смѣшкомъ. Радостный голосъ.
И весь домъ, и дворъ, и звонкое поле въ полуснѣ кажутся дѣдушкѣ давно знакомымъ, мелодичнымъ ящичкомъ съ музыкой. Не домъ, не дворъ, не поле, а маленькій баульчикъ. Стоитъ баульчикъ на столикѣ около головы и наигрываетъ знакомую и нѣжную пѣсню. Ужъ скоро шестьдесятъ лѣтъ, какъ слышитъ онъ эту пѣсню… Жена умерла. Сына на войнѣ убили. Дочь, Надя, замужъ вышла, за профессора. По лѣтамъ пріѣзжаетъ къ отцу въ имѣніе съ мужемъ и сыномъ Микой… Разсыпалась семья, а баульчикъ про всѣхъ играетъ, будто и не умирали и не уходили. И что самое главное — играетъ нѣжно и радостно, какъ бывало въ лучшіе дни жизни. Все дурное, тревожное, мучительное баульчикъ забылъ, не вспоминаетъ…
«Слава Богу, все слава Богу!» — думаетъ дѣдушка, чувствуя, какъ въ окно вѣетъ на лицо холодѣющимъ воздухомъ.
Топаютъ маленькія ноги. «Это Мика бѣжитъ», — думаетъ въ полуснѣ дѣдушка. И на минуту забываетъ о внукѣ. А въ эту-то маленькую минуту Мика уже очутился около дивана. Приплясываетъ на одной ногѣ, поетъ:
Шелъ музы-ыкъ чилезъ мостъ, |
— Гдѣ же это ты, Мика, выучился? — спрашиваетъ, просыпаясь, дѣдъ.
Мика возбужденно дышитъ. На дѣдушкинъ вопросъ не отвѣчаетъ. Ненужный вопросъ.
— Ищо не вся, дѣдушка! Дальше есть!..
— Ну, дальше пой, — соглашается дѣдушка.
Мика опять затопалъ въ тактъ ногой, запѣлъ, захлебываясь и повизгивая отъ нервной радости:
Шелъ музы-ыкъ чилезъ мостъ, |
И, задыхаясь отъ усталости и веселья, уткнулся въ разсыпчатую дѣдушкину бороду.
— Дѣ-эдушка. Ласказы сказку!
А самъ свернулся сурочкомъ, укладывается подъ дѣдушкинъ бокъ. Микѣ четыре года. Онъ любитъ дѣдушкинъ запахъ, разсыпчатую бороду и уютную подмышку.
— Ну, ласказывай-за!
— Какую же, Мика, сказку? Я тебѣ, братъ, еще въ прошломъ году всѣ сказки разсказалъ.
— Не мозетъ-быть! — дѣловито, по-отцовски, говоритъ Мика. — А ты плидумай!..
— Разскажи тебѣ сказку, а ты опять не будешь спать. Мама на насъ съ тобой и разсердится…
— Нѣ-этъ! Я усну, дѣдушка!.. Вотъ такъ! — убѣдительно говоритъ Мика, чувствуя, что дѣдушка сдается. — Гляди, глаза вотъ такъ заклою… Клѣ-эпко!.. Ну, хоть пальцемъ погляди!..
Мика беретъ дѣдушкину руку и подноситъ ее къ плотно сжатымъ глазамъ. Это называется — поглядѣть пальцемъ.
— Да, вѣдь, не припомню сказки-то, — говоритъ дѣдушка, борясь съ дремотой. — Развѣ про ворону разсказать?
— Ну, инъ, пло волону, — соглашается Мика, укладываясь уютнѣе, чтобы слушать.
— А про ворону, такъ слушай. Пошелъ нашъ мужикъ, Яковъ, въ городъ. Кучеръ Яковъ! Ты знаешь Якова?
— Да знаю, дѣдушка! Дальше.
— Ну вотъ, пошелъ нашъ Яковъ въ Самару. Идетъ онъ, братецъ ты мой, Мика, черезъ мостъ, а на мосту ворона сидитъ. Ротъ разинула, перья растопырила, глаза закрыла. Жа-арко воронѣ. Увидалъ ее Яковъ: «Тпру, — говоритъ, — ворона сидитъ!» Поглядѣлъ это онъ на ворону и думаетъ: «А, вѣдь, жарко воронѣ-то! Надо, — говоритъ, — ворону помочить. А сама она, глупая и не догадается!..» Извѣстное дѣло, — ворона и есть ворона. Большого ума съ нея требовать не приходится… Это Яковъ правильно сказалъ… Жальливый онъ, Яковъ-то… Ты знаешь Якова, Мика?
— Да знаю-за, дѣдушка! Ты пло волону говоли!
— Ну вотъ, Яковъ-то взялъ ее, да и положилъ подъ мостъ, въ воду. И стала, братецъ ты мой, съ тѣхъ поръ ворона мокнуть… А Яковъ въ городъ пошелъ, сапоги себѣ покупать, махорки… ситцу женѣ на платье!..
Дѣдъ слегка забывается. Въ комнатѣ темнѣетъ. Мика заинтересованъ.
