Александр
Приступая в этой книге к описанию жизни Александра и жизни Цезаря, низложившего Помпея, по причине множества предлежащих деяний, я не сделаю никакого предисловия, а прошу только читателей не вменять мне в преступление, если повествую не все преславные их подвиги и не каждый порознь с надлежащей подробностью, но большей частью сокращаю оные. Я не сочиняю истории, а только описываю жизни. Не всегда в знаменитейших деяниях обнаруживается добродетель или порок; или одна шутка более обнаруживает характер человека, нежели сражения, в которых пала тьма людей, нежели величайшие военные действия и осады городов. Как живописцы стараются с точностью изобразить сходство лица и черты глаз, в которых являются свойства человека, мало заботясь о других частях; так и мне да будет позволено более изыскивать внутренние черты душевные и в них представлять жизнь каждого, предоставляя другим описывать великие дела и славные брани.
Весьма достоверным почитается, что Александр был родом со стороны отца Гераклид, происходя от Карана[1], а со стороны матери — Эакид, происходя от Неоптолема. Говорят, что Филипп еще в молодости своей был введен в тайны на острове Самофракии вместе с Олимпиадой, которая была также весьма молода и сирота, влюбился в нее и вступил в брак с нею по согласию брата ее Ариббы[2]. До той ночи, в которую молодым супругам надлежало вступить в брачный чертог, показалось невесте, что сделалась гроза и что в утробу ее ударил перун; от удара вспыхнул сильный огонь, который разделился на пламя, несущееся в разные места, и наконец исчез. Филипп же вскоре после брака увидел во сне, что полагает печать на утробу своей супруги; казалось ему, что на печати вырезан был лев. Прорицатели почли сие сновидение дурным, полагая, что Филиппу надлежало смотреть весьма тщательно за поведением супруги своей, но Аристандр из Тельмесса[3] объявил, что Олимпиада беременна, ибо ничего порожнего не запечатывают, что она родит сына огненных и львиных свойств. Некогда увидели дракона, который лежал, распростершись подле спящей Олимпиады. Этот случай, как говорят, охладил любовь и нежность Филиппа, который с тех пор уже не часто приходил к ней спать, либо потому, что боялся чародейства и отравы со стороны своей супруги, либо почитая непозволительным жить с нею как имеющей сообщество с существом высшим. Это происшествие повествуется еще иначе. Все женщины этой страны издревле участвуют в орфических таинствах и оргиях в честь Диониса; по этой причине они называются клодонками и мималлонками и совершают многие обряды, подобно эдонянкам, а также фракиянкам, живущим близ горы Гемос (от чего происходит и слово «фрэскэуэйн», выражающее слишком точное, суеверное священнодействие). Олимпиада, любя вдохновения, более других предаваясь своим восторгам, отчасти по примеру варварских жен; во время торжественных шествий она несла больших ручных змей, которые, выползая иногда из-под плаща и священных корзинок и обвиваясь вокруг тирсов[4] и венков этих жен, поражали мужчин ужасом.
После помянутого явления Филипп послал в Дельфы мегалополитанца Херона, который привез к нему от тамошнего бога прорицание, повелевающее ему приносить жертвы Аммону и сего бога более других чтить. Он лишился того глаза[5], который приставил к дверной щели и увидел бога в виде змея, лежащего с царицей. Эратосфен пишет, что Олимпиада, провожая Александра при отправлении его в поход, ему одному будто бы объявила тайну его рождения и напоминала ему мыслить достойно своего происхождения. Другие, напротив того, уверяют, что она отвергала этот слух, как нечестивый, и говорила: «Когда перестанет Александр оговаривать меня перед Герой?»
Александр родился в шестой день первого десятка месяца гекатомбеона[6], называемого македонянами лоем, в тот самый день, когда сгорел храм Артемиды Эфесской. По этому случаю Гегесий[7] из Магнесии сделал замечание, которого холодность могла бы, я думаю, погасить тот пожар. Он сказал, что неудивительно, если сгорел храм, ибо Артемида, как повивальная бабка, была занята принятием новорожденного Александра. Многие, бывшие в то время в Эфесе, почитая сие бедствие предзнаменованием других бедствий, бегали по городу, били себя в лицо и кричали, что тот день произвел на свет великую пагубу и несчастье для Азии. Филипп, покоривший уже Потидею[8], в одно и то же время получил три известия, что иллирийцы разбиты Парменионом в большом сражении, что он одержал победу в Олимпии на конском ристании, и наконец, что родился Александр. Он радовался тому, и прорицатели умножали его радость, объявляя, что сын его, родившись при получении трех побед, будет непобедим[9].
Что касается до наружности его, то кумиры Лисипповой работы представляют его всех лучше. Александр хотел, чтобы один Лисипп представлял его; художник сохранил в точности живость его взора и наклон шеи, склоняющейся слегка на левую сторону; этому впоследствии многие из преемников его и друзей подражали. Апеллес, изображая его в виде громодержца, не представил его настоящего цвета, но сделал его несколько смуглее и темнее. Хотя Александр, как известно, был бел, и белизна эта на лице и на груди превращалась в румянец. Что от него пахло весьма приятно, и от рта его и всего тела исходило благовоние, которое переходило в его одежду, — об этом читаем мы в записках Аристоксена. Причиной этому может быть его телосложение, которое было горячее и огненное. Благовоние, по мнению Феофраста, происходит от воздействия теплоты на влагу. Оттого сухие и жаркие места земли производят ароматы лучшего вида и в большом количестве, ибо солнце извлекает находящуюся на поверхности тел влажность, как вещество, производящее гнилость. Этот жар тела, по-видимому, делал Александра склонным к питью и к гневу.
Еще в молодых летах обнаруживалось его воздержание, ибо хотя был он горяч и стремителен во всех своих действиях, но был тверд против наслаждений телесных и предавался им с великой умеренностью. Честолюбие же его было сопряжено с духом гордым и возвышенным, превышавшим его возраст. Он не любил всякого рода славу без разбора, подобно Филиппу, который хвастал искусством своим в красноречии подобно софисту и вырезывал на монетах победы, одержанные его колесницами в Олимпии. Напротив того, когда приятели Александра спрашивали его, не хочет ли он пробежать поприще в Олимпии, ибо он был весьма быстр на ногах, то он отвечал: «Да, если только буду иметь царей соперниками!» Вообще, кажется, имел он отвращение к атлетам всякого рода. Хотя он много раз полагал награды не только для актеров, флейтистов и кифаредов, но и даже для рапсодов[10], равно как для охоты всякого рода и для сражения на палках; однако никогда не определял он с важностью награды ни для кулачного боя, ни для панкратия.
Некогда в отсутствии Филиппа, он принял и угостил послов царя персидского и, познакомившись с ними коротко, до того прельстил их дружеским обхождением и тем, что не задал им никакого детского и маловажного вопроса, что они были приведены в удивление и почли способности, которыми славился Филипп, за ничто в сравнении с пылкостью, великим предприимчивым духом сына его, ибо он расспрашивал их только о том, сколь длинны дороги, каким образом можно путешествовать в Верхней Азии; так же, каков царь их в отношении к неприятелям, в чем состояла сила и могущество персов. Всякий раз, когда возвещаемо было или о покорении Филиппом важного города, или об одержании славной победы, Александр слушал сие не с веселым лицом; он говорил сверстникам: «Друзья мои! Отец мой все покорит, а мне с вами не оставит произвести никакого славного и великого дела». Жаждая не наслаждения и богатства, но доблести и славы, он думал, что чем больше получит от отца своего, тем менее останется ему произвести что-либо самостоятельно. Воображая, что с возвышающимся могуществом отец его совершит все дела, он хотел получить в наследство власть, сопряженную с трудностями, военными предприятиями и трудами, а не с богатством, негою и наслаждением.
