Всхрапнувъ слишкомъ громко, Скруджъ внезапно очнулся и сѣлъ на кровати, чтобы собраться съ мыслями. Онъ отлично зналъ, что колоколъ скоро пробьетъ часъ, и почувствовалъ, что пришелъ въ себя именно въ то время, когда предстояла бесѣда со вторымъ духомъ, предсказаннымъ Яковомъ Марли. Скруджу очень хотѣлось знать, какую изъ занавѣсокъ теперь отодвинетъ призракъ. Но, ощутивъ отъ такого ожиданія непріятный холодъ, онъ не утерпѣлъ и самъ раздвинулъ ихъ, снова улегся въ постель и насторожился. Въ моментъ встрѣчи съ духомъ онъ приготовился окликнуть его и тѣмъ скрыть свой страхъ и волненіе.
Люди ловкіе, умѣющіе найтись въ какихъ угодно обстоятельствахъ, говорятъ, хвастаясь своими способностями, что имъ рѣшительно все равно, играть ли въ орлянку, или убить человѣка, хотя между обоими этими занятіями лежитъ цѣлая пропасть. Я не настаиваю на томъ, что это вполнѣ примѣнимо къ Скруджу, но вмѣстѣ съ тѣмъ и не сталъ бы разувѣрять васъ въ томъ, что Скруджъ былъ настроенъ самымъ страннымъ образомъ и, пожалуй, не особенно бы поразился, увидавъ вмѣсто грудного младенца носорога.
Приготовясь ко всему, Скруджъ однако никакъ не предполагалъ, что ничего не увидитъ, а потому, когда колоколъ пробилъ часъ, никто не явился, его охватила сильная дрожь. Прошло пять, десять минутъ, четверть часа,—ничего не случилось. Скруджъ продолжалъ лежать на своей постели, освѣщаемый потокомъ какого-то красноватаго свѣта, тревожившаго его своей непонятностью гораздо болѣе, чѣмъ появленіе двѣнадцати духовъ,—лежалъ до тѣхъ поръ, пока часы не пробили часъ. Порой у него возникало опасеніе,—не происходитъ ли ужъ въ этотъ моментъ рѣдкій случай самосгоранія, но и это мало утѣшало его, такъ какъ и въ этомъ онъ не былъ твердо убѣжденъ.
Однако онъ, наконецъ, остановился на той самой простой мысли, которая намъ съ вами, читатель, пришла бы въ голову раньше всего. А ужъ это такъ всегда бываетъ: человѣкъ въ чужой бѣдѣ гораздо находчивѣе и отлично знаетъ, что надо дѣлать.
Итакъ, говорю я, Скруджъ, наконецъ, рѣшилъ, что источникъ и разгадка этого таинственнаго свѣта находится въ сосѣдней комнатѣ, откуда, повидимому, и исходилъ свѣтъ. Когда эта мысль окончательно овладѣла имъ, онъ тихо всталъ и въ туфляхъ подошелъ къ двери.
Въ ту минуту, когда Скруджъ взялся за скобку, чей-то странный голосъ назвалъ его по имени и приказалъ ему войти.
Онъ повиновался.
Въ томъ, что это была его собственная комната не могло быть ни малѣйшаго сомнѣнія, но съ ней произошла изумительная перемѣна. Стѣны и потолокъ были задрапированы живой зеленью, производя впечатлѣніе настоящей рощи; на каждой вѣтви ярко горѣли блестящія ягоды. Кудрявыя листья остролиста, омелы, плюща отражали въ себѣ свѣтъ, точно маленькія зеркала, разсѣянныя повсюду. Въ трубѣ камина взвивалось огромное свистящее пламя, какого эти прокопченные камни никогда не знали при Скруджѣ и Марли за много, много минувшихъ зимъ. На полу, образуя тронъ, громоздились индюки, гуси, дичь, свинина, крупныя части тушъ, поросята, длинныя гирлянды сосисекъ, пуддинги, боченки устрицъ, до-красна раскаленные каштаны, румяныя яблоки, сочные апельсины, сладкія до приторности груши, крещенскіе сладкіе пироги, кубки съ горячимъ пуншемъ, наполнявшимъ комнату тусклымъ сладкимъ паромъ. На тронѣ свободно и непринужденно сидѣлъ пріятный, веселый великанъ. Онъ держалъ въ рукѣ пылающій факелъ, похожій на рогъ изобилія и высоко поднялъ его, такъ чтобы свѣтъ падалъ на Скруджа, когда тотъ подошелъ къ двери и заглянулъ въ комнату.
— Войди!—произнесъ духъ.—Познакомимся поближе.
Скруджъ робко вошелъ и опустилъ голову передъ духомъ. Онъ не былъ тѣмъ угрюмымъ и раздражительнымъ Скруджемъ, какимъ бывалъ обыкновенно. И хотя глаза духа были ясны и добры, онъ не хотѣлъ встрѣчаться съ ними.
— Я духъ нынѣшняго Рождества,—сказалъ призракъ.—Приглядись ко мнѣ.
Скруджъ почтительно взглянулъ на него. Онъ былъ одѣтъ въ простую длинную темно-зеленую мантію, опушенную бѣлымъ мѣхомъ. Мантія висѣла на немъ такъ свободно, что не вполнѣ закрывала его широкой обнаженной груди, словно пренебрегавшей какимъ бы то ни было покровомъ. Подъ широкими складками мантіи ноги его были также голы. На головѣ былъ вѣнокъ изъ остролиста, усѣянный сверкающими ледяными сосульками. Его темные распущенные волосы были длинны. Отъ его широко раскрытыхъ, искрящихся глазъ, щедрой руки, радостнаго лица и голоса, отъ его свободныхъ, непринужденныхъ движеній вѣяло добродушіемъ и веселостью. На его поясѣ висѣли старинныя ножны, изъѣденныя ржавчиной и пустыя.
— Ты никогда не видалъ подобнаго мнѣ?—воскликнулъ духъ.
— Никогда,—отвѣчалъ Скруджъ.
— Развѣ ты никогда не входилъ въ общеніе ст младшими братьями моей семьи, рожденными въ послѣдніе годы, и изъ которыхъ я самый младшій?—продолжалъ духъ.
— Кажется, нѣтъ,—сказалъ Скруджъ.—Много ли у тебя братьевъ, духъ?
— Болѣе тысячи восьмисотъ,—сказалъ духъ.
— Вотъ такъ семья!—проворчалъ Скруджъ.—Попробуй-ка ее прокормить!
Духъ нынѣшняго Рождества всталъ.
— Духъ,—сказалъ покорно Скруджъ,—веди меня, куда хочешь. По волѣ духа, я пространствовалъ всю прошлую ночь и признаюсь, полученный мною урокъ не пропалъ даромъ. Позволь же мнѣ и въ эту ночь воспользоваться твоими поученіями.
— Прикоснись къ моей одеждѣ.
Скруджъ исполнилъ приказаніе духа, крѣпко ухватившись за его мантію.
