Разбои на Волге (Дорошевич)/ДО
| Разбои на Волгѣ : Историческій очеркъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 222. |
Есть мѣста, отличающіяся особенно вреднымъ климатомъ.
Какъ насмѣхъ, они считаются именно мѣстами съ климатомъ особенно хорошимъ.
Монако, Ялта, Волга.
Подъ жгучими лучами полуденнаго солнца, въ часъ пурпурнаго заката, ароматною теплою ночью, когда по небу изъ темно-синяго бархата раскинется брильянтовое кружево звѣздъ, — отъ пальмъ, отъ благоухающихъ экзотическихъ цвѣтовъ поднимаются, хороводомъ кружатся въ воздухѣ миріады особыхъ монакскихъ микробовъ.
При теперешнихъ успѣхахъ науки можно быть увѣреннымъ, что этотъ микробъ будетъ найденъ.
Микробъ, который носится въ благодатномъ воздухѣ Монако и заражаетъ людей азартомъ.
Откуда взялись эти микробы?
Они родились, быть-можетъ, въ лужахъ крови въ роскошномъ вестибюлѣ игорнаго дома, въ лужахъ крови на площадкѣ, подъ знаменитою монакскою скалой, въ лужахъ крови на рельсахъ желѣзной дороги.
Они родились отъ крови тѣхъ американцевъ, русскихъ, англичанъ, французовъ, нѣмцевъ, которые пускали себѣ пулю въ лобъ, кидались со скалы, бросались подъ поѣздъ.
Я встрѣчалъ въ Монако москвича, знаменитаго когда-то «красавца-мужчину», женившагося на очень богатой купчихѣ, получившаго послѣ ея смерти милліоны.
Здоровье, красота и деньги, — у него было все для веселья.
А онъ ходилъ въ этомъ красивѣйшемъ уголкѣ земного шара, въ толпѣ разряженныхъ красивыхъ женщинъ, мимо блещущихъ роскошью и весельемъ ресторановъ — унылый и мрачный.
— Что съ вами?
— Вчера проигралъ еще двѣсти тысячъ!
— Послушайте! Да изо всѣхъ глупостей, это — самая глупая. У человѣка тысяча, а ему хочется имѣть милліонъ. Онъ играетъ, — это не умно, но понятно. У васъ есть уже милліоны! Зачѣмъ вамъ играть?
— Глупо.
— Зачѣмъ же вы играете?
— А я знаю? У меня на весь свѣтъ знаменитая красавица-испанка. Веселое интересное общество, съ которымъ я завтракаю, обѣдаю, ужинаю, катаюсь, кучу. Съ утра веселье и любви сколько угодно. Но вотъ подходитъ вечеръ, и меня начинаетъ мутить: «Иди! Иди!» Меня охватываетъ тоска: «Иди! Иди!» Меня захватываетъ одно желаніе: «Въ казино». Тутъ всѣ доводы разсудка безсильны. Я боленъ, я не могу разсуждать. Я иду, я играю, я проигрываю. И такъ каждый вечеръ. Это какъ малярія, которая схватываетъ васъ къ вечеру, аккуратно каждый день треплетъ, треплетъ и проходитъ… до слѣдующаго дня.
— Уѣзжайте!
— Не могу. Я боленъ. Я отравленъ. Я не могу оторваться отъ казино!
«Малярія» длилась года два.
На третій я встрѣтилъ «красавца-мужчину» посѣдѣвшимъ. Онъ сидѣлъ на скамейкѣ на бульварѣ, съ лицомъ человѣка, рѣшающаго вопросъ, что лучше:
«Застрѣлиться или повѣситься?»
— Опять проиграли?
Онъ улыбнулся:
— Нечего!
— Все?
— Все!
— Да зачѣмъ?! Зачѣмъ?!
— А я знаю?
Тысячи проигравшихся съ изумленіемъ думаютъ потомъ: зачѣмъ они играли, зачѣмъ?
— Воздухъ, знать, такой!