К образованию его, как прилично, были приставлены многие воспитатели, педагоги и учители. Надо всеми имел надзор Леонид, родственник Олимпиады, человек нрава строгого. Он не избегал названия педагога, предмет которого почетен и прекрасен; однако был называем другими, по причине его достоинства и родства с царем, воспитателем и наставником Александра. Место же педагога и самое название принимал на себя Лисимах, родом акарнанец, который впрочем, не имел в себе ничего отличного, но был любим потому, что себя называл Фениксом, Александра — Ахиллом, а Филиппа — Пелеем[11]; он занимал второе место после Леонида.
Некогда фессалиец Филоник привел к Филиппу для продажи Букефала, за которого требовал тринадцать талантов; Филипп, в сопровождении Александра, сошел на равнину, дабы испытать сию лошадь. Она казалась неукротимой и вовсе негодной к употреблению; не допускала к себе седока, не терпела голоса ни одного из тех, кто был с Филиппом, но перед всеми становилась на дыбы. Филиппу это не понравилось. Он приказал отвести лошадь, как вовсе дикую и необузданную. Александр, который тут находился, сказал: «Какую лошадь теряют, не имея способности и твердости сладить с нею». Сперва Филипп замолчал, но как Александр несколько раз повторял одно и то же и чрезвычайно жалел о лошади, то, наконец, сказал ему: «Ты укоряешь старших себя, как будто бы ты знал что-нибудь больше их, или мог лучше обходиться с лошадью?» — «С этой могу лучше иного сладить», — отвечал Александр. «А если нет, — возразил Филипп, — то какому наказанию подвергнешь себя за твою дерзость?» — «Клянусь Зевсом, заплачу то, чего лошадь стоит», — сказал он. При этих словах начали все смеяться, отец с сыном бились об заклад, и Александр прибежал к лошади, взял ее за повод и обратил к солнцу. По-видимому, он догадался, что лошадь пугалась своей тени, которая падала перед нею и колебалась. После того он побежал с нею, держа ее за повод, поглаживал ее и, видя, что она наполнилась ярости и огня, сбросил с себя тихо свою хламиду, поднялся и сел на нее твердо. Сначала взяв повод покороче, он удерживал лошадь, не ударял и не понуждал ее; наконец, приметив, что она оставила свою ярость, но стремилась к бегу, ослабил повод, погнал ее, понуждая уже смелым голосом и ударом ноги. Сперва Филипп беспокоился о нем и молчал, но когда Александр поворотил назад и прискакал к нему, исполненный гордости и веселья, и все издали восклицания, то отец, как говорят, от радости не мог удержать слез. Когда Александр сошел, то Филипп поцеловав его в голову, сказал ему: «Сын мой, ищи царства себе равного, ибо Македония не вместит тебя!».
Филипп, заметя свойство его непреклонное и упорное, когда употребляли с ним принуждение, но между тем рассудком легко обращаемое к должности, старался сам более его убеждать, нежели ему приказывать. Не доверяя учителям музыки и наук попечения о нем и образования его, как дела, сопряженного с большими трудностями и, по выражению Софокла, требующего многих узд и кормил — он вызвал славнейшего и ученейшего из философов Аристотеля, которому он дал за его наставление самую лучшую и приличную награду, а именно: он опять восстановил город Стагиры[12], отечество Аристотеля, прежде им разоренный, и возвратил в оный жителей, разбежавшихся или бывших в неволе. Местом беседы и учения он назначил рощу Нимф при Миезе[13], где и поныне показывают каменное седалище Аристотеля и тенистые аллеи. Нет сомнения, что не только преподано было Александру учение о нравственности и политике, но что он участвовал в тайном и глубоком учении, которое перипатетики называют собственно акроаматическим и эпоптейским[14] и о которых они сообщают немногим. Впоследствии, когда Александр предпринял уже в Азию поход, узнав, что Аристотель издал в свет некоторые книги об этих предметах, он писал ему письмо, в котором упрекает ему за то именем философии и с которого имеем следующий текст: «Александр Аристотелю желает благополучия. Ты нехорошо поступил, издав в свет акроаматическое учение. Чем я буду от других отличен, если учение известно будет всем, по которому я образовался; я бы, конечно, лучше хотел превосходить других знанием важнейших предметов, нежели могуществом. Будь здоров». Аристотель, утешая таковое его честолюбие, оправдывается перед ним, уверяя, что это учение издано и не издано. В самом деле, книги Аристотеля, следующие за его «Физикой», не содержат в себе ничего полезного к учению или преподаванию, а служат только вспоможением для тех, кто с самого начала наставлен в его учении.
Я думаю, что Аристотель в особенности внушал Александру охоту к врачеванию. Не только любил он теорию врачебной науки, но сам лечил больных друзей своих, предписывал лекарства и диету, как можно видеть из его писем. Вообще, был он от природы любитель словесности, познаний и охотник до чтения. «Илиаду» почитал и называл он руководством к военному искусству. Он имел при себе список, исправленный Аристотелем и известный под названием «список из ларца». Он всегда был под его изголовьем вместе с кинжалом, как повествует Онесикрит[15]. Находясь в глубине Азии, он чувствовал недостаток в книгах и велел Гарпалу[16] присылать их к нему. Гарпал доставил ему сочинения Филиста, многие трагедии Еврипида, Софокла и Эсхила и дифирамбы Телеста и Филоксена[17]. Сначала Александр отлично уважал Аристотеля и любил его, как сам говорил, не менее отца, уверяя, что отцу своему был он обязан жизнью, а Аристотелю знанием, что живет хорошо; однако впоследствии возымел к нему подозрение, и хотя оно не побудило его к оказанию Аристотелю какого-либо зла, но в связи их не было более прежней горячности и дружбы, и это было знаком взаимного неудовольствия. Впрочем, врожденная в нем и с самого начала вместе с ним возросшая сильная любовь к философии не изгладилась из души его. Это доказывается уважением его к Анаксарху, посланными Ксенократу в подарок пятьюдесятью талантами[18] и почестями, оказанными Дандамису и Калану.
При отправлении Филиппа в поход против византийцев[19] Александр, которому было шестнадцать лет, оставлен был правителем Македонии с полной властью; он имел в своих руках и печать. Он покорил медов, отпавших от македонян, взял их город, изгнал из него варваров, заселил его разнонародными людьми и назвал Александрополем. Он участвовал в сражении, данном грекам при Херонеи, и первый, говорят, ворвался в священный отряд фиванцев. Еще в наше время показывали древний при Кесифе дуб, называемый Александровым, при котором он раскинул свой шатер; недалеко, неподалеку есть курган падших македонян. Эти дела умножили любовь Филиппа к своему сыну; он даже радовался тому, что македоняне назвали Александра царем своим, а его своим полководцем.