Остролистъ, омела, красныя ягоды, плющъ, индюшки, гуси, дичь, свинина, мясо, поросята, сосиски, устрицы, пуддингъ, плоды, пуншъ—все мгновенно исчезло. Скрылась и комната, огонь, потокъ красноватаго свѣта, исчезла ночь, и они очутились въ рождественское утро на улицахъ города, гдѣ рабочіе съ рѣзкими, но пріятными звуками счищали съ тротуаровъ и крышъ домовъ снѣгъ, который, падая внизъ на улицу, разсыпался снѣжной пылью, приводя въ восторгъ мальчишекъ.
Окна мрачныхъ стѣнъ домовъ казались еще мрачнѣе отъ гладкой бѣлой пелены снѣга на крышахъ домовъ и грязнаго снѣга на землѣ, который тяжелыми колесами каретъ и ломовыхъ фуръ былъ изрытъ, точно плугомъ,—глубокія борозды пересѣкались въ разныхъ направленіяхъ по сто разъ одна съ другой, особенно на перекресткахъ улицъ, гдѣ онѣ такъ перепутались въ желтой, густой, ледяной слякоти, что ихъ невозможно было отграничить.
Небо было пасмурно, и даже самыя короткія улицы задыхались отъ темной влажно-ледяной мглы, насквозь пропитанной сажей дымовыхъ трубъ, частицы которой вмѣстѣ съ туманомъ опускались внизъ. Казалось, всѣ трубы Великобританіи составили заговоръ и дымили во-всю.
Несмотря на то, что ни въ погодѣ, ни въ городѣ не было ничего веселаго, въ воздухѣ вѣяло чѣмъ-то радостнымъ, чего не могли дать ни лѣтній воздухъ, ни самый яркій блескъ солнца.
Люди, счищавшіе снѣгъ съ крышъ, были радостны и веселы; они перекликались другъ съ другомъ изъ-за перилъ, перебрасывались снѣжками—перестрѣлка болѣе невинная, чѣмъ шутки словесныя—и одинаково добродушно смѣялись, когда снѣжки попадали въ цѣль и когда пролетали мимо.
Между тѣмъ какъ лавки съ битой птицей были еще не вполнѣ открыты, фруктовыя уже сіяли во всемъ своемъ великолѣпіи. Разставленныя въ нихъ круглыя пузатыя корзины съ каштанами походили на жилеты веселыхъ пожилыхъ джентльменовъ, которые, вслѣдствіе своей чрезмѣрной полноты подвержены апоплексіи, и которые, развалившись у дверей, точно собираются выйти на улицу. Смуглый, красноватый испанскій лукъ, напоминающій своей толщиной испанскихъ монаховъ, съ лукаво-игривой улыбкой посматривалъ съ полокъ на проходившихъ дѣвушекъ и съ напускной скромностью на висящія вверху омелы. Груши и яблоки были сложены въ цвѣтистыя пирамиды. Прихотью лавочниковъ кисти винограда были развѣшены весьма затѣйливо и весьма соблазнительно для прохожихъ. Груды коричневыхъ, обросшихъ мхомъ лѣсныхъ орѣховъ своимъ благоуханіемъ заставляли вспоминать былыя прогулки въ лѣсу, когда доставляло такое наслажденіе утопать ногами въ сухихъ листьяхъ. Пухлыя сушеныя яблоки изъ Норфолька, смуглымъ цвѣтомъ еще рѣзче оттѣнявшія желтизну апельсиновъ и лимоновъ, были сочны и мясисты и, казалось, такъ и просились, чтобы ихъ, въ бумажныхъ мѣшкахъ, разнесли по домамъ и съѣли послѣ обѣда. Даже золотыя и серебряныя рыбы, выставленныя въ чашкѣ среди этихъ отборныхъ фруктовъ—тупыя существа съ холодной кровью,—кругобразно и беззаботно плавая въ своемъ маленькомъ міркѣ другъ за другомъ и открывая ротъ при дыханіи, казалось, знали, что творится нѣчто необычное.
А лавки колоніальныхъ товаровъ! Онѣ еще заперты. Быть можетъ, снята только одна-другая ставня. Но чего, чего не увидишь тамъ, хотя бы мелькомъ заглянувъ въ окна!
Чашки вѣсовъ съ веселымъ звукомъ спускались на прилавокъ, бечевки быстро разматывались съ катушки, жестянки съ громомъ передвигались, точно по мановенію фокусника, смѣшанный запахъ кофе и чаю такъ пріятно щекоталъ обоняніе. А какое множество чудеснаго изюма, какая бѣлизна миндаля, сколько длинныхъ и прямыхъ палочекъ корицы, обсахаренныхъ фруктовъ и другихъ пряностей! Вѣдь отъ одного этого самый равнодушный зритель почувствовалъ бы истому и тошноту! Винныя ягоды сочны и мясисты, французскій кислый черносливъ скромно румянится въ разукрашенныхъ ящикахъ—все, все въ своемъ праздничномъ убранствѣ пріобрѣтало особый вкусъ!
Но, этого мало. Надо было видѣть покупателей! Въ ожиданіи праздничныхъ удовольствій, они такъ суетились и спѣшили, что натыкались другъ на друга въ дверяхъ, (при чемъ ихъ ивовыя корзины трещали самымъ ужаснымъ образомъ), забывали покупки на прилавкахъ, прибѣгали за ними обратно и продѣлывали сотни подобныхъ оплошностей, не теряя однако прекраснаго расположенія духа.
Но скоро съ колоколенъ раздался благовѣстъ, призывавшій добрыхъ людей въ церкви и часовни, и толпа, разодѣтая въ лучшее платье, съ радостными лицами, двинулась по улицамъ. Тотчасъ же изъ многочисленныхъ улицъ, невѣдомыхъ переулковъ появилось множество людей, несшихъ въ булочныя свой обѣдъ. Видъ этихъ бѣдняковъ, которые тоже собирались покутить, очень занималъ духа, и онъ, остановясь у входа булочной и снимая крышки съ блюдъ, когда приносившіе обѣды приближались къ нему, окуривалъ ладаномъ своего факела ихъ обѣды. Это былъ удивительный факелъ: всякій разъ, когда прохожіе, натолкнувшись одинъ на другого, начинали ссориться, достаточно было духу излить на нихъ нѣсколько капель воды изъ своего факела, чтобы тотчасъ же всѣ снова становились добродушными и сознавались, что стыдно ссориться въ день Рождества. И поистинѣ они были правы!
Спустя нѣкоторое время, колокола смолкли, и булочники закрыли лавки. Надъ каждой печкой остались слѣды въ видѣ влажныхъ талыхъ пятенъ, глядя на которыя, было пріятно думать объ успѣшномъ приготовленіи обѣдовъ. Тротуары дымились, словно самыя камни варились.
— Развѣ ѣда пріобрѣтаетъ особый вкусъ отъ того, что ты брызгаешь на нее?—спросилъ Скруджъ.
— Да. Вкусъ, присущій только мнѣ.
— Всякій ли обѣдъ сегодня можетъ пріобрѣсти такой вкусъ?
— Всякій, который даютъ радушно. Особенно же обѣды бѣдныхъ людей.
— Почему?—спросилъ Скруджъ.
— Потому что бѣдняки нуждаются въ обѣдѣ болѣе, чѣмъ кто-либо другой.