Это болѣзнь, происходящая отъ зараженія микробами, которые носятся въ этомъ благовонномъ, отравленномъ воздухѣ.
Въ Ялтѣ я зналъ одну барыню, пожилую, но еще очень красивую. Умная, прекрасно образованная, остроумная, живая, веселая, — она была душою нашего маленькаго общества, которое отдыхало и веселилось. Къ вечеру она обыкновенно говорила:
— У меня начинается мигрень!
Или:
— Мнѣ нужно написать нѣсколько писемъ!
И уходила.
Мы улыбались:
— Къ своему татарину!
Однажды я засталъ ее въ слезахъ, съ исцарапаннымъ лицомъ. Она рыдала страшно, неутѣшно.
— Что съ вами?
— До такой низости, гадости, подлости я еще никогда не падала. Меня избилъ Ибрагимъ.
— Какъ избилъ?
— Кулаками, нагайкой! Лошадь такъ не бьютъ, какъ онъ меня билъ. Я должна объ этомъ вамъ разсказать! Пусть мнѣ будетъ стыдно передъ постороннимъ человѣкомъ! Пусть этотъ стыдъ, этотъ срамъ, позоръ будетъ мнѣ наказаніемъ за то, что я пала такъ низко, гнусно, подло. Онъ избилъ меня за портсигаръ. Онъ захотѣлъ имѣть золотой портсигаръ съ моей надписью. Я заказала и подарила. Но портсигаръ оказался меньше того, который ему когда-то подарила какая-то московская купчиха. Онъ бросилъ портсигаръ мнѣ въ физіономію, — видите исцарапалъ. Бросился на меня съ кулаками, потомъ снялъ со стѣны нагайку….
— И вы?
— Я только молила, чтобъ онъ меня не убивалъ. Я боялась, что онъ меня убьетъ. Онъ былъ такъ разсерженъ. Онъ не помнилъ себя. Послушайте! Возьмите съ меня честное слово, что я больше не пойду къ Ибрагиму.
— Да я-то при чемъ же?..
— Нѣтъ! Нѣтъ! Возьмите! Честнаго слова самой себѣ никогда не сдержишь! А предъ постороннимъ человѣкомъ мнѣ будетъ стыдно. Возьмите!
— Извольте. Дайте мнѣ честное слово, что никогда больше не пойдете къ Ибрагиму!
— Даю вамъ честное слово, что я никогда больше не пойду къ Ибрагиму! Все кончено. Благодарю васъ!
Она произнесла это торжественно, какъ клятву.
А черезъ два дня она встала изъ-за стола, не ожидая конца обѣда, и сказала:
— Простите, господа. У меня опять начинается мигрень!
А еще черезъ два дня она снова рыдала. Ибрагимъ снова избилъ ее нагайкой за то, что она приревновала его къ какой-то амазонкѣ.
— А ваше слово? Ваше слово?
— Что же я подѣлаю, если я не могу держать слова даже передъ самой собой?!.. Клянусь вамъ, нѣтъ утра, когда бы я не говорила себѣ, просыпаясь: «Все кончено! Съ сегодняшняго дня»… И даю себѣ самое честное слово. А къ концу обѣда я встаю и, проклиная себя, — клянусь что ненавидя себя, — почти противъ своей воли говорю: «Извините, у меня мигрень». И иду. Я больна. Я отравлена.
Вся Алупка знала двухъ очень почтенныхъ съ виду дамъ, мать и дочь, которыя поднимали такіе скандалы, что сбѣгались всѣ сосѣди.
— Ты интриганка! Ты отбиваешь у меня Ахмета!
— Не смѣй такъ смотрѣть на моего Османа!
И добро бы, все это были писаные красавцы.
Это было бы пошло, но понятно.
А то встрѣчаю этой осенью въ Ялтѣ маленькаго, невзрачнаго, рябого татарина, съ золотой номерной бляхой.
— Имѣетъ своихъ лошадей, работниковъ! — поясняетъ съ завистью другой проводникъ.
— Этотъ?