Но домашние беспокойства, происшедшие от его браков и любовных связей, от которых царство некоторым образом страдало вместе с брачным чертогом, произвели между ними многие неудовольствия и великие раздоры. Олимпиада, женщина ревнивая, мстительная и злобная, усиливала оные, раздражала Александра. Но самый явный повод к ссоре подал Аттал во время брака Филиппа с молодой Клеопатрой, в которую он влюбился, несмотря на свои лета, и на которой он наконец женился. Аттал, дядя этой девицы, напившись допьяна за столом, увещевал македонян молить богов, да родится от Филиппа и Клеопатры законный царства наследник. Александр, раздраженный этими словами, сказал ему: «Негодяй! Разве я незаконнорожденный?» И с этими словами пустил в него стакан. Филипп извлек меч и поднял на него; к счастью обоих, от сильного гнева и питья он споткнулся и упал. Александр, ругаясь над ним, сказал: «Посмотрите, друзья мои! Тот, кто готовился из Европы переправиться в Азию[20], растянулся на полу, перешагивая с ложа на ложе!» После жестокого оскорбления Александр взял Олимпиаду, привез ее в Эпир, а сам имел пребывание в Иллирии. Между тем коринфянин Демарат, который был связан узами гостеприимства с домом их и мог говорить с ними свободно, прибыл в Македонию к Филиппу. После первых дружеских приветствий и поздравлений Филипп спросил Демарата, согласно ли живут греки между собою. «Пристало ли тебе, Филипп, — отвечал он, — заботиться о греках, ты, который собственный дом свой исполнил таких раздоров и зол». Эти слова заставили Филиппа опомниться; он писал Александру и убедил его посредством Демарата возвратиться в Македонию.
Вскоре после того Пиксодар, сатрап Карии, умышляя вступить в союз с Филиппом посредством родства, хотел выдать старшую из своих дочерей за Арридея[21], сына Филиппа, и послал в Македонию Аристокрита с этим препоручением. Тогда мать и приятели Александра опять начали внушать ему подозрения и сеяли клеветы под тем предлогом, что Филипп возводит Арридея на престол посредством брака и связи с могущественным домом. Эти представления встревожили Александра. Он послал в Карию Фессала, трагического актера, для переговоров с Пиксодаром; Фессалу было препоручено отклонить Пиксодара от незаконнорожденного и притом тупоумного сына Филиппа и убедить его выдать свою дочь за Александра. Это предложение понравилось Пиксодару гораздо более прежнего. Филипп, получив о том известие, пришел в комнату Александра вместе с Филотом, сыном Пармениона, близким его другом, жестоко укорял и бранил его, как человека низкого духа и недостойного той власти, которая ему назначена, ибо унижался до того, чтобы быть зятем карийца, рабствующего варварскому царю. Между тем он писал коринфянам, чтобы они прислали к нему Фессала в оковах. Он выслал притом из Македонии и других приятелей Александра, как-то Гарпала и Неарха, также Эригия и Птолемея. Александр впоследствии возвратил их и оказывал им великое уважение.
Когда Павсаний, будучи жестоко оскорблен наветами Аттала и Клеопатры и не получая удовлетворения, умертвил Филиппа[22], то в этом убийстве большей частью обвиняли Олимпиаду, ибо она поощряла молодого человека, воспламененного уже гневом, к совершению оного. Некоторое подозрение касалось и Александра; ибо, когда Павсаний, после полученного оскорбления, обратился к нему и жаловался горько, то Александр, как говорят, вместо ответа произнес следующий стих из трагедии «Медея»:
Невесту, жениха и тестя вместе с ними[23]. |
Впрочем, он отыскал всех сообщников заговора и наказал их, а когда в отсутствии его Олипиада жестоко расправилась с Клеопатрой, то он изъявил великое на то неудовольствие.
Александру было двадцать лет, когда он получил царство, которому со всех сторон угрожали великие опасности по причине жестокой ненависти и зависти соседей. Смежные варварские народы не терпели порабощения, но желали собственных царей; Греция была побеждена оружием Филиппа, но этот царь не имел времени ее успокоить и приучить к ярму. Он только все расстроил и возмутил и оставил дела при смерти своей в сильном волнении, ибо никто не привык к настоящему положению. Эти обстоятельства беспокоили македонян. Они думали, что Александру надлежало вовсе отстать от греческих дел и не употреблять мер насильственных, а варваров, отпавших от него, привлечь к себе кротостью и удерживать умеренными средствами попытки к переворотам. Александр был противоположного мнения. Он хотел приобрести безопасность и спасти свое владычество смелостью и твердостью духа, будучи уверен, что если бы он оказал хотя бы малейшую уступчивость и снисхождение, то все народы восстали бы против него. С великой быстротой он укротил движения варваров и кончил брани в тамошних странах, которые пробежал с войском и достигнул Истра; в этом походе он победил в великом сражении Сирма, царя трибаллов[24]. Получив известие, что фиванцы от него отпали и что афиняне были с ними в союзе, он прошел немедленно Фермопилы с войском, сказав: «Демосфен называл меня отроком, пока я находился среди трибаллов и иллирийцев, и юношей, когда я был в Фессалии; итак, я хочу показать ему себя совершенным мужем перед стенами афинскими». Он приблизился к Фивам, давал жителям время раскаяться в своих проступках, требовал выдачи Феника и Протита и обнародовал полную безопасность тем, кто к нему пристанет. Фиванцы со своей стороны требовали у него выдачи Филота[25] и Антипатра и призвали тех, кто хочет вместе с ними освободить Грецию, присоединиться к ним. После того Александр устремил македонян к нападению. Фиванцы обнаружили дух и мужество, превышавшее их силы, вступив в сражение с неприятелем, силы которого в несколько крат были многочисленнее. Когда охранное войско македонское сделало вылазку из Кадмеи и напало на них с тылу, то фиванцы, будучи отовсюду окружены, большей частью легли на поле брани. Город был взят, разграблен и разрушен. Александр надеялся, что греки, изумленные бедствием, постигшим Фивы, будут приведены в страх и останутся в покое; при всем том в свое оправдание говорил он, что разорением Фив хотел угодить союзникам своим, ибо фокейцы и платейцы имели важные жалобы на фиванцев[26]. За исключением жрецов, всех тех, кто с македонянами были сопряжены правом гостеприимства, также потомков Пиндара и тех, кто противился решению народа о возмущении против македонян, все другие, число которых простиралось до тридцати тысяч, были проданы. В сражении пало более шести тысяч фиванцев.
В продолжение ужасов и бедствий, в которые погружены были Фивы, некоторые фракийцы, вломившись в дом Тимоклеи, знаменитой и целомудренной женщины, расхищали ее имение, между тем как начальник их, посрамив ее насильственно, спрашивал наконец, нет ли у нее спрятанного где-либо золота или серебра. Она сказала, что есть, и повела его одного в сад и, показав ему колодец, объявила, что тут она скрыла драгоценнейшие свои вещи в то время, когда брали город. Между тем как фракиец наклонился и рассматривал внутренность колодца, Тимоклея, став позади его, столкнула в колодец и, бросая в оный камни в великом множестве, умертвила его. Она была приведена фракийцами скованная к Александру; в виде ее и поступках обнаруживалась важность и высокий дух; она следовала за ведшими ее воинами без смущения и страха. Когда царь спросил, кто она такая, отвечала: «Я сестра полководца Феагена, который сражался против Филиппа за вольность греков и пал в Херонее». Александр удивился как ответу ее, так и поступку, и велел ее освободить вместе с детьми ее.