— Духъ,—сказалъ Скруджъ, послѣ минутнаго раздумья.—Меня удивляетъ, почему изъ всѣхъ существъ безчисленныхъ міровъ, которые окружаютъ насъ, именно ты препятствуешь этимъ людямъ пользоваться иногда самыми невинными наслажденіями.
— Я?—воскликнулъ духъ.
— Ты даже не допускаешь, чтобы они обѣдали каждое воскресеніе, а вѣдь только въ этотъ день они, можно сказать, обѣдаютъ по-человѣчески,—сказалъ Скруджъ.
— Я?—воскликнулъ духъ.
— Да вѣдь ты же стараешься, чтобы по воскресеньямъ эти мѣста были закрыты,—сказалъ Скруджъ.
— Я стараюсь?—воскликнулъ духъ.
— Если я не правъ, прости меня. По крайней мѣрѣ, это дѣлается отъ твоего имени или отъ имени твоей семьи,—сказалъ Скруджъ.
— Много людей на землѣ,—возразилъ духъ,—которые нашимъ именемъ совершаютъ дѣла, исполненныя страстей, гордости, недоброжелательства, зависти, ханжества и себялюбія. Но люди эти намъ чужды. Помни это и обвиняй ихъ, а не насъ.
Скруджъ обѣщалъ, и они, оставаясь, такъ же, какъ и прежде, невидимыми, направились въ предмѣстья города. Духъ обладалъ замѣчательнымъ свойствомъ, заключавшимся въ томъ, (Скруджъ замѣтилъ это въ булочной) что, несмотря на свой гигантскій ростъ, могъ легко приспособляться ко всякому мѣсту и также удобно помѣщаться подъ низкой крышей, какъ и въ высокомъ залѣ. Можетъ быть, желаніе проявить это свойство, въ чемъ добрый духъ находилъ удовольствіе, а можетъ быть, его великодушіе и сердечная доброта привели его къ писцу Скруджа, въ домъ котораго онъ вошелъ вмѣстѣ со Скруджемъ, державшимся за его одежду. На порогѣ двери духъ улыбнулся и останавился, дабы кропленіемъ изъ факела благословить жилище Боба Крэтчита. Вѣдь только подумать! Бобъ зарабатывалъ всего пятнадцать шиллинговъ въ недѣлю; въ субботу онъ положилъ въ карманъ пятьдесятъ монетъ, носившихъ его же имя «Бобъ»[1]—и однако духъ благословилъ его домъ, состоявшій всего изъ четырехъ комнатъ.
Въ это время мистриссъ Крэтчитъ встала. Она была бѣдно одѣта въ платье, уже вывернутое два раза, но украшенное дешевыми лентами, которыя для шести пенсовъ, заплаченныхъ за нихъ, были положительно хороши. Со второй своей дочерью, Белиндой, которая также была разукрашена лентами, она накрыла столъ. Петръ погрузилъ вилку въ кастрюльку съ картофелемъ и, несмотря на то, что углы его большого воротника (воротникъ этотъ принадлежалъ Бобу, который по случаю праздника передалъ его своему сыну и наслѣднику), лѣзли ему въ ротъ, очень радовался своему элегантному платью и охотно показалъ бы свое бѣлье даже гдѣ-нибудь въ модномъ паркѣ. Два маленькихъ Крэтчита, мальчикъ и дѣвочка, сломя голову вбѣжали въ комнату съ криками, что изъ пекарни они слышатъ запахъ своего гуся. Мечтая съ восхищеніемъ о шалфеѣ и лукѣ, маленькіе Крэтчиты начали танцовать вокругъ стола и превозносить до небесъ Петра Крэтчита, который несмотря на то, что воротнички окончательно задушили его, продолжалъ раздувать огонь до тѣхъ поръ, пока неповоротливый картофель не сталъ пускать пузыри, а крышка со стукомъ подпрыгивать,—знакъ, что наступило время вынуть и очистить его.
— Что случилось съ вашимъ отцомъ и братомъ, Тайни-Тимомъ?—спросила мистриссъ Крэтчитъ.—Да и Марта въ прошлое Рождество пришла раньше на полчаса.
— А вотъ и я, мама!—сказала, входя, дѣвушка.
— Вотъ и Марта,—закричали два маленькихъ Крэтчита.—Ура! Какой гусь у насъ будетъ, Марта!…
— Что же это ты такъ запоздала, дорогая? Богъ съ тобою!—сказала мистрисъ Крэтчитъ, цѣлуя дочь безъ конца и съ ласковой заботливостью снимая съ нея шаль и шляпу.
— Наканунѣ было много работы,—отвѣтила дѣвушка,—кое-что пришлось докончить сегодня утромъ.
— Все хорошо, разъ ты пришла,—сказала мистрисъ Крэтчитъ.—Присядь къ огню и погрѣйся, милая моя. Да благословитъ тебя Богъ!
— Нѣтъ, нѣтъ!—закричали два маленькихъ Крэтчита, которые поспѣвали всюду.—Вотъ идетъ отецъ! Спрячься, Марта, спрячься!
Марта спряталась. Вошелъ самъ маленъкій Бобъ, закутанный въ свой шарфъ, длиною въ три фута, не считая бахромы. Платье его, хотя и было заштопано и чищено, имѣло приличный видъ. На его плечѣ сидѣлъ Тайни-Тимъ. Увы, онъ носилъ костыль, а на его ножки были положены желѣзныя повязки.
— А гдъ же наша Марта?—вскричалъ Бобъ Крэтчитъ, осматриваясь.
— Она еще не пришла,—сказала мистриссъ Крэтчитъ.
— Не пришла,—сказалъ Бобъ, мгновенно дѣлаясь грустнымъ. Онъ былъ разгоряченъ, такъ какъ всю дорогу отъ церкви служилъ конемъ для Тайни-Тима.—Не пришла въ день Рождества.
Хотя Маргарита сдѣлала все это въ шутку, она не вынесла его огорченія и, не утерпѣвъ, преждевременно вышла изъ-за двери шкапа и бросилась къ отцу въ объятія. Два маленькихъ Крэтчита унесли Тайни-Тима въ прачечную послушать какъ поетъ пуддингъ въ котлѣ.
— А какъ велъ себя маленькій Тайни-Тимъ?—спросила мистрисъ Крэтчитъ, подшучивая надъ легковѣріемъ Боба, послѣ того какъ онъ долго цѣловался съ дочерью.
— Прекрасно,—сказалъ Бобъ.—Это золотой ребенокъ. Онъ становится задумчивымъ отъ долгаго одиночества и по-моему ему приходятъ въ голову неслыханныя вещи. Когда мы возвращались, онъ разсказалъ мнѣ, что люди въ церкви при видѣ его убожества съ радостью вспомнили о Рождествѣ, и о томъ, кто исцѣлилъ хромыхъ и слѣпыхъ. Все это Бобъ говорилъ съ дрожью въ голосѣ и волненіемъ, которое еще болѣе усилилось, когда онъ выражалъ надежды, что Тайни-Тимъ будетъ здоровъ и крѣпокъ.