— Барыня одна провинціальная пріѣхала этой весной. Десять тысячъ подарила. Молодая и красивая, мужъ, говорятъ, по своимъ мѣстамъ очень важная птица.
И навѣрное, «въ своихъ мѣстахъ», тамъ это — неприступная провинціальная львица, готовая обдать ледянящимъ холодомъ за всякое неосторожное слово, за всякій нескромный взглядъ.
Что жъ превращаетъ, даже «разсудку вопреки», во временно исправляющихъ должность Мессалинъ нашихъ скромныхъ столичныхъ и провинціальныхъ матронъ?
— Воздухъ здѣсь такой! — плакала бѣдная дама, которую билъ Ибрагимъ.
При нынѣшнихъ успѣхахъ знанія смѣло можно надѣяться, что скоро откроютъ ялтинскаго микроба, который вызываетъ эпидемическія заболѣванія среди нашихъ бѣдныхъ дамъ.
— Я не могу слышать топота скачущей лошади. Это бросаетъ меня въ дрожь. Я не могу видѣть парочки, которая ѣдетъ съ горы. На меня налетаетъ рой воспоминаній! — говорила бѣдная дама, которую билъ Ибрагимъ.
Миріады ялтинскихъ микробовъ срываются со скалъ, на которыхъ крупными черными буквами начертано въ лавровомъ вѣнкѣ:
— Ибрагимъ и Маша.
Миріады микробовъ вылетаютъ изъ-подъ копытъ быстрой иноходью идущихъ лошадей.
Вылетаютъ, кружатся въ хороводѣ, разлетаются и заражаютъ бѣдныхъ, бѣдныхъ, бѣдныхъ дамъ!
Повышаютъ температуру, туманятъ голову и застилаютъ зрѣніе…
Волга — чудная рѣка.
Но причудливыми зигзагами ея береговъ по зеркальной, лазоревой глади написана безконечная разбойничья исторія. То не горы чернѣютъ по правому берегу Волги. То огромная библіотека изъ томовъ разбойничьихъ исторій.
И лѣса кудрявые — только переплеты этихъ томовъ.
Вотъ огромный утесъ, — огромный томъ съ разбойничьимъ романомъ. Вотъ маленькій утесъ, — маленькая повѣстушка, но тоже разбойничья и весьма поучительная.
Жигули, Столбичи, это — уже многотомная исторія разбоевъ на Волгѣ.
Тутъ каждый утесъ кистенемъ машетъ, и каждый пригорокъ кричитъ:
— Сарынь на кичку!
Здѣсь творилъ судъ и расправу атаманъ Степанъ Тимоѳеевичъ.
Въ этомъ ущельѣ жило двѣнадцать сестеръ. Всѣ разбойницы.
Вонъ какъ! На Волгѣ даже дамы разбоемъ занимались. Гдѣ жъ тутъ съ мужчинъ строго спрашивать?
Выходили двѣнадцать сестеръ, останавливали всякій стружокъ, бороться вызывали и, поборовши, дань спрашивали. Пока не пріѣхалъ въ утлой лодчонкѣ калика перехожій.
Посмотрѣли сестры на перехожаго калику:
— Что же, съ тобой, что ли, тоже бороться?
Невзрачный мужичонка шапку снялъ:
— Коли милости вашей угодно! Поборемся.
Взялись непобѣдимыя сестры, для смѣха, поодиночкѣ съ нимъ бороться. Положилъ калика перехожій двѣнадцать непобѣдимыхъ сестеръ рядкомъ на песокъ.
Диву дались двѣнадцать сестеръ:
— Откуда, изъ какихъ такихъ странъ этакій богатырь пожаловалъ?
Усмѣхнулся калика перехожій.
— Ну, какой я богатырь! Сами видите! На своей сторонѣ самый лядащій.
Ужаснулись сестры:
— Ну, ужъ ежели ты самый лядащій! Что же какъ другіе изъ твоей стороны возьмутъ да придутъ?!
И со страха разбой кинули.
А то Богъ бы знаетъ, сколько бы еще разбойничали сестры, если бы къ нимъ такой товарищъ прокурора не пожаловалъ.