Он заключил мир с афинянами, несмотря на то, что они изъявили великую печаль за бедственную участь Фив. Хотя в те дни наступал праздник таинств, однако афиняне оного не отправляли, будучи погружены в уныние. Они приняли весьма человеколюбиво тех фиванцев, которые прибегли к ним. Александр, насытив ли уже, подобно львам, ярость свою или желая противоположить самому жестокому и ненавистному поступку поведение кроткое, не только не жаловался и не изъявил неудовольствие на эти поступки афинян, но, напротив того, велел им обращать внимание на то, что происходило вокруг них, ибо им надлежало начальствовать в Греции, если случится с ним какое-либо несчастье. Говорят, что впоследствии воспоминание жестокой участи фиванцев ввергло его в горесть и это было причиной тому, что он со многими другими поступал уже с большей кротостью. Вообще Александр думал, что как умерщвление Клита, совершенное им в пьянстве, так и робость македонян, при предприятии похода на индийцев, робость, из-за которой подвиги и слава его оставались несовершенными, надлежало приписать гневу и мщению Диониса[27]. Из оставшихся живыми фиванцев не было ни одного, который впоследствии просил бы у Александра чего-либо и не получил бы того, чего желал. Таковы поступки его в отношении Фив.
При всеобщем собрании греков в Истме определено идти войной на персов, и Александр объявлен верховным их полководцем. Многие из государственных мужей и философов приходили к нему с поздравлением. Александр надеялся, что и Диоген Синопский, бывший тогда в Коринфе, последует их примеру. Но так как Диоген, нимало не заботясь об Александре, жил спокойно в Крании[28], то Александр сам пошел к нему. Диоген тогда лежал на солнце. Он несколько привстал, увидя множество шедших к нему людей, и взглянул пристально на Александра. Этот, приветствовав его, спросил, не может ли оказать ему какую-нибудь пользу. «Несколько посторонись от солнца», — сказал ему Диоген. Эти слова возбудили такие чувства в Александре, он настолько был поражен величием души и высокомерием Диогена, несмотря на оказанное ему пренебрежение, что, удаляясь от него, сказал сопровождавшим его, которые смеялись и шутили над Диогеном: «Когда бы я не был Александром, то желал бы быть Диогеном».
Желая вопросить прорицалище касательно предпринимаемого похода, прибыл он в Дельфы. По случаю те дни почитались несчастными; в продолжение их запрещено издавать прорицания. Сперва Александр послал к прорицательнице и звал ее; она отказывалась, отговариваясь законом; тогда Александр взошел сам и насильственно повлек ее в храм. Она, как бы не могла устоять против силы его, сказала: «Ты непобедим, сын мой!» Александр, услышав это, сказал, что не имеет нужды в другом прорицании, и что получил от нее тайный ответ, которого он желал.
При выступлении его в поход боги явили многие знамения. Меж прочими замечено, что кипарисный кумир Орфея, бывший в Либетрах[29], пустил от себя в те дни сильный пот. Всем казалось это знамение страшным, но Аристандр старался успокоить их, ибо по его мнению это значило, что Александр совершит деяния столь славные и достопамятные, что заставят много трудиться и потеть стихотворцев и музыкантов, прославляющих оные.
Касательно числа войск его самое меньшее полагают в тридцати тысячах пехоты и пяти тысячах конницы, а самое большее в тридцати четырех тысячах пехоты и четырех тысячах конницы. Аристобул[30] пишет, что на содержание войска было у него не более семидесяти талантов; Дурис говорит, что у него было запасов не более, как на тридцать дней, а Онесикрит уверяет, что на нем было еще долгу двести талантов. Несмотря на столь малые и ограниченные пособия, не прежде он сел на корабль, как по рассмотрении состояния своих друзей. Иному назначил земли, другому село, третьему доход с местечка или пристани. Когда были истощены и расписаны почти все царские имущества, то Пердикка спросил его, что же себе государь оставляет. «Надежду!» — отвечал Александр. «Так и мы, вместе с тобою ратующие, хотим иметь в ней участие», — сказал Пердикка и отказался от назначенного ему имения. Многие из друзей его последовали его примеру. Александр, однако, охотно дарил тех, кто брал и просил у него чего-либо. Таким образом раздарил он большую часть своих имуществ в Македонии.
С такой решимостью и с таким расположением души переправился он через Геллеспонт! Он вышел в Илион, принес Афине жертву, а героям возлияние. Он намазался маслом и, обежав памятник Ахилла вместе со своими друзьями нагим, по обычаю, наложил на него венок, ублажая Ахилла за то, что он при жизни нашел верного друга, а по смерти великого глашатая славных дел своих[31]. Когда обходил Илион и осматривал его достопамятности, то некто спросил его, не желает ли видеть лиру Александра[32]. «Мне до ней дела нет, — отвечал Александр, — я ищу лиру Ахилла, на которой он воспевал славу и подвиги храбрых мужей»[33].
Между тем Дариевы полководцы собрали многочисленную силу и выстроились на реке Гранике, дабы препятствовать переправе его. Надлежало уже сражаться как бы перед вратами Азии, за вступление в оную и за начало предприятия. Большая часть македонских военачальников страшились глубины реки, неровности и крутизны противоположного берега, на который надлежало им выступить, сражаясь. Некоторые притом напоминали, что не надлежало преступать предписанных македонских обычаев в отношении месяца. Македонские цари в месяц десий не выводят на поле войска. Александр исправил последнее неудобство тем, что приказал называть месяц десий[34] вторым артемисием. Парменион не советовал ему предпринять столь опасное дело в такое позднее время. Но Александр сказал, что он устыдился бы Геллеспонта, через который переправился, если будет бояться Граника. Он пустился в реку с тринадцатью эскадронами конницы, и казалось, что, предводительствуя более неистово и отчаянно, нежели с рассуждением, шел он на стрелы неприятельские, к местам скалистым, покрытым пехотой и конницей, через реку, которая уносила и топила воинов его. Несмотря на то, он продолжал переправу с великим упорством и достигнул, хотя насилу и с великим трудом, берега, который от ила был влажен и скользок. Он был принужден сражаться беспорядочно, вступать в бой поодиночке с наступающими неприятелями, прежде нежели мог привести в какое-либо устройство переправившихся воинов своих. Неприятели сильно наступали с криком, противоставляли коней коням, действовали дротиками и мечами, после того как копья их переломались. Многие теснились к нему; он отличался от других своим щитом и конским на шлеме гребнем, у которого по обеим сторонам было по перу, белизны и величины чрезвычайной. Он получил удар дротиком под сгибом брони, но не был ранен. Полководцы Ресак и Спифридат[35] вместе на него устремились; от одного он уклонился, а Ресака, одетого в броню, ударил копьем; оно переломилось, и Александр схватился за кинжал. Между тем как они сошлись, Спифридат, ставши сбоку и приподнявшись с великой скоростью, нанес ему удар персидской секирой; он сорвал гребень с одним пером; шлем едва выдержал удар, так что секира коснулась верхних волос его; Спифридат вторично поднимал руку, дабы нанести ему удар, но Клит, прозванный Черным, успел пронзить его насквозь дротом; в то же время пал и Ресак, пораженный мечом Александра.