По полу раздался проворный стукъ его костыля, и не успѣли сказать и одного слова, какъ Тайни-Тимъ вмѣстѣ съ своимъ братомъ и сестрой вернулся къ своему столу, стоявшему возлѣ камина,—какъ разъ въ то время, когда Бобъ, засучивъ рукава (Бѣднякъ! Онъ воображалъ, что ихъ возможно износить еще болѣе!) составлялъ въ глиняномъ кувшинѣ какую-то горячую смѣсь изъ джина и лимоновъ, которую, размѣшавъ, онъ поставилъ на горячее мѣсто на каминѣ. Петръ и два маленькихъ Крэтчита отправились за гусемъ, съ которымъ скоро торжественно и вернулись.
Съ появленіемъ гуся началась такая суматоха, что можно было подумать, что гусь самая рѣдкая птица изъ всѣхъ пернатыхъ—чудо, въ сравненіи съ которымъ черный лебедь самая заурядная вещь. И дѣйствительно, гусь былъ большой рѣдкостью въ этомъ домѣ.
Заранѣе приготовленный въ кастрюлькѣ соусъ мистриссъ Крэтчитъ нагрѣла до того, что онъ шипѣлъ, Петръ во всю мочь хлопоталъ съ картофелемъ, миссъ Белинда подслащивала яблочный соусъ, Марта вытирала разогрѣтыя тарелки. Взявъ Тайни-Тима, Бобъ посадилъ его за столъ рядомъ съ собою на углу стола. Два маленькихъ Крэтчита поставили стулья для всѣхъ, не забывъ, впрочемъ, самихъ себя и, занявъ свои мѣста, засунули ложки въ ротъ, чтобы не просить гуся раньше очереди.
Наконецъ, блюда были разставлены и прочитана молитва передъ обѣдомъ. Всѣ, затаивъ дыханіе, замолчали. Мистриссъ Крэтчитъ, тщательно осмотрѣвъ большой ножъ, приготовилась разрѣзать гуся и, когда послѣ этого брызнула давно ожидаемая начинка, вокругъ поднялся такой шопотъ восторга, что даже Тайни-Тимъ, подстрекаемый двумя маленькими Крэтчитами, ударилъ по столу ручкой своего ножа и слабымъ голосомъ закричалъ: Ура!
Нѣтъ, никогда не было такого гуся! По увѣренію Боба, невозможно и повѣрить тому, что когда-либо къ столу приготовлялся такой гусь. Его нѣжный вкусъ, величина и дешевизна возбуждали всеобщій восторгъ. Приправленный яблочнымъ соусомъ и протертымъ картофелемъ, гусь составилъ обѣдъ для цѣлой семьи. Увидѣвъ на блюдѣ оставшуюся небольшую косточку, мистриссъ Крэтчитъ замѣтила, что гуся съѣли не всего. Однако, всѣ были сыты и особенно маленькіе Крэтчиты, которые сплошь выпачкали лица лукомъ и шалфеемъ. Но вотъ Белинда перемыла тарелки, а мистриссъ Крэтчитъ выбѣжала изъ комнаты за пуддингомъ, взволнованная и смущенная.
— А что, если онъ не дожарился? А что, если развалился? Что, если кто-нибудь перелѣзъ черезъ стѣну задняго двора и укралъ его, когда они ѣли гуся.—Это были такія предположенія, отъ которыхъ два маленькихъ Крэтчита поблѣднѣли, какъ смерть. Приходили въ голову всевозможные ужасы.
Цѣлое облако пару! Пуддингъ вынули изъ котелка, и отъ салфетки пошелъ такой запахъ мокраго бѣлья, что казалось, будто рядомъ съ кондитерской и кухмистерской была прачечная. Да, это былъ пуддингъ! Спустя полминуты явилась мистрисъ Крэтчитъ, раскраснѣвшаяся и гордо улыбающаяся, съ пуддингомъ, похожимъ на пестрое пушечное ядро, крѣпкимъ и твердымъ, кругомъ котораго пылалъ ромъ, а на вершинѣ въ видѣ украшенія былъ пучокъ остролиста.
Какой дивный пуддингъ! Бобъ Крэтчитъ замѣтилъ—и притомъ спокойно—что мистриссъ Крэтчитъ со времени ихъ свадьбы ни въ чемъ не достигала такого совершенства.
Почувствовавъ облегченіе, мистриссъ Крэтчитъ призналась въ томъ, что она очень боялась, что положила не то количество муки, которое было нужно. Каждый могъ что-либо сказать, но всѣ воздержались даже отъ мысли, что для такой большой семьи пуддингъ недостаточно великъ, хотя всѣ сознавали это. Развѣ можно было сказать что-нибудь подобное? Никто даже не намекнулъ на это.
Наконецъ, обѣдъ конченъ, скатерть убрана со стола, каминъ вычищенъ и затопленъ. Отвѣдавъ смѣсь въ кувшинѣ, всѣ нашли ее превосходной; яблоки и апельсины были выложены на столъ, и совокъ каштановъ былъ брошенъ на огонь. Потомъ вся семья собралась вокругъ камина, расположившись такимъ порядкомъ, который Бобъ называлъ «кругомъ», подразумѣвая полукругъ, и была выставлена вся стеклянная посуда: два стакана и стеклянная чашка безъ ручки.
Но посуда эта вмѣщала все содержимое изъ кувшина не хуже золотыхъ кубковъ. Каштаны брызгали и шумно потрескивали, пока Бобъ съ сіяющимъ лицомъ разливалъ напитокъ.
— Съ праздникомъ васъ, съ радостью, дорогіе! Да благословитъ васъ Богъ!
Вся семья и послѣднимъ Тайни-Тимъ повторили это восклицаніе.
Тайни-Тимъ сидѣлъ рядомъ съ отцомъ на своемъ маленькомъ стулѣ. Бобъ любовно держалъ его худую ручку въ своей рукѣ, точно боялся, что его отнимутъ у него, и хотѣлъ удержать.
— Духъ,—сказалъ Скруджъ съ участіемъ, котораго раньше никогда не испытывалъ,—скажи, будетъ ли живъ Тайни-Тимъ?
— Въ уголкѣ, возлѣ камина я вижу пустой стулъ,—отвѣтилъ духъ,—и костыль, который такъ заботливо оберегаютъ. Если тѣни не измѣнятся, ребенокъ умретъ.
— Нѣтъ, нѣтъ!—воскликнулъ Скруджъ.—О, нѣтъ! Добрый духъ, скажи, что смерть пощадитъ его.
— Если тѣни не измѣнятся, духъ будущаго Рождества уже не встрѣтитъ его здѣсь,—сказалъ духъ.—Что же изъ того? Если онъ умретъ, онъ сдѣлаетъ самое лучшее, ибо убавитъ излишекъ населенія.
Скруджъ склонилъ голову, услышавъ свои собственныя слова и почувствовалъ печаль и раскаяніе.
— Человѣкъ,—сказалъ духъ,—если въ тебѣ сердце, а не камень, воздержись отъ нечестивыхъ словъ, пока не узнаешь, что такое излишекъ населенія. Тебѣ ли рѣшать, какіе люди должны жить, какіе умирать? Передъ очами Бога, можетъ быть, ты болѣе недостойный, и имѣешь меньше права на жизнь, чѣмъ милліоны подобныхъ ребенку этого бѣдняка. Боже! Каково слушать букашку, разсуждающую о такихъ же, какъ она сама, букашкахъ, живущихъ въ пыли и прахѣ!