Здѣсь, по этимъ ярамъ гулялъ Кудеяръ-богатырь.
Кудеяръ-богатырь, который «сорокъ лѣтъ разбойничалъ, ни одной капли христіанской крови не пролилъ». Все такъ, за горло душилъ.
Согласитесь, воспоминанія, — даже при поѣздкѣ на казенномъ путейскомъ пароходѣ внизъ по Волгѣ, — не особенно поучительныя.
Среди старыхъ волгарей есть легенда, что не умеръ атаманъ Степанъ Тимоѳеевичъ. Что живетъ онъ въ неприступномъ бору, около Жигулей. Сѣдой какъ лунь, борода до земли, умереть никакъ не можетъ, — земля его не принимаетъ. Сторожитъ онъ завѣтные клады и живетъ схоронившись. А какъ время ему придетъ, — опять на святую Русь объявится.
— Живъ Стенька Разинъ, только не показывается А живъ.
Какъ всякая легенда, это — наивно.
Но что-то все-таки тутъ есть.
Стеньки Разина нѣтъ, но микробъ Стеньки Разина живъ.
И не въ видѣ старца древняго въ дремучемъ бору живетъ Стенька, а въ видѣ микроба рѣетъ и вьется на Волгѣ.
Кудеяръ, сестры-разбойницы померли. Кости ихъ истлѣли. А отъ праха ихъ зародились микробы и заражаютъ людей.
Что это такъ, — мы видимъ на гг. инженерахъ.
Вотъ и сейчасъ въ Нижнемъ-Новгородѣ московская судебная палата дѣлаетъ операцію двумъ такимъ заболѣвшимъ.
Содержаніе обвинительнаго акта, въ двухъ словахъ, въ слѣдующемъ.
Атаманъ Александровъ собралъ вокругъ себя удалыхъ добрыхъ молодцевъ: подрядчиковъ, канцелярскую путейскую вольницу, и каждый проплывавшей мимо казенной тысячѣ они кричали:
— Сарынь на кичку!
А есауломъ у него былъ свѣтъ инженеръ Шнакенбургъ младъ.
Чѣмъ не волжская исторія?
Жаль, что всѣ дамбы атамана Александрова всегда размывало водой, а то мы имѣли бы по Волгѣ столько же «Александровскихъ» дамбъ, сколько Разинскихъ утесовъ.
Какъ же это, однако, могло случиться?
Г. Александровъ — человѣкъ съ высшимъ образованіемъ. Будучи въ институтѣ инженеровъ путей сообщенія, онъ, вѣроятно, и самъ безъ волненія говорить не могъ и другихъ безъ волненія слышать не въ состояніи былъ, когда рѣчь заходила объ общественной пользѣ, общественномъ служеніи.
— Деньги казенныя — деньги народныя.
А деньги народныя, это — святыня!
Вѣроятно, его возмущало, искренно, до глубины души возмущало всякое извѣстіе о малѣйшемъ хищеніи народнаго достоянія.
Да и г. Шнакенбургъ.
Воспитанника института инженеровъ путей сообщенія, вѣроятно, волновало и возмущало каждое извѣстіе о всякомъ корыстномъ и безконтрольномъ пользованіи народнымъ достояніемъ.
— Народныя деньги — святыя деньги.
Тутъ нужна осторожность въ распоряженіи каждою копейкой. Все должно быть какъ за стекломъ, — видно и ясно.
Какое поистинѣ волшебное превращеніе!
Люди когда-то пылали, люди горѣли, а вотъ пришли на Волгу и…
Есть что-то въ этой рѣкѣ, — есть что-то для всякаго инженера, который къ ней подходитъ.
«Въ старину живали дѣды!» поютъ ему утесы и горы.
— Смѣлѣе, смѣлѣе! — шепчутъ вѣковые лѣса.
Волны плещутся о камни, и въ плескѣ ихъ слышится русаличій смѣхъ двѣнадцати сестеръ:
— Эхъ ты, простофиля!
