Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/27

Ранніе годы моей жизни — Глава XXVII
авторъ Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ
Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 231—238.

[231]
XXVII
Четвертый курсъ. — Полуденскіе. — Экзаменъ у Грановскаго. — Свиданіе съ Гофманомъ. — Окончаніе курса.

О новомъ академическомъ годѣ четвертаго курса распространяться не буду, во избѣжаніе повтореній. Пословица говоритъ: „чужая душа потьмы“, но неменьшія потьмы представляетъ и собственная, которая врожденными склонностями служитъ оправданіемъ пословицы: „каковъ въ колыбелку, таковъ и въ могилку“. На это невольное размышленіе наводитъ меня воспоминаніе о тогдашнемъ сознаніи роковой необходимости сдѣлать все отъ меня зависящее, чтобы перешагнуть черезъ окончательный греческій экзаменъ. Казалось бы, не нужно было никакихъ измышленій, а стоило основательно изучить греческую грамматику. Но отчего же это тогда было для меня совершенно неподсильно? Отчего я теперь въ семьдесятъ лѣтъ съ наслажденіемъ изучаю фразу латинскаго поэта и не стѣсняюсь отыскиваніемъ незнакомаго слова, тогда какъ тотъ же самый трудъ въ то время былъ мнѣ совершенно неподсиленъ? Между тѣмъ тогда всѣ жизненные интересы требовали отъ меня подобнаго труда, а въ настоящее время, при отсутствіи всякихъ стороннихъ побужденій, я нахожу отраду въ самомъ трудѣ? Почему графъ Л. Толстой, совершенно незнакомый въ университетѣ съ греческимъ языкомъ, въ теченіи одного года при усидчивомъ трудѣ выучился читать въ подлинникѣ Гомера? Что можетъ быть несноснѣе и даже обиднѣе для самолюбія постояннаго сидѣнія на лекціяхъ, съ которыми справиться не въ состояніи? По моему, это хуже состоянія Прометея, прикованнаго къ скалѣ и терзаемаго коршуномъ скуки. [232]

Съ самаго возвращенія въ Москву я далъ себѣ слово съ Аристофановыми „Облаками“ въ рукахъ не пропускать ни одной лекціи Гофмана, а тамъ будь что будетъ, и сдержалъ слово.

Не помню, по какому случаю я вошелъ въ домъ молодыхъ Полуденскихъ. Недавно кончившій курсъ въ Московскомъ университетѣ, Полуденскій былъ женатъ на прелестной блондинкѣ. На скромныхъ домашнихъ вечерахъ ихъ царствовала самая изящная простота. Почти каждый разъ я заставалъ въ гостиной неистощимаго Ал. И. Герцена, смѣшившаго всѣхъ неожиданными остротами. Полуденскій самъ слѣдилъ за европейскою литературой, а жена его и молодая свояченица были страстными поклонницами поэзіи. Наши небольшія чтенія заканчивались прекрасно поданнымъ ужиномъ, а къ полуночи всѣ расходились по домамъ. Тихимъ, прекраснымъ людямъ недолго суждено было оставаться на землѣ: сначала чахотка унесла горячо любимую жену Полуденскаго, а немного лѣтъ спустя и его самого.

Несмотря на мои усердныя посѣщенія лекцій Гофмана, я, по мѣрѣ приближенія экзаменовъ, все сильнѣе чувствовалъ надвигающуюся роковую тучу. Только изрѣдка среди мрачнаго отчаянія возникало восклицаніе: если кончу курсъ, сойду съ крыльца университета, найму двухъ извощиковъ и поѣду домой, растянувшись на двѣ пролетки. Всю Страстную, Святую и Ѳоминую недѣли я только сходилъ внизъ къ обѣду и затѣмъ, проспавъ часа два, садился за работу и на ночь заказывалъ себѣ кастрюлю крѣпкаго кофею.

У Гофмана мы читали Облака Аристофана, которыя обязаны были переводить и объяснять по-латыни. Поэтому мнѣ предстояла египетская работа глазами ознакомиться со всѣми стихами комедіи, прилаживая къ нимъ латинскій переводъ и по возможности грамматически объясняя каждое слово. Излишне говорить о трудностяхъ такой мозаической работы. Погруженный въ нее въ безсонныя ночи, я буквально думалъ, что наши стѣнные часы испортились, такъ какъ почти безъ промежутка били одинъ часъ за другимъ.