Между тем как конница находилась в жаркой и опасной битве, переправилась македонская фаланга, и собирались пехотные силы. Недолго и неупорно выдерживали неприятели нападение. Они все обратились в бегство, кроме греческого наемного войска, которое, выстроившись плотно на холме, хотело сдаться с условием. Но Александр, управляемый более яростью, нежели рассудком, напал на них первый; под ним убили лошадь, которая поражена в бока мечом. Лошадь эта была не Букефал, но другая. Здесь пало и было ранено большое число воинов его, ибо они вступили в бой с храбрыми и отчаянными людьми. Говорят, что со стороны персов пало двадцать тысяч пехоты и две тысячи конницы. Со стороны Александра, по уверению Аристобула, пало всего тридцать четыре воина, из которых девять были пешие. Александр велел соорудить им медные кумиры[36], которые изваяны Лисиппом. Он делал участниками в победе своей всех греков, но афинянам в особенности послал триста щитов из отнятых у неприятелей; на остальной же добыче велел сделать надпись, служащую к чести всех их: «Александр, сын Филиппа, и греки, исключая лакедемонян, отняли у варваров, обитающих в Азии». Чаши, пурпуровые покрывала и подобные персидские вещи, кроме немногих, отослал все к матери своей.
Это сражение произвело тотчас в делах Александра полезный оборот. Он взял после того Сарды — главную твердыню приморских стран персидской державы; другие области к нему приставали. Только города Галикарнасс и Милет оказали ему сопротивление. Он взял оные приступом и покорил окрестные области. Между тем был он в нерешимости касательно дальнейших предприятий, то стремился идти навстречу Дарию и одним сражением решить все дело, то думал сперва приучить свою силу к трудам и укрепить пособиями и деньгами, доставляемыми ему приморскими областями, и потом обратиться в Верхнюю Азию на Дария.
В Ликии, недалеко от города Ксанфа, есть источник, который в то время, говорят, сам переменил свое течение и, выступив из своих пределов, выбросил со дна медный лист, на котором древними письменами было изображено, что владычество персов будет испровергнуто греками. Вознесясь тем более духом от этого прорицания, он спешил очистить от неприятелей приморские области до Финикии и Киликии[37]. Прохождение его через Памфилию подало многим историкам материю к живописным и великолепным рассказам, внушающим изумление. Они уверяют, что море, по некому божественному счастью, отступило перед Александром, хотя в прочем оно всегда ударяет с великой силой в берега и редко обнажает выдающиеся мелкие скалы, лежащие под хребтом крутых и утесистых гор этой земли[38]. Менандр в комедии, шутя над странностью происшествия, говорит:
По-Александровски дела мои идут. |
Но Александр в письмах своих ничего не упоминает об этих чудесах; он говорит только, что прошел так называемую «Лестницу»[39], спустившись из Фаселиды. По этой причине в этом городе провел он несколько дней, в продолжение которых увидел на площади стоящий кумир умершего Феодекта[40], который был родом из Фаселиды. После ужина, составив веселое вакхическое торжество, он бросил на кумир множество венков — оказывая шутками почесть мужу, с которым познакомился посредством Аристотеля и философии.
После того он покорил противившихся ему писидян, занял Фригию и взял город Гордий, в котором древний Мидас имел, говорят, свое пребывание. Здесь увидел он известную телегу, связанную корой кизилового дерева, и от тамошних жителей услышал касательно оной слова, которым они верили, будто бы судьбой определено сделаться царем вселенной тому, кто развяжет узел. Писатели большей частью говорят, что концы узлов были спрятаны и переплетались многими оборотами, так что Александр, не будучи в состоянии развязать узел, разрубил оный мечом, от чего обнаружилось множество концов. Но Аристобул говорит, что он развязал узел весьма легко, вынув из оглобли затычку, которая держала ремень или гуж. И таким образом вытащил ярмо из телеги.
После того покорил он пафлогонцев и каппадокийцев и получил известие о смерти Мемнона, который, предводительствуя войсками Дария на приморских областях, подавал надежду, что причинит Александру многие препятствия, остановки и затруднения в предприятии его. Этот случай более утвердил его в намерении обратиться к Верхней Азии.
Уже и Дарий шел из Суз, полагаясь на множество своих сил: он имел шестьсот тысяч воинов. Один виденный им сон, который маги толковали так, чтобы ему угодить, нежели как было правдоподобно, внушал ему большую бодрость. Ему приснилось, что македонская фаланга была вся в огне, что Александр, нося одежду, которую прежде носил сам Дарий, будучи царским астандом[41], служил ему; потом Александр вошел в храм Бела и исчез. Этим, вероятно, бог знаменовал, что дела македонян будут блистательны и славны, что Александр завладеет Азией, подобно как завладел оной Дарий, сделавшийся царем из астанда, и что вскоре во славе кончит жизнь.
Бодрость Дария еще более умножилась от долгого пребывания Александра в Киликии. Он приписывал это робости. Но причина оного была болезнь, которая приключилась с царем, по уверению одних, от трудов, а по уверению других — от купания в водах замерзшей реки Кидн[42]. Никто из врачей не отважился ему помочь; они почитали опасность сильнее всех лекарств и боялись обвинения со стороны македонян в случае неудачи. Врач Филипп, акарнанец, хотя и видел трудное свое положение, однако, доверяя дружбе Александра к себе и почитая непростительным при такой опасности его не подвергнуться опасности самому и не оказать ему помощи до последней крайности, жертвуя собою, решился лечить его. Он убедил его принять лекарство немедленно, если он желал себя укрепить к продолжению похода. Между тем Парменион, находившийся при войске, писал Александру письмо, в котором советовал ему беречься Филиппа, будто бы Дарий подкупил великими дарами и обещанием выдать за него свою дочь за умерщвление Александра. Александр прочитал письмо, не показал его никому из своих друзей и положил под изголовье. Вскоре в назначенное время вошел к нему Филипп с приближенными, неся в чаше лекарство. Александр подал ему письмо, и сам принял лекарство охотно и без подозрения. Зрелище было разительно и трогательно! Один принимал лекарство, другой читал письмо; оба взглянули друг на друга, но не с равными чувствами. Александр спокойным и веселым лицом изъявлял Филиппу доверенность и благосклонность; Филипп, приведенный в изумление клеветой, то призывал в свидетели богов, простирая руки к небу, то падал на ложе Александра и заклинал его быть покойным и полагаться на него. Лекарство сначала имело сильное действие на тело больного и сжало в самой глубине всю силу жизни, так что Александр от случившегося с ним обморока лежал без голоса; едва приметны были в нем слабые знаки чувства. Однако вскоре Филипп поднял его; Александр укрепился и показался македонянам, которые были погружены в уныние, пока его не увидели.