А красавица-рѣка, пышно раскинувшись, разметавшись въ лазоревомъ ложѣ своемъ, говоритъ:
— Возьми!
Ну, инженеръ слабъ — и «заболѣваетъ».
Это микробъ.
Это какой-то особый микробъ, потому что не теперь только, — всегда Волга дѣйствовала на инженера такъ. Всегда инженеръ «заболѣвалъ».
Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ появились на Волгѣ инженеры.
Около Камышина вамъ показываютъ «инженерскій утесъ»,
Славѣ утеса 200 ужъ лѣтъ. Дѣло было еще при Петрѣ.
Петръ Великій выписалъ на Волгу инженера. Вѣроятно, нѣмца. Вѣроятно, выбралъ хорошаго, — Петръ умѣлъ выбирать людей.
Но стоило хорошему нѣмцу, будучи, инженеромъ, пріѣхать на Волгу, — какъ онъ «заболѣлъ».
И, выражаясь громко, «направилъ Волгу въ свой карманъ».
Слухи о хищеніяхъ инженера на Волгѣ дошли до столицы, и инженера потребовали въ столицу «на судъ».
Въ то время негдѣ было взять трехъ адвокатовъ, а потому инженеръ взялъ тройку степныхъ коней.
Сѣлъ одинъ въ тарантасъ, разогналъ коней и вмѣстѣ съ тройкой бухнулся въ Волгу съ крутого утеса.
Такова исторія перваго хищенія перваго инженера на Волгѣ.
Это было при Петрѣ.
Вонъ когда еще на Волгѣ первый Шнакенбургъ завелся!
Вонъ съ какихъ поръ измѣнилось теченіе Волги, и великая русская рѣка течетъ въ инженерскіе карманы! И 200 лѣтъ этого ея новаго русла исправить не могутъ.
Что же дѣлать?
Одинъ волжскій пароходчикъ серьезно совѣтовалъ:
— Мѣнять казенныя деньги на пятаки — и валить ихъ въ Волгу.
— Какъ такъ?
— А по ариѳметикѣ. Если бы всѣ деньги, которыя истрачены на Волгу, размѣнять на пятачки, — особенно если на старинные, большіе — этими пятачками можно бы устелить все русло Волги отъ Твери до Астрахани. И текла бы Волга по мѣдному руслу, никакихъ перекатовъ незнаючи.
Другіе рекомендуютъ:
— Отдавать волжскихъ инженеровъ подъ судъ не «послѣ», а «до».
— То-есть какъ это?
— А такъ! Когда еще ничего не сдѣлалъ. Вмѣстѣ съ назначеніемъ на Волгу отдавать инженера одновременно подъ судъ и слѣдствіе. Пусть ведетъ все дѣло подъ наблюденіемъ товарища прокурора и присмотромъ судебнаго слѣдователя. Инженеръ дамбу строитъ, а слѣдователь слѣдствіе производитъ: а не производится ли сія постройка изъ матеріала, годнаго для обвинительнаго акта? Способъ единственный.
— Мы возлагаемъ надежду на науку. Если 200 лѣтъ, инженеры страдаютъ на Волгѣ одною и тою же болѣзнью наука въ концѣ концовъ откроетъ микробъ этой болѣзни.
И тогда дѣло очень просто.
Отправляя инженера на Волгу, ему будутъ дѣлать предохранительную «противоразинскую» прививку.
И тогда пускай микробъ Стеньки Разина сколько угодно вьется надъ его головой.
Пусть шепчутъ утесы:
— Дерзай!
Пусть шумятъ лѣса:
— Чего жъ ты зѣваешь?
Пусть соблазняетъ рѣка:
— Возьми!
Вся эта дурная компанія разбойничьихъ утесовъ, разбойничьихъ лѣсовъ, разбойничьей рѣки не страшна будетъ «привитому» инженеру.
А до тѣхъ поръ… 200 лѣтъ съ самаго перваго инженера длится это… Такъ «ужли же Волга-матушка да вверхъ потечетъ».