Между тѣмъ, время экзаменовъ наступило, и всѣ они сошли для меня благополучно. [233]

Это всего болѣе можно сказать про экзаменъ изъ средней исторіи у Т. Н. Грановскаго.

Не одаренный историческою памятью, я никогда не любилъ исторію, въ которой, по неправильному отношенію первоначальнаго моего преподаванія эпохи, событія и дѣйствующія лица представляли для меня мѣшокъ живыхъ раковъ, которые и по тщательному подбору и ранжиру ихъ немедля приходили въ прежнее хаотическое состояніе, какъ только я отнималъ отъ нихъ усталую руку.

Какъ ни противно было мнѣ изучать объемистыя записки о реформаціи, но пришлось читать ихъ. Опоздавъ съ этимъ занятіемъ среди другихъ пріуготовленій, я прочелъ тетрадь только до половины и отправился на экзаменъ въ надеждѣ на счастливую звѣзду, которая, быть можетъ, пошлетъ мнѣ билетъ изъ знакомой части лекцій.

Взошелъ я на самый верхній этажъ университета въ опустѣвшую аудиторію, въ которой на правой сторонѣ за столомъ передъ окнами во дворъ сидѣлъ Грановскій, а по лѣвую за такимъ же столомъ какой-то математическій профессоръ, что я сознавалъ какъ то непосредственно, такъ какъ въ данную минуту мнѣ было не до наблюденій.

Помню, что передъ профессоромъ налѣво, на скамьяхъ, мелькало нѣсколько студентовъ, тогда какъ передъ Грановскимъ было только двое, изъ которыхъ одинъ видимо кончалъ отвѣтъ, а другой вставалъ, чтобы отвѣтить. Я по алфавиту былъ послѣднимъ и, поставивъ портфель на лавку, не безъ волненія ждалъ рѣшенія участи.

— Господинъ Фетъ! наконецъ произнесъ Грановскій тихимъ и нѣсколько шепелявымъ, но ясными голосомъ.

Я всталъ и, подходя къ столу, усердно поклонился ему какъ профессору и какъ человѣку, котораго встрѣчалъ внѣ стѣнъ университета.

— Неугодно ли вамъ взять билетъ.

Протягиваю руку и читаю: „Крестьянская война“ (Der Bauernkrieg).

Слава Богу, подумалъ я, вопросъ знакомый, но, къ сожалѣнію, только наполовину. Мое чтеніе лекцій какъ разъ окончилось на томъ мѣстѣ, гдѣ крестьянская война переходитъ [234]въ Швейцарію, и тамъ уже мои свѣдѣнія равняются нулю. Какъ же выдти изъ бѣды? подумалъ я. Попробую извѣстные мнѣ факты убирать цвѣтами краснорѣчія и утомить профессора, такъ чтобы онъ на половинѣ вопроса сказалъ: довольно. Но вотъ краснорѣчіе мое на исходѣ, а между тѣмъ я вижу въ окно мчащійся фаэтонъ Дм. Павл. Голохвастова и его цилиндръ, подъѣзжающій къ университетскому подъѣзду. Я зналъ, что исторія была любимымъ предметомъ Голохвастова, и что онъ не пропускалъ случая задавать студентамъ исторические вопросы помимо формальныхъ отвѣтовъ по билету.

Этого не доставало, подумалъ я: теперь или никогда нужна предпріимчивость. Лучше погибнуть домашними образомъ, чѣмъ подвергнуться торжественному сраму. А вѣдь Дмитрій Павловичъ еще проворенъ, соображалъ я, и въ настоящее время уже бѣжитъ по лѣстницѣ къ намъ въ аудиторію.

При этой мысли я положилъ билетъ на столъ и почтительно поклонился Грановскому.

— Позвольте, г. Фетъ, тихо сказалъ онъ, взглянувъ на меня. Я отступили на два шага отъ стола и снова поклонился.

— Позвольте еще... повторилъ также тихо Грановскій.

Но я, отойдя уже до скамеекъ, еще разъ сдѣлалъ поклонъ.

Когда послѣ третьяго „позвольте“ я поклонился ему съ портфелемъ въ рукахъ, онъ тѣмъ же ровными голосомъ прибавилъ: „ну все равно“.