В Дариевом войске находился македонянин по имени Аминт[43], который убежал из своего отечества и довольно знал характер Александра. Видя, что Дарий намеревался идти на него в узкие горные проходы, советовал ему остаться лучше на месте, дабы на равнинах, пространных и открытых, дать сражение неприятелю, силы которого в сравнении с Дариевыми были весьма малы. Дарий отвечал ему, что он боялся, чтобы неприятели не успели уйти и чтобы Александр не убежал. «Этого можешь не опасаться, государь! — сказал ему Аминт. — Он сам пойдет на тебя и уже, наверное, идет». Представления Аминта не убедили Дария, который направил путь к Киликии; в то самое время, как Александр шел против него в Сирию. В темноте ночи они разъехались и поворотили назад. Александр радовался сему случаю и спешил на встречу Дарию в узких проходах; между тем Дарий желал занять первое положение и вывести войско из узких проходов, ибо уже понял он, что против выгод своих вступил в страну, неспособную к действиям конницы, ибо в разных местах пресекали ее море, горы и река Пинар, протекающая посреди ее. Напротив того, служила выгодным положением неприятелю по причине малого числа его. Счастью обязан Александр столь выгодным положением; однако сделанные им распоряжения содействовали ему к одержанию победы более самого счастья. Хотя неприятели были в несколько раз многочисленнее его, но он не допустил их окружить себя и правым крылом обошел их левое, напал на них сбоку и обратил в бегство тех, кто против него действовали, сражаясь сам впереди своего войска. По этой причине был он ранен мечом в бедро, по свидетельству Харета[44], самим Дарием, с которым будто бы схватился. Но Александр в письме своем к Антипатру о сражении не говорит, кто ударил его, а только пишет, что он ранен в бедро кинжалом, но что рана не имела никаких важных последствий.
Он одержал славнейшую победу, положил на месте более ста десяти тысяч неприятелей, но не поймал Дария, который в бегстве своем опередил его четырьмя или пятью стадиями. Впрочем достались ему колесница и лук Дария, с которыми возвратился к войску. Он застал македонян, которые из стана неприятельского вывозили несчетное богатство, несмотря на то, что неприятели, будучи, так сказать, налегке и в готовности дать сражение, большую часть обоза оставили в Дамаске. Македоняне выбрали для Александра Дариев шатер с великолепной прислугой, наполненный драгоценными уборами и великим богатством. Александр немедленно скинул доспехи и пошел в баню, сказав: «Пойдем смыть с себя пот сражения в Дариевой бане». Некто из приближенных его сказал: «Не в Дариевой, но в Александровой! Ибо собственность побежденного должна принадлежать победителю и называться его именем». Он нашел в бане множество золотых сосудов, черпал, чаш для мира, отделанных весьма искусно. В комнате разливались превосходные благовония ароматов и благовонных духов; Александр вошел в шатер, который высотой и обширностью, также великолепием лож, столов и столовых приборов был чрезвычайный; он взглянул на своих приближенных и сказал им: «Это, по-видимому, и называется царствовать!»
В то самое время, как он хотел ужинать, принесено ему было известие, что среди плененных ведут мать, жену и двух дочерей Дария, которые, увидя колесницу и лук его, рыдали и били себя, почитая его погибшим. Александр несколько времени размышлял сам с собою и, чувствуя более их положение, нежели свое, послал Леонната для возвещения им, что Дарий не умер и что им не должно бояться Александра, что он воюет с Дарием за владычество, но что между тем они будут пользоваться всем тем, что получали тогда, когда царствовал Дарий. Слова эти показались женщинам кротки и милостивы, но поступки его с ними обнаружили еще большее человеколюбие. Он позволил им похоронить кого они хотели из убитых персов, употребив на то одежды и уборы, полученные в добычу. Он нимало не убавил ни услуги, ни почестей, которые они прежде имели; доходов же теперь получали более чем прежде. Но прекраснейшая и самая царская милость для добродетельных и знаменитых женщин, попавшихся в плен, была та, что они не слышали, не могли ни подозревать, ни бояться со стороны его ничего неблагопристойного, как бы они не находились среди неприятельского стана, но были охраняемы в священной и неприступной обители дев; они проводили жизнь уединенную, будучи никем невидимы. Хотя жена Дария была прекраснейшая из всех цариц, как и сам Дарий был прекрасен и великоросл, а дочери их были похожи на родителей, но Александр, по-видимому, почитая приличным царю более владеть собой, нежели побеждать врагов, не только не коснулся этих женщин[45], но не познал никакой другой женщины прежде брака, исключая Барсины. По смерти Мемнона она осталась вдовою и была поймана в Дамаске. Она была образованна по греческому воспитанию; нрава была кроткого, притом отцом ее был Артабаз, сын царской дочери. Итак, Александр обратил к ней любовь свою, как говорит Аристобул, по совету Пармениона, который убедил Александра оставить себе сию прекрасную и благородную женщину. Александр, взирая на других пленниц, отличных ростом и красотой, шутя говаривал, что вид персиянок мучителен для глаз. Противополагая же прелестям их наружности изящность воздержания и целомудрия своего, он отсылал от себя как бездушные прекрасные кумиры.
Некогда Филоксен, военачальник приморских областей, писал ему, что некто тарентинец Феодор, находившийся при нем, имел для продажи двух отроков чрезвычайной красоты и спрашивал Александра, не хочет ли он их купить, то Александр, сильно на сие негодуя, кричал много раз и говорил друзьям своим, неужели Филоксен заметил в нем что-либо постыдного и делает ему такие срамные предложения. Он писал письмо, наполненное ругательствами, к Филоксену и велел ему отправить Феодора с товаром его к погибели. Он выговорил равно и Гагнону, который писал ему, что хочет купить и привести к нему мальчика Кробила, который славился в Коринфе красотою. Получив известие, что македоняне Дамон и Тимофей, бывшие под начальством Пармениона, обесчестили жен каких-то наемных ратников, он писал к Пармениону, что если эти воины будут изобличены в сем преступлении, то предать их смерти, как любых зверей, рожденных на гибель людей. В том же письме пишет он о самом себе следующие слова: «Что до меня касается, я не только не видел жены Дария или не желал ее видеть, но и не позволил никому говорить мне о красоте ее». Он говорил, что сон и любовные наслаждения заставляли его чувствовать, что он смертен, ибо как утомление, так и наслаждение равно происходят от слабости природы нашей.
Он был весьма воздержен и в пище. Это доказывал он как многими опытами, так в особенности тем, что он сказал Аде[46], которую называл матерью и сделал царицей Карии. В знак любви своей она посылала к нему ежедневно разные кушанья и лакомства и наконец послала к нему лучших поваров и пекарей. Александр сказал, что не имеет в них нужды, ибо у него есть лучшие повара, полученные им от воспитателя своего Леонида, а именно: ночной переход для завтрака и умеренный завтрак для ужина. «Леонид, — говорил Александр, — осматривая мою комнату, открывал ящики, где была моя постель и одеяло, дабы видеть, не поставила ли мне мать чего-либо лакомого и излишнего».