Скруджъ, дрожа, наклонилъ голову и опустилъ глаза. Но онъ снова быстро поднялъ ихъ, услышавъ свое имя.
— За мистера Скруджа!—сказалъ Бобъ.—Пью за здоровье Скруджа, виновника этого праздника.
— Дѣйствительно, виновникъ праздника!—воскликнула мистриссъ Крэтчитъ, краснѣя.—Какъ бы я хотѣла, чтобы онъ былъ здѣсь. Я бы все высказала ему откровенно, и, думаю, мои слова не пришлись бы ему по вкусу.
— Дорогая моя,—сказалъ Бобъ,—вѣдь сегодня день Рождества!
— Конечно,—сказала она,—только ради такого дня и можно выпить за здоровье такого противнаго, жаднаго и безчувственнаго человѣка, какъ мистеръ Скруджъ. Никто лучше тебя не знаетъ его, бѣдный Робертъ!
— Дорогая,—кротко отвѣтилъ Бобъ,—вѣдь сегодня Рождество!
— Только ради тебя и такого дня я выпью за его здоровье,—сказала мистриссъ Крэтчить,—но не ради Скруджа. Дай Богъ ему подольше пожить! Радостно встрѣтить праздникъ и счастливо провести Новый годъ! Я не сомнѣваюсь, что онъ будетъ веселъ и счастливъ!
Послѣ нея выпили и дѣти. Это было первое, что они сдѣлали безъ обычной сердечности. Тайни-Тимъ выпилъ послѣднимъ, оставаясь совершенно равнодушнымъ къ тосту. Скруджъ былъ истымъ чудовищемъ для всей семьи, упоминаніе его имени черной тѣнью осѣнило всѣхъ присутствующихъ, и эта тѣнь не разсѣивалась цѣлыхъ десять минутъ.
Но послѣ того, какъ они отдѣлались отъ воспоминаній о Скруджѣ, они почувствовали такое облегченіе, что стали въ десять разъ веселѣе.
Бобъ сказалъ, что имѣетъ въ виду мѣсто для Петра и, если удастся получить это мѣсто, то оно будетъ приносить еженедѣльно пять шиллинговъ и шесть пенсовъ.
Два маленькихъ Крэтчита страшно смѣялись при мысли о томъ, что вдругъ Петръ станетъ дѣльцомъ; а самъ Петръ задумчиво смотрѣлъ изъ-за своихъ воротничковъ на огонь, точно соображая, куда лучше помѣстить капиталъ, съ котораго онъ будетъ получать фантастическій доходъ. Марта, служившая ученицей у модистки, разсказала о своихъ работахъ, о количествѣ часовъ, которые она работала подъ рядъ, и мечтала о томъ, какъ завтра она будетъ долго лежать въ постели и наслаждаться отдыхомъ. Завтра праздникъ, и она проведетъ его со своими. Она разсказывала еще о томъ, какъ нѣсколько дней тому назадъ видѣла лорда, который былъ такъ же высокъ ростомъ, какъ Петръ; при этомъ Петръ такъ высоко вытянулъ воротнички, что почти не стало видно его головы. Все это время каштаны и кружка переходили изъ рукъ въ руки, а вскорѣ Тайни-Тимъ запѣлъ пѣснь о заблудившемся въ снѣгахъ ребенкѣ—запѣлъ маленькимъ жалобнымъ голоскомъ, но по-истинѣ чудесно.
Во всемъ этомъ праздникѣ не было ничего особеннаго. Одѣты всѣ были бѣдно, красивыхъ лицъ не было. Башмаки были худы, промокали, платья поношены, и очень вѣроятно, что Петръ отлично зналъ, гдѣ закладываютъ вещи. Но всѣ были счастливы, довольны, благодарны другъ другу, и когда исчезали въ яркихъ потокахъ свѣта, исходившихъ изъ факела духа, то казались еще счастливѣе, и Скруджъ до послѣдней минуты своего пребыванія у Боба не спускалъ глазъ съ его семьи, а особенно съ Тайни-Тима.
Тѣмъ временемъ стало темно, и пошелъ довольно сильный снѣгъ. Въ кухняхъ, гостиныхъ и другихъ покояхъ домовъ чудесно блестѣли огни, когда Скруджъ и духъ проходили по улицамъ. Тамъ, при колеблющемся свѣтѣ камина шли, очевидно, приготовленія къ пріятному обѣду съ горячими тарелками, насквозь прохваченными жаромъ; тамъ, чтобы заградить доступъ мраку и холоду, можно было во всякій моментъ опустить темно-красныя гардины. Тамъ всѣ дѣти выбѣжали на улицу, въ снѣгъ, встрѣтить своихъ веселыхъ сестеръ, братьевъ, кузинъ, дядей и тетокъ и первыми повидаться съ ними. Тамъ, напротивъ, на оконныхъ шторахъ ложатся тѣни собравшихся гостей; а здѣсь толпа дѣвушекъ, наперебой болтающихъ другъ съ другомъ, перебѣгаетъ легкими шагами въ сосѣдній домъ—и плохо тому холостяку, который увидитъ ихъ съ пылающими отъ мороза лицами,—а объ этомъ хорошо знаютъ коварныя чародѣйки!
Судя по множеству людей, шедшихъ въ гости, можно было подумать, что никого не осталось дома и некому было встрѣчать гостей, которыхъ однако ожидали повсюду, затопивъ камины. Духъ радостно благословлялъ все. Обнаживъ свою широкую грудь и большую длань, онъ понесся впередъ, изливая по пути чистыя радости на каждаго.
Даже фонарщикъ, усѣивающій сумрачную улицу пятнами свѣта, одѣлся въ праздничное платье въ чаяніи провести вечеръ гдѣ-нибудь въ гостяхъ, и громко смѣялся, когда проходилъ духъ, впрочемъ, нимало не подозрѣвая объ этомъ.
Но вотъ, безъ всякаго предупрежденія со стороны духа, они остановились среди холоднаго пустыннаго болота, гдѣ громоздились чудовищныя массы грубаго камня, точно это было кладбище гигантовъ; вода здѣсь разливалась бы гдѣ только возможно, если бы ее не сковалъ морозъ. Здѣсь не росло ничего, кромѣ моха, вереска и жесткой густой травы. Заходящее на западѣ солнце оставило огненную полосу, которая, на мгновеніе освѣтивъ пустыню и все болѣе и болѣе хмурясь, подобно угрюмому глазу, потерялась въ густомъ мракѣ темной ночи.
— Что это за мѣсто?—спросилъ Скруджъ.
— Здѣсь живутъ рудокопы, работающіе въ нѣдрахъ земли,—отозвался духъ.—Но они знаютъ меня. Смотри.
Въ окнахъ хижины блеснулъ свѣтъ, и они быстро подошли къ ней. Пройдя черезъ стѣну, сложенную изъ камня и глины, они застали веселую компанію, собравшуюся у пылающаго огня и состоявшую изъ очень стараго мужчины и женщины съ дѣтьми, внуками и правнуками. Всѣ были одѣты по-праздничному. Старикъ пѣлъ рождественскую пѣснь, и его голосъ изрѣдка выдѣлялся среди воя вѣтра, разносясь въ безплодной пустынѣ.