Стремительно подбѣгая къ двери, я лицомъ къ лицу встрѣтился со входящимъ Голохвастовымъ.

Грановскій поставилъ мнѣ четыре.

На предпослѣднемъ латинскомъ испытания мнѣ пришлось сдавать экзаменъ изъ Горація не Крюкову, а за болѣзнію послѣдняго Гофману, и онъ, помнится, поставилъ мнѣ четверку. Дня черезъ три предстоялъ роковой греческій экзаменъ, и я почувствовалъ такое душевное томленіе, что рѣшился во что бы ни стало разрубить немедля Гордіевъ узелъ. Погода стояла не только ясная, но жаркая, и я, нанявъ извощика, въ одномъ форменномъ сюртукѣ поѣхалъ на Тверскую въ хорошо знакомую мнѣ квартиру Гофмана. Квартира оказалась запертой, и только послѣ долгихъ разспросовъ я [235]добился адреса Гофмана, переѣхавшаго на дачу въ ІІетровскій паркъ. Конечно, я тотчасъ же нанялъ извощика въ паркъ. Но пріѣхавъ туда уже передъ захожденіемъ солнца, я и тамъ не засталъ Гофмана на квартирѣ. Слуга профессора объяснилъ, какъ отыскать квартиру барыни, сыновьямъ которой Гофманъ давалъ уроки. Солнце садилось, умаляя постепенно надежду найти обратнаго извощика, и я рѣшился попытать счастія вызвать Гофмана на минутку для объясненій. Я прошелся раза два подъ балкономъ указаннаго дома, и мнѣ показалось, что въ растворенную дверь я слышу голосъ и даже смѣхъ Гофмана. Проходя въ другой или въ третій разъ мимо калитки, я обратился къ стоящему передъ ней ливрейному лакею съ вопросомъ: тутъ ли профессоръ Гофманъ? На утвердительный отвѣтъ я просилъ доложить ему, что студентъ Фетъ желаетъ видѣть его на минутку. Минуты черезъ двѣ слуга вернулся со словами: „профессоръ проситъ васъ обождать у него на квартирѣ, куда онъ не замедлить придти“. Вернувшись на квартиру Гофмана, я въ волненіи сталъ ходить взадъ и впередъ по окончательно потемнѣвшей комнатѣ. Наконецъ Гофманъ вернулся и, замѣтивъ меня, крикнулъ слугѣ: „что жь ты не зажжешь лампу?“

— Какъ я радъ видѣть васъ! прибавили онъ, обращаясь ко мнѣ. — Самоваръ готовъ? спросилъ онъ слугу.

— Готовъ.

— Давай. Становится свѣжо, обратился онъ ко мнѣ, — и мы съ вами выпьемъ чаю.

На столѣ, за которымъ мы усѣлись, появился огромный самоваръ съ чайнымъ приборомъ, двумя стаканами и большою непочатою бутылкой коньяку. Я еще изъ публичныхъ маскарадовъ зналъ, что Гофманъ не дуракъ выпить, и самъ инстинктивно обрадовался возможности подъ вліяніемъ коньяку набраться большей смѣлости для предстоящаго объясненія. Полагаю, что мы, усердно подливая въ стаканы вдохновительной влаги, просидѣли два или три часа, судя потому, что опорожнили по-братски вмѣстительную бутылку. Голова моя горѣла, но страхъ не дозволялъ мнѣ охмѣлѣть. Хмѣлю хватило только для храбрости высказаться. Уже давно я порывался встать и отправиться домой, но каждый разъ [236]Гофманъ удерживалъ меня словами: „куда вамъ спѣшить?“ Наконецъ на повторенный вопросъ я разсказалъ, какъ мучаюсь, готовясь къ экзамену, прибавляя нѣмецкое выраженіе: „надо окончательно приложить руку“ — „letzte Hand anlegen“. Гофманъ расхохотался и сказалъ: „это для многихъ значить: въ послѣдній разъ въ жизни взять въ руки греческую книжку“.

— Признаюсь, отвѣчалъ я, при мысли объ экзаменѣ мнѣ не до смѣху.

— Напрасно вы такъ тревожитесь, отвѣчалъ Гофманъ: вы такъ усердно весь годъ посѣщали лекціи, что я ни въ какомъ случаѣ вамъ менѣе тройки не поставлю.