— Дѣдушка, не спи… Волона-та потонетъ! Дальше что?
— А?! Дальше-то? А дальше, Мика, извѣстное дѣло, мокнетъ ворона! Годъ, братецъ ты мой, мокнетъ, два — мокнетъ и три года мокнетъ. Спонадобилось Якову опять въ городъ итти. Идетъ онъ черезъ мостъ, видитъ, — мокнетъ ворона. «Ахъ ты, — говоритъ, — грѣхъ какой! Вѣдь, я и забылъ про ворону! Мокнетъ ворона-то! Надо, — говоритъ, — ворону вынуть, да на солнышкѣ посушить. Потому — сама-то она не догадается, глупая… Ворона!..»
— Да-альше, дѣдушка!
— Ага! Дальше? Дальше-то, извѣстное дѣло, вынулъ Яковъ ворону. Совсѣмъ вымокла ворона. Даже перья у ней повылѣзли. Склизкая стала, какъ рыба. Онъ ее схватитъ, а она и выскользнетъ изъ руки. Чистый, братецъ Мика, карась стала ворона. И глаза, понимаешь, у ней совсѣмъ даже… какъ бы тебѣ сказать, не соврать?.. позеленѣли у ней глаза, какъ трава сдѣлались. Вотъ какіе глаза! А сама вся дрожитъ, носомъ щелкъ-щелкъ отъ холоду. Простыла ворона совсѣмъ. И не говоритъ ужъ ничего, только головой крутитъ…
— Больно ей, дѣдушка?
— Знамо дѣло, — не медъ! Самъ подумай, — вымокла вся.
— И дѣтки ее ждутъ?
— Хахъ, голова! Какъ же не ждутъ? Плакали-плакали вороняты, да ужъ всѣ и глаза проплакали. По міру пошли, подаяньемъ кормятся. Безъ матери житье плохое, — до кого не доведись…
Засыпающій дѣдъ бубнитъ, Слова растягиваются, Микѣ кажется, что они запутываются въ бородѣ и не могутъ освободиться.
Нѣжные отблески желтаго закатнаго неба выхватываютъ изъ сумрака комнаты оленьи рога на стѣнѣ, уголъ этажерки, золоченную раму. Все остальное, даже стѣны, какъ бы спрятались, ушли въ сумракъ и надо пристально смотрѣть, чтобы увидѣть, что всѣ вещи по-старому на своихъ мѣстахъ. Микѣ жутко. Онъ со слезами въ голосѣ требуетъ:
— Дальше-то что, дѣдушка-а?
— Дальше? — продолжалъ дѣдъ проснувшимся голосомъ. — А дальше опять-таки Яковъ… кучеръ нашъ Яковъ, выловилъ ворону и посадилъ ее на мостъ сохнуть. А самъ въ Самару ушелъ… Ушелъ въ Самару, да и запьянствовалъ. Больше мѣсяца, съ лишнимъ, пьянствовалъ. Его бы прогнать слѣдовало, а я пожалѣлъ его, Мика, опять взялъ на мѣсто.
— А какъ же волона, дѣдушка? — сердится Мика.
— А ворона, другъ мой, свое дѣло знаетъ, сохнетъ! Сидитъ на мосту и сохнетъ. Такъ что даже въ щепку высохла. Какъ сушеный грибъ, — вотъ какая стала ворона! И каркать перестала, только комаринымъ голоскомъ пищитъ: пи-и, пи-и! Вотъ какъ пищитъ!.. За носъ кто ей задѣнетъ — носъ отломится, за крыло — крыло отломится. Обкрошилась вся ворона, какъ сухарь… Лѣто, самъ видишь Мика, какое! Жара! Горитъ все, сохнетъ. Бѣда!..
— Мика-а! — звонко кричитъ Микина мать.
Идетъ къ отцу въ кабинетъ.
«Да вѣдь это она давеча кричала Марѳушку», — думаетъ дѣдушка. Только теперь припомнилъ онъ, что это былъ ея, Надинъ голосъ.
— Папа, ужинъ готовъ! Пойдемъ ужинать. Не у тебя ли Мика? — говоритъ она, входя къ отцу въ кабинетъ.
Дѣдушка стряхиваетъ съ себя дремоту, встаетъ. Мика бѣжитъ къ матери, просится на руки и заливается на ея плечѣ слезами.
— Что ты, Мика? Ты что плачешь, милый?
— Воло-она… Сохнетъ волона… А у ней маленькія дѣтки… мамочка!.. — плачетъ Мика.
— Что такое? Папа, ты ему опять сказку разсказывалъ? — съ ласковымъ упрекомъ говоритъ Надя и морщитъ въ улыбкѣ губы.
— Да я, Надя, ничего… ничего, кажется, — растерянно говоритъ дѣдушка. — Я ему про ворону… Онъ, понимаешь, самъ мнѣ пѣлъ: подъ мостомъ ворона… на мосту ворона!.. А я взялъ да про это же разсказалъ…
За ужиномъ Мика развеселился. Вышелъ изъ-за стола и, притопывая въ тактъ ногой, опять пѣлъ:
Шелъ музы-ыкъ чилезъ мостъ, |