То была старинная пѣсня, которую онъ пѣлъ еще мальчикомъ; время отъ времени всѣ голоса сливались въ одинъ хоръ. И всякій разъ, когда они возвышались, старикъ становился бодрѣе и радостнѣе, и смолкалъ, какъ только они упадали.
Духъ недолго оставался въ этомъ мѣстѣ и, приказавъ Скруджу держаться за его одежду, полетѣлъ надъ болотомъ. Но куда онъ спѣшилъ? Не къ морю ли? Да, къ морю. Оглянувшись назадъ, Скруджъ съ ужасомъ увидѣлъ конецъ суши, рядъ страшныхъ скалъ; онъ былъ оглушенъ неистовымъ гуломъ волнъ, которыя крутились, бушевали и ревѣли среди черныхъ пещеръ, выдолбленныхъ ими, и такъ яростно грызли землю, точно хотѣли срыть ее до основанія. Но на мрачной грядѣ подводныхъ скалъ въ нѣсколькихъ миляхъ отъ берега, гдѣ весь годъ бѣшено билось и кипѣло море, стоялъ одинокій маякъ. Множество морскихъ водорослей прилипало къ его подножію, и буревѣстники, рожденные морскимъ вѣтромъ, какъ водоросли—морской водой, поднимались и падали вокругъ него, подобно волнамъ, которыхъ они чуть касались крыльями.
Но даже и здѣсь два человѣка, сторожившіе маякъ, развели огонь, который сквозь оконце въ толстой стѣнѣ проливалъ лучъ свѣта на грозное море. Протянувъ другъ другу мозолистыя руки надъ грубымъ столомъ, за которымъ они сидѣли съ кружками грога, они поздравляли другъ друга съ праздникомъ: тотъ, который былъ старше и лицо котораго отъ суровой непогоды было покрыто рубцами, какъ лица фигуръ на носахъ старыхъ кораблей, затянулъ удалую пѣсню, звучавшую, какъ буря.
Снова понесся духъ надъ чернымъ взволнованнымъ моремъ, все дальше и дальше, пока, наконецъ, далеко отъ берега, они не опустились на какое-то судно. Они побывали позади кормчаго, занимающаго свое обычное мѣсто, часового на носу, офицеровъ на вахтѣ, стоявшихъ на своихъ постахъ, подобно призракамъ. Каждый изъ нихъ думалъ о Рождествѣ, тихонько напѣвалъ рождественскую пѣснь или разсказывалъ вполголоса своему товарищу о прошедшихъ праздникахъ и дѣлился своими мечтами о родинѣ, тѣсно связанными съ этими праздниками. Каждый изъ бывшихъ на кораблѣ моряковъ, бодрствовалъ онъ или спалъ, былъ ли добръ или золъ, каждый въ этотъ день становился ласковѣе и добрѣе, чѣмъ когда-либо, и вспоминалъ о тѣхъ далекихъ людяхъ, которыхъ онъ любилъ, вѣря, что и имъ отрадно думать о немъ.
Прислушиваясь къ завываніямъ вѣтра, Скруджъ думалъ о томъ, какъ сильно должно поражать сознаніе, что ты несешься сквозь безлюдную тьму надъ невѣдомой бездной, глубины которой таинственны, какъ смерть. Занятый такими мыслями, Скруджъ очень удивился, услышавъ, вдругъ искренній смѣхъ, и удивился еще болѣе, когда узналъ смѣхъ своего племянника и очутился въ теплой, ярко-освѣщенной комнатѣ рядомъ съ духомъ, который привѣтливо улыбался его племяннику.
— Ха! ха!—смѣялся тотъ.—Ха, ха, ха!—
Если вамъ, благодаря какому-либо невѣроятному случаю приходилось знать человѣка, превосходящаго племянника Скруджа способностью такъ искренно смѣяться, то я скажу, что охотно познакомился бы и постарался сблизиться съ нимъ.
Какъ прекрасно и цѣлесообразно устроено все на свѣтѣ! Заразительны печали и болѣзни, но ничто такъ не заражаетъ, какъ смѣхъ и веселость. Вслѣдъ за своимъ мужемъ, который смѣялся, держась за бока и корча всевозможныя гримасы, не менѣе искренно смѣялась жена. Собравшіеся гости также не отставали отъ нихъ.
— Ха, ха, ха, ха!
— Онъ сказалъ, что Рождество вздоръ! Честное слово!—вскричалъ племянникъ Скруджа.—Мало того, онъ твердо убѣжденъ въ этомъ!
— Тѣмъ стыднѣе для него!—съ негодованіемъ сказала племянница Скруджа.—Да благословитъ Богъ женщинъ: онѣ никогда ничего не дѣлаютъ наполовину и ко всему относятся серьезно.
Жена племянника Скруджа была очень хорошенькая женщина. Ея личико съ ямочками на щекахъ, нѣсколько удивленнымъ выраженіемъ, яркимъ маленькимъ ротикомъ, точно созданнымъ для поцѣлуевъ и который, конечно, часто цѣловали—было очень привлекательно. Прелестныя маленькія пятнышки на подбородкѣ сливались, когда она начинала смѣяться, а пару такихъ блестящихъ глазъ вамъ врядъ ли случалось видѣть. Словомъ, она была очень пикантна и никто не пожалѣлъ бы, познакомившись съ ней поближе.
— О, онъ забавный старикъ,—сказалъ племянникъ Скруджа,—это правда, и не такъ пріятенъ, какъ могъ бы быть. Я не упрекаю его: за свои ошибки онъ самъ же и получаетъ должное.
— Я увѣрена, что онъ очень богатъ,—попробовала намекнуть племянница Скруджа.—По крайней мѣрѣ, ты всегда увѣряешь въ этомъ.
— Что же изъ того, дорогая,—сказалъ племянникъ Скруджа,—его богатство не приноситъ ему никакой пользы. Что хорошаго онъ изъ него извлекъ? Онъ не видитъ отъ него никакой радости. Его нисколько не утѣшаетъ мысль, что онъ могъ бы осчастливить насъ своимъ богатствомъ. Ха, ха, ха!
— Невыносимый человѣкъ,—замѣтила племянница Скруджа. И сестры ея и всѣ другія женщины присоединились къ ея мнѣнію.
— Нѣтъ, я не согласенъ съ этимъ,—сказалъ племянникъ Скруджа.—Мнѣ жаль его. Я не могъ бы на него сердиться, если бы и хотѣлъ. Кто страдаетъ отъ его чудачествъ? Только онъ самъ. Видите ли, онъ забралъ себѣ въ голову, что не расположенъ къ намъ и не хочетъ притти обѣдать. Ну, и что же? Онъ же и теряетъ, хотя, правда, немного.
— А по-моему, онъ лишился очень хорошаго обѣда,—прервала племянница Скруджа.
Всѣ подтвердили ея слова, и съ тѣмъ большимъ основаніемъ, что обѣдъ былъ конченъ, и всѣ собрались вокругъ стола за десертомъ при свѣтѣ лампы.