Самая склонность его к вину не столь была велика, как вообще думают. Это доказывается протяженностью времени, которое он более проводил в разговорах, нежели в питье, и при каждой чаше всегда начинал длинную речь. Обед был продолжителен только тогда, когда Александр был свободен от дел. Когда надлежало действовать, то ни пиршество, ни сон, ни забавы, ни брак, ни зрелище не могли остановить его, как некоторых других полководцев. Вся жизнь его служит тому доказательством, ибо несмотря на ее краткость, она преисполнена величайших и славных деяний. Когда он не был занят делами, то встав сперва приносил жертву богам, а затем завтракал, сидя; после того весь день проводил в охоте, в сочинении, в рассматривании дел между воинами или в чтении. Когда путешествовал не к спеху, то дорогой учился или стрелять из лука, или всходить на бегущую колесницу, или соскакивать с нее. Часто он для забавы ловил лисиц или птиц, как можно видеть из дневных записок. Останавливаясь на ночлег, он мылся в бане или мазался маслом и между тем расспрашивал надзирателей за товарами, все ли пристойно изготовлено к ужину. Ужин начинался уже поздно и с наступлением темноты. Достойны замечания старание его и заботливость касательно стола; он хотел, чтобы все угощаемы были с равным вниманием и без всякого небрежения. Как уже сказано, он проводил долгое время за питьем по причине говорливости своей. Он был самый любезный из царей в дружеской беседе; и не был лишен никакой приятности. Но впоследствии он сделался неприятным по причине своей хвастливости и слишком походил на простого воина, будучи уже склонен к надменности и предаваясь льстецам, которые удаляли от него присутствующих умных людей, не хотевших ни состязаться с ними в лести, ни казаться ниже их в похвалах, воздаваемых Александру, ибо одно почитали они постыдным, другое — опасным. После питья он умывался в бане, потом предавался сну и спал нередко до полудня; иногда и целый день. Он был столько равнодушен к вкусным кушаньям, что часто посылал к друзьям своим самые редкие рыбы и другие произведения, привозимые к нему с моря, и нередко ничего себе не оставлял. Впрочем ужин его был всегда великолепен; вместе с успехами умножились и расходы на стол, которые дошли до десяти тысяч драхм и на том остановились; такое количество определено было издерживать и тем, кто угощал у себя Александра.
После сражения, данного при Иссе, Александр послал взять в Дамаске деньги и обозы, также детей и жен персидских. При этом фессалийская конница получила великую прибыль. Она чрезвычайно отличалась в сражении и потому Александр нарочно послал ее туда, желая, чтобы она тем воспользовалась. Стан Александра наполнился богатством; в первый раз тогда получили македоняне во власть свою золото и серебро и женщин, вкусили варварский образ жизни и спешили, подобно ловчим псам, ищущим следов зверя, отыскивать персидское богатство.
Между тем Александр почел нужным утвердиться в приморских областях. Цари кипрские немедленно предали себя ему, Финикия вся покорилась, кроме Тира. Он осаждал этот город в течение семи месяцев, поднял валы, поставил машины, а со стороны моря окружил его двумястами триерами. Во сне он увидел Геракла, который со стены простирал к нему руку и призывал его. Многим жителям Тира приснилось, что Аполлон говорил им: «Я уйду к Александру, ибо мне не нравится то, что делается в городе». За это тирийцы поступили с богом, как с пойманным при переходе к неприятелю беглецом; они связали его кумир цепями, пригвоздили к основанию и называли его александристом. Александр увидел еще следующий сон: показался ему сатир, который будто бы шутил с ним издалека; когда он хотел его поймать, то сатир вырвался. Александр бегал вокруг него и убедительно просил его не убегать, тогда сатир дал себя поймать. Прорицатели, раздробляя слово «сатир», довольно вероятно говорили, что оно значит: «Са», то есть «твой», и «Тир». Показывают еще теперь источник, близ которого он увидел во сне сатира.
Осада еще продолжалась, когда Александр предпринял поход против арабов, живущих при Антиливане[47]. Он находился в опасности потерять жизнь за воспитателя своего Лисимаха, который хотел провождать Александра, говоря, что он не был хуже, ни старее Феникса. Приблизившись к гористой стране, Александр оставил лошадей и шел пешком, воины далеко опередили его; между тем, как он при наступлении уже ночи, находясь недалеко от неприятелей, не хотел оставить уставшего и изнеможенного Лисимаха, но старался облегчить его и помогать ему. Таким образом, с немногими воинами отстал он неприметно от войска и должен был провести ночь в опасном месте, в темноте и при сильном холоде. Он увидел вдали горящие рассеянно огни неприятельские. Полагаясь на легкость своего тела и имея привычку всегда утешать македонян в трудных обстоятельствах принятием участия в трудах их, побежал он к тем неприятелям, которые ближе других развели огонь и сидели около него, поразил двух кинжалом, схватил головню и принес ее к своим воинам. Они развели большой огонь и тем до того устрашили варваров, что они убежали. Македоняне обращали в бегство тех, кто напал на них; и таким образом провели ночь безопасно. Это повествуется Харетом.
Что касается до осады Тира, то она кончилась следующим образом. Александр давал отдых своему войску после многих прежних трудов и только часть оного приводил к стенам города, дабы держать неприятелей в тревоге. Между тем Аристандр, прорицатель, приносил жертву и рассматривал знамения во внутренности ее, смелее обыкновенного обнадежил предстоявших, что в тот месяц, без сомнения, город будет взят. Это произвело всеобщий смех, ибо то был последний день месяца. Царь, увидя Аристандра в недоумении и стараясь всегда поддерживать сколько мог прорицания, велел считать тот день третьим кончающегося месяца, а не тридцатым. Он велел затрубить в трубы и приступил к стенам с большей силою, нежели как с самого начала думал. Приступ был силен; войска, отдыхавшие в стане, не утерпели быть в бездействии; они прибежали и помогали своим. Жители были приведены в отчаяние, и город в тот день был взят[48].
После того он осаждал Газу, самый большой город в Сирии. Одна птица пустила сверху глыбу земли, которая пала к нему на плечо. Птица сия потом села на одну из машин и неприметным образом впуталась в жилистых сетках, которые употребляли при оборачивания веревок. Это знамение исполнилось так, как предсказано было Аристандром. Александр был ранен в плечо, но завладел городом.
Он послал значительную часть добычи Олимпиаде, Клеопатре[49] и друзьям своим, а Леониду, своему воспитателю, послал ладану на пятьсот талантов, да мирры на сто, вспомнив надежду, которую возымел в своем ребячестве, по следующей причине. Некогда во время жертвы схватил он обеими руками фимиама и бросил в огонь. Леонид сказал ему: «Когда ты, Александр, завладеешь страной, приносящей ароматы, тогда приноси курения столь расточительно, а теперь употребляй бережливо то, что у нас есть». По этой причине Леониду писал он следующее: «Я посылаю тебе ладана и мирры в изобилии, дабы ты перестал скупо приносить оные богам».
Те, кто принимал богатство и обозы Дария, принесли к нему ларец, великолепнее которого, по словам их, они ничего не видали. Александр спрашивал у друзей своих, какую дорогую вещь, по их мнению, надлежало хранить в нем? Мнения их были различны, и Александр сказал, что в него положит и будет беречь «Илиаду». О том свидетельствуют многие из достоверных писателей. Если справедливо то, что говорят александрийцы, полагаясь на свидетельство Гераклида, то Гомер был хороший Александру товарищ и советник в военных делах.