Я весьма сдержанно принялъ слова Гофмана, хотя въ сущности готовъ были задушить его въ объятіяхъ.

Крѣпко пожавши ему руку, я, поблагодаривъ за чай, вышелъ на улицу.

Пылая счастьемъ и коньякомъ, я съ наслажденіемъ почувствовалъ охватившій меня холодъ весенняго утра. Напрасно вслушивался я въ окружающее меня молчаніе, желая уловить стукъ пролетки. Не было слышно никакой жизни, за исключеніемъ собачьихъ басовъ съ лѣвой стороны еще обнаженной липовой аллеи, на которую я взошелъ изъ чувства самосохраненія. Вѣроятно шумъ моихъ торопливыхъ шаговъ раздражалъ собакъ, которыхъ густой лай не переставалъ провожать меня. Хорошо, думалось мнѣ, если собаки лаютъ на запертыхъ дворахъ, но онѣ бываютъ нерѣдко спущены на улицу, и тогда чѣмъ могу я отъ нихъ защититься съ голыми руками? Кромѣ собакъ, я легко могъ до Тріумфальныхъ воротъ подвергнуться нападенію мошенниковъ. Продолжая удваивать шаги, я услыхалъ за собою сначала легкій конскій топотъ, а затѣмъ стукъ колесъ. Такъ какъ время близилось къ разсвѣту, то я могъ хотя не съ полной ясностью различать предметы, и вскорѣ убѣдился, что догонявшая меня лошадь везла небольшой возъ съ сидящимъ на немъ человѣкомъ, спѣшившимъ очевидно на базаръ. Судя о его положеніи по собственному безпокойству, я даже не рѣшился сбѣжать съ дорожки аллеи на шоссе и попросить проѣзжаго за извѣстную плату прихватить меня до перваго извозчика. [237]Дѣйствительно ли мой неожиданный спутникъ торопился къ заcтавѣ, или впалъ въ сомнѣніе насчетъ моей личности, старавшейся равняться съ его повозкой. Вступая такимъ образомъ въ безмолвное состязаніе съ проѣзжимъ, я изъ самосохраненія рѣшился ни за что отъ него не отставать. Словно наперекоръ мнѣ, желая отъ меня уѣхать, проѣзжій на значительное разстояніе пускалъ свою лошадку рысью. Понимая, что въ случаѣ нападенія я могъ броситься подъ защиту живаго человѣка, я не рѣшался отстать отъ своего спутника и каждый разъ, когда онъ трогалъ рысью, пускался бѣжать по аллеѣ. Какъ благодарилъ я судьбу, что на мнѣ не было шинели, въ которой бы я никоимъ образомъ не могъ играть роли скорохода. Слава Богу, что проѣзжій по временамъ переходилъ съ рыси на шагъ, иначе я кажется упалъ бы, не добѣжавъ до Тріумфальныхъ воротъ, въ которыя мы вступили единовременно. Зато я могъ бы съ полной правдивостью повторить, прилагая къ себѣ стихъ Горація:

„Увы, въ какомъ поту и мужи, и кони“.

Тѣмъ не менѣе мнѣ пришлось до самой глазной больницы идти въ ожиданіи извозчика. Здѣсь я сѣлъ на дрожки и, постепенно остывая, добрался до Малой Полянки, стуча зубами отъ холода.

Въ день экзамена Гофманъ сдержалъ слово и поставилъ тройку, которая только и нужна была мнѣ для окончанія курса. Когда по окончаніи экзамена я вышелъ на площадку лѣстницы стараго университета, мнѣ и въ голову не пришло торжествовать какой-нибудь выходкой радостную минуту. Странное дѣло! я остановился спиною къ дверямъ корридора и почувствовалъ, что связь моя съ обычнымъ прошлымъ расторгнута, и что, сходя по ступенямъ крыльца, я отъ извѣстнаго иду къ неизвѣстному.

Отправился я благодарить добрѣйшаго Ст. П. Шевырева за его постоянное и дорогое во мнѣ участіе. Онъ оставилъ меня обѣдать и даже, потребовавъ у жены полбутылки шампанскаго, пилъ мое здоровье и поздравлялъ со вступленіемъ въ новую жизнь. [238]

Былъ я и у Крюкова, который принялъ меня въ постели и никакъ не могъ понять моего намѣренія поступить на кавалерійскую службу.