— Мнѣ очень пріятно это слышать,—сказалъ племянникъ Скруджа,—ибо я не очень-то довѣряю искусству молодыхъ хозяекъ. Вы что скажете, Топперъ?
Очевидно, имѣя виды на одну изъ сестеръ племянницы Скруджа, Топперъ отвѣтилъ, что холостякъ—человѣкъ жалкій, отверженный и не имѣетъ права выражать своего мнѣнія по этому поводу. Одна изъ сестеръ племянницы Скруджа, полная дѣвушка въ кружевной косынкѣ (не та, у которой были розы), покраснѣла при этихъ словахъ.
— Продолжай же, Фредъ,—сказала племянница Скруджа, захлопавъ въ ладоши.—Никогда онъ не договариваетъ того, что начнетъ. Смѣшной человѣкъ!
Снова племянникъ Скруджа, такъ расхохотался, что невозможно было не заразиться его веселіемъ. Всѣ единодушно послѣдовали его примѣру, хотя сестра племянницы Скруджа, полная дѣвушка, желая удержаться отъ смѣха, усиленно нюхала ароматическій уксусъ.
— Я хотѣлъ только сказать,—промолвилъ племянникъ Скруджа,—что слѣдствіемъ его нерасположенія къ намъ и нежеланія повеселиться вмѣстѣ съ нами выходитъ то, что онъ теряетъ много прекрасныхъ минутъ, которыя, конечно, не принесли бы ему вреда. Все же, думаю, ему гораздо интереснѣе было бы посѣтить насъ, чѣмъ носиться со своими мыслями или сидѣть въ затхлой старой конторѣ или пыльныхъ комнатахъ. Мнѣ жаль его, а потому ежегодно я намѣренъ приглашать его къ намъ, не обращая вниманія на то, нравится ли это ему или нѣтъ. Пусть до самой смерти онъ относится къ Рождеству такъ, какъ теперь; не считаясь съ этимъ, я все-таки ежегодно буду приходить къ нему и радостно спрашивать: «Какъ ваше здоровье, дядюшка?..» и, надѣюсь, онъ перемѣнитъ, наконецъ, о немъ мнѣніе. И если, подъ вліяніемъ этого, онъ оставитъ своему бѣдному писцу 50 фунтовъ стерлинговъ послѣ смерти, то и этого будетъ довольно съ меня. Думаю, что вчера мои слова тронули его.
Всѣ засмѣялись при послѣднихъ словахъ. Но будучи предобродушно настроенъ и нисколько не смущаясь тѣмъ, что смѣются надъ нимъ, лишь бы только смѣялись, племянникъ Скруджа поощрялъ ихъ въ этомъ веселіи, передавая съ сіяющимъ видомъ изъ рукъ въ руки бутылку вина.
Семья была музыкальна, и сейчасъ же послѣ чая началась музыка. Всѣ отлично знали свое дѣло, а особенно Топперъ, который во время исполненія хоровой пѣсни и канона рычалъ басомъ, даже не покраснѣвъ и не напруживъ толстыхъ жилъ на лбу. Племянница Скруджа хорошо играла на арфѣ, и среди другихъ пьесъ исполнила простую коротенькую пѣсенку (ее можно было выучиться насвистывать въ двѣ минуты), знакомую даже тому маленькому ребенку, который пріѣзжалъ за Скруджемъ въ пансіонъ, какъ объ этомъ ему напомнилъ духъ минувшаго Рождества.
Когда раздалась эта мелодичная пѣсенка, Скруджъ вспомнилъ все то, что показалъ ему духъ. Пѣсенка очень растрогала его, и онъ подумалъ, что если бы онъ прежде слышалъ ее чаще, онъ относился бы cердечнѣе къ людямъ и достигъ бы счастія и безъ помощи могильщика, закопавшаго тѣло Якова Марли.
Но музыкѣ былъ посвященъ не весь вечеръ. Спустя нѣкоторое время начали играть въ фанты. Хорошо иногда сдѣлаться дѣтьми, а лучше всего быть ими въ дни Рождества, когда самъ Великій Основатель его былъ ребенкомъ. Сначала, разумѣется, играли въ жмурки. Я также мало вѣрю тому, что глаза Топпера были завязаны, какъ тому, что они были у него въ сапогахъ. Между Топперомъ и племянникомъ Скруджа былъ, очевидно, уговоръ помогать другъ другу, о чемъ зналъ и духъ Рождества. Уже одно то, какъ онъ ловилъ полную сестру племянницы Скруджа, было издѣвательствомъ надъ человѣческой довѣрчивостью. Преслѣдуя ее повсюду, онъ опрокидывалъ каминныя принадлежности, спотыкался о стулья, наталкивался на фортепіано, запутывался въ занавѣсахъ; онъ всегда зналъ, гдѣ она, и ловилъ только ее одну. Если бы вы умышленно старались попасться ему подъ руку (что и дѣлали нѣкоторые), онъ сдѣлалъ бы видъ, что ловитъ васъ, а на дѣлѣ стремился бы только къ полной дѣвушкѣ. Она все кричала, что это не честно и была, конечно, права. Но, наконецъ, онъ поймалъ ее, загнавъ въ уголъ, откуда не было выхода, несмотря на всѣ старанія ея пропорхнуть мимо него, шурша шелковымъ платьемъ. Здѣсь поведеніе его стало еще возмутительнѣе! Онъ притворился, что не узнаетъ ее. Ему, видите ли, надо было дотронуться до нея, чтобы убѣдиться въ этомъ, ощупать кольцо на ея рукѣ или цѣпочку на ея шеѣ. Гадко и омерзительно! Воспользовавшись моментомъ, когда ловилъ другой, а они оставались наединѣ за занавѣсками, она, конечно, откровенно высказала ему свое мнѣніе о его поведеніи.
Усѣвшись на большомъ стулѣ въ уютномъ уголкѣ и поставивъ ноги на скамейку, племянница Скруджа совсѣмъ не играла въ жмурки. Позади нея стояли духъ и Скруджъ. Въ фанты же играла и она—и играла дѣйствительно искусно. Когда она играла въ игру «Какъ, когда и гдѣ», она, къ великому удовольствію своего мужа, перещеголяла своихъ сестеръ, несмотря на то, что и онѣ были очень находчивы въ этой игрѣ,—это могъ подтвердить и самъ Топперъ. Скруджъ также принималъ участіе въ игрѣ, ибо играли всѣ присутствующіе двадцать человѣкъ, молодые и старые. Играя, Скруджъ иногда совершенно забывалъ о томъ, что не слышно его голоса, и часто вслухъ давалъ вѣрные совѣты. Порой ни одна иголка самаго лучшаго издѣлія не могла своей остротой превзойти Скруджа, хотя онъ и дѣлалъ видъ, что мало догадливъ.
Духъ былъ очень доволенъ настроеніемъ Скруджа и такъ ласково смотрѣлъ на него, что тотъ, какъ мальчикъ, просилъ еще побыть здѣсь до тѣхъ поръ, пока гости не разойдутся. Однако духъ не согласился.
— Начинается новая игра,—сказалъ Скруджъ.—Еще полчаса, духъ.
Игра называлась «Да и нѣтъ». Всѣ должны были отгадать то, что задумывалъ племянникъ Скруджа.
На вопросъ онъ имѣлъ право отвѣчать только словами: «да» и «нѣтъ». На него полился цѣлый потокъ вопросовъ—и выяснялось, что задумалъ онъ животное, не совсѣмъ пріятное, дикое, которое иногда рычитъ и хрюкаетъ, иногда говоритъ, проживаетъ въ Лондонѣ и расхаживаетъ по улицамъ,—животное, котораго не показываютъ, не держатъ въ звѣринцѣ и не предназначаютъ на убой, которое—ни лошадь, ни оселъ, ни корова, ни быкъ, ни тигръ, ни собака, ни свинья, ни кошка, ни медвѣдь. При каждомъ новомъ вопросѣ, который предлагали загадавшему, онъ разражался звонкимъ смѣхомъ, точно его щекотали, и въ припадкѣ такого смѣха соскакивалъ съ дивана и топалъ ногами.
— Угадала, знаю, Фредъ, что это,—воскликнула, наконецъ, полная дѣвушка, сестра племянницы Скруджа, разразившись такимъ же смѣхомъ.—Знаю!
— Что?—воскликнулъ Фредъ.
— Вашъ дядя Скруджъ.
Она угадала. Всѣ были въ восторгѣ. Нѣкоторые, впрочемъ, замѣтили, что на вопросъ: «Медвѣдь ли это?» надо было отвѣтить «Да», а отрицательный отвѣтъ повелъ къ тому, что отвлекъ мысли отъ Скруджа, хотя многіе и думали о немъ.
— Мы ужъ достаточно повеселились по его милости,—скѣзалъ Фредъ.—Въ благодарность за это удовольствіе выпьемъ за его здоровье. Вотъ стаканъ глинтвейна. Итакъ: «За здоровье дяди Скруджа!»
— Прекрасно! За здоровье дяди Скруджа!—воскликнули всѣ.
— Желаемъ ему радостно встрѣтить праздникъ! Каковъ бы ни былъ старикъ Скруджъ, мы желаемъ ему счастливаго Новаго года!—сказалъ племянникъ Скруджа.
Незамѣтно для самого себя дядя Скруджъ сдѣлался такъ веселъ, и на душѣ у него стало такъ радостно, что онъ, если бы духъ не торопилъ его, съ удовольствіемъ отвѣтилъ бы тостомъ всѣмъ присутствующимъ, которые и не подозрѣвали, что онъ находится среди нихъ. Но все исчезло раньше, чѣмъ племянникъ Скруджа договорилъ послѣднія слова. Скруджъ и духъ снова уже были въ пути.
Чего, чего они ни видали въ своихъ долгихъ странствованіяхъ! Они посѣтили множество домовъ, всюду принося счастье; останавливались у кроватей больныхъ—и духъ облегчалъ ихъ страданія, тѣ же, которые были въ чужихъ странахъ, чувствовали себя, благодаря ему, какъ на родинѣ. Въ людей борьбы духъ вселялъ надежды, бѣдные чувствовали себя въ его присутствіи богатыми. Въ богадѣльнѣ, госпиталѣ, тюрьмѣ, въ притонахъ нищеты,—вездѣ, гдѣ только человѣкъ не закрывалъ дверей передъ духомъ, онъ разсыпалъ свои благословенія и поучалъ Скруджа.
Если только все это совершилось въ одну ночь, то ночь эта была очень длинна,—казалось, что она вмѣстила въ себя много рождественскихъ ночей. Странно было то, что въ то время, какъ Скруджъ оставался такимъ, какимъ былъ, духъ, видимо, старѣлъ. Замѣтивъ въ немъ эту перемѣну, Скруджъ однако ничего не сказалъ о ней до того момента, какъ они вышли изъ дома, гдѣ была дѣтская вечеринка. Тутъ, оставшись наединѣ съ духомъ подъ открытымъ небомъ, онъ вдругъ замѣтилъ, что волосы духа стали сѣдыми.
— Развѣ жизнь духовъ такъ коротка?—спросилъ Скруджъ.
— Моя жизнь кончится сегодня ночью.
— Такъ для тебя эта ночь послѣдняя!—воскликнулъ Скруджъ.
— Да, конецъ мой нынче въ полночь. Часъ мой близокъ. Слушай.
Въ этотъ моментъ часы пробили три четверти двѣнадцатаго.
— Прости за нескромный вопросъ,—сказалъ Скруджъ, внимательно присматриваясь къ одеждѣ духа.—Я вижу подъ твоей одеждой что-то странное, тебѣ несвойственное. Нога это или лапа?
— Какъ будто лапа,—печально отвѣтилъ духъ.
Изъ складокъ его одежды вышло двое дѣтей, несчастныхъ, забитыхъ, страшныхъ, безобразныхъ и жалкихъ. Возлѣ ногъ духа они стали на колѣни, цѣпляясь за полы его плаща.
— О человѣкъ!—воскликнулъ духъ.—Взгляни сюда!
То были мальчикъ и дѣвочка. Желтые, худые, оборванные, они, точно волчата, смотрѣли исподлобья, но взглядъ ихъ былъ несмѣлый, покорный. Казалось бы, прелесть и свѣжесть молодости должна была свѣтиться въ ихъ чертахъ. Но дряхлая, морщинистая рука времени уже обезобразила ихъ. Тамъ, гдѣ должны были царить ангелы, таились и грозно глядѣли дьяволы. Никакая низость, никакая извращенность, какъ бы велики онѣ ни были, не могли создать въ мірѣ подобнаго уродства.
Скруджъ въ ужасѣ отшатнулся. Онъ хотѣлъ сказать, что дѣти красивы, но слова сами собой замерли у него на устахъ, которыя не осмѣливались произнести подобной лжи.
— Духъ, они твои?—только и могъ сказать Скруджъ.
— Нѣтъ, эти дѣти человѣка,—произнесъ духъ, смотря на нихъ.—Они не выпускаютъ края моей одежды, взывая о защитѣ отъ собственныхъ своихъ родителей. Мальчикъ—Невѣжество, дѣвочка—Нужда. Остерегайся ихъ обоихъ и всѣхъ подобныхъ имъ, а пуще всего мальчика, ибо на челѣ его начертано: гибель. Остерегайся его, если только не сотрется это роковое слово. Возстань на него!—вскричалъ духъ.—Или же, ради своихъ нечистыхъ умысловъ, узаконяй его, увеличивай его силу! Но помни о концѣ!
— Развѣ у нихъ нѣтъ крова, развѣ никто не протягиваетъ имъ руку помощи?—воскликнулъ Скруджъ.
— Развѣ не существуетъ тюремъ?—спросилъ духъ, обращаясь къ нему въ послѣдній разъ.—Развѣ нѣтъ рабочихъ домовъ?
Колоколъ пробилъ двѣнадцать.
Скруджъ хотѣлъ взглянуть на духа, но духъ уже исчезъ. Когда замеръ послѣдній звукъ колокола, Скруджъ вспомнилъ предсказаніе Якова Марли и, поднявъ глаза, увидѣлъ величественный образъ, привидѣніе съ закутанной головой, которое, точно облако тумана, подвигалось къ нему.
Примѣчанія править
- ↑ „Бобъ“—народное названіе шиллинга. (Прим. перев.)