Завладев Египтом[50], он вознамерился построить великий и многолюдный греками населенный город и назвать оный своим именем. По совету архитекторов он измерил уже некоторое место и хотел обвести его стеной, как ночью во сне увидел странное явление: муж, весьма седой и видом почтенный, казалось, предстал к нему и сказал следующие стихи[51]:
Остров средь бурного моря стоит пред страною Египта. |
Александр встал немедленно и пошел к Фаросу, который тогда еще был островом, несколько выше Коновского устья, но ныне насыпью соединен с твердой землей. Найдя место это чрезвычайно выгодным и способным (это была полоса, похожая на перешеек довольной ширины и отделяющий большое озеро от моря, которое оканчивается обширным пристанищем), Александр сказал, что Гомер во всем удивительный и есть искуснейший архитектор, и велел сделать начертание городу, применяя его к местному пространству. За неимением белой земли работники брали муку и на поле, грунт которого был черный, начертили ею род круговидного залива. Две прямые его основания заключали внутреннюю окружность, имеющую вид македонской хламиды, которая становится уже в равной мере. Царю понравилось это начертание. Как вдруг большие разных родов птицы в несчетном множестве, поднявшись с моря и с озер, подобно тучам слетели на сие место и выклевали всю муку. Это знамение смутило и самого Александра; однако прорицатели успокоили и ободрили его, уверяя, что город, им основываемый, будет изобильнейший и в состоянии питать многонародных людей.
Итак, Александр велел приставленным к этой работе людям приступить к делу, между тем предпринял он длинный путь к прорицалищу Аммона, сопряженный со многими трудами, неудовольствиями и двумя опасными обстоятельствами. Одно есть безводие, ибо в продолжение нескольких дней надлежит идти степью; другое — южный ветер, который мог подняться с силою во время похода по глубоким пескам на необозримой равнине, как сие случилось в древности, когда Камбиз предпринял такой же поход. Ветер, подняв песчаные холмы и взволновав все поле, засыпал и погубил войско его, состоявшее из пятидесяти тысяч людей. Почти всем приходили на мысль эти бедствия, но отвлечь Александра от того, на что он решился, было весьма трудно. Счастье, исполняя с послушанием предначертания его, сделало его твердым и непреклонным в намерениях своих; пылкий дух его, действуя с непреклонным упорством, не уступал и самым бездушным вещам, хотел преодолеть не только неприятелей, но местоположения и самое время.
Впрочем, люди более верили оказанной ему богом помощи в тогдашнем походе и в трудном его положении, нежели прорицаниям, впоследствии ему изреченным; оные проистекли от той, свыше ниспосланной ему помощи. Во-первых, ниспадшие от Зевса обильные дожди не только освободили войско от страха претерпеть жажду, но освежили распаленный и сухой песок, который, сделавшись влажным, оселся; отчего воздух стал чище и к дыханию способнее. Потом, когда смешались знаки, по которым проводники находили дорогу, и воины блуждали по незнанию оной и отставали одни от других, то появились вороны, которые приняли на себя указание дорог; они летели вперед, спешили, когда войско шло за ними, ожидали его, когда оно отставало и медлило, а что всего удивительнее, по уверению Каллисфена, криком своим во время ночи они призывали тех, кто сбивался с пути и тем приводили их на прямую дорогу.
Пройдя степь, он прибыл в город, где прорицатель Аммона поздравил его именем от имени бога, якобы отца его. Когда Александр спросил, не укрылся ли от него кто-либо из убийц отца его, то прорицатель напомнил ему не говорить неприличных речей, ибо отец его не есть смертный. Александр, изменив форму вопроса, спрашивал, всех ли Филипповых убийц наказал; также желал знать касательно того, соизволяет ли бог сделаться ему владыкой всех народов. Прорицалище дало ответ, что бог соизволяет и что Филипп совершенно отомщен. Александр после того приносил богу великолепные дары, а жителям раздал денег.
Вот что пишут большей частью писатели касательно полученных прорицаний! Александр в письме к своей матери пишет, что даны ему тайные прорицания, которые ей одной он откроет по возвращении своем. Некоторые повествуют, что прорицатель, желая приветствовать его ласково на греческом языке, вместо того, чтобы сказать «О пайдион» («О, дитя!»), по варварскому выговору переменил последнюю букву «н» на «с», и сказал «О пайдиос!» («О, сын Зевса!»). Эта ошибка выражения весьма была приятна Александру, а в народе распространилось, что бог назвал его сыном Зевса. Говорят также, что в Египте он был слушателем философа Псаммона и что более всего понравилась ему та мысль, что над всеми людьми царствует бог. Ибо все то, что начальствует и правит другими, есть природы божеской. Несмотря на то, сам он рассуждал о том с большей философией и говорил, что бог есть общий отец всем людям, но что он в особенности почитает своих добродетельных мужей.
Вообще он был высокомерен в отношении к варварам и показывал себя весьма уверенным в божественном своем происхождении, но перед греками с великой умеренностью и осторожностью выдавал себя за бога. При всем том в письме своем к афинянам о Самосе он пишет следующее: «Я бы вам не уступил славного и свободного города; вы владеете им, получив его от тогдашнего владыки, называвшегося моим отцом». При этом он разумел Филиппа. Впоследствии будучи некогда ранен стрелой и чувствуя сильную боль, сказал приятелям своим: «Это, друзья мои, есть кровь, а не влага[52], какая из тела блаженных богов истекает». Некогда при сильном громе, который устрашил всех собеседников, софист Анаксарх сказал ему: «Не сделаешь ли ты, сын Зевса, что-либо сему подобное?» Александр, засмеявшись, отвечал: «Я не хочу стращать друзей своих, как ты приказываешь и называешь мой ужин дурным за то, что видишь на столе рыбу, а не головы сатрапов»[53]. В самом деле, говорят, что Анаксарх сделал упомянутое замечание, когда царь послал Гефестиону несколько рыбок, уничижая и осмеивая, может быть, тех, кто гоняется за славой с великими трудами и опасностями, а между тем не более обыкновенных людей наслаждаются удовольствиями жизни. Из всего этого явствует, что Александр сам не верил своему божескому происхождению и не превозносился им, но что мнение о божестве своем употреблял, как средство к покорению себе народов.
По возвращении своем из Египта в Финикию он приносил богам жертвы и отправлял торжество, установив прения хоров киклических и трагических, которые были блистательны не только по приготовлениям, но и по усилиям состязавшихся. Цари кипрские были хорегами, подобно как в Афинах те, кто избирается племенами по жребию, для составления хоров. Честолюбие их превзойти друг друга было чрезвычайно. В особенности же соревнование было самое упорное между саламинцем Никокреонтом и солийцем Пасикратом, ибо им досталось по жребию поставить в хоре лучших актеров: у Пасикрата был Афинодор, у Некокреонта — Фессал, которому благоприятствовал сам Александр; однако он не обнаружил своего благоприятства как только тогда, когда подачей голосов Афинодор объявлен победителем. Удаляясь от зрелища, Александр сказал, что хвалит справедливость судей, но что он охотно бы уступил часть царства своего, дабы не видеть побежденным Фессала. Некогда афиняне наложили на Афинодора пеню за то, что он не явился к Дионисиевым зрелищам; Афинодор просил царя писать афинянам о его освобождении. Александр хотя не исполнил желания его, однако послал в Афины от себя количество денег, к которому Афинодор был осужден. Ликон Скарфийский[54], отличавшийся на театре, прибавил некогда в комедию стих, которым просил себе десять талантов; Александр засмеялся и велел выдать ему требуемое количество.
Между тем Дарий прислал к Александру приближенных своих с письмом, в котором предлагал заплатить ему десять тысяч талантов за выкуп персидских пленников; уступить всю страну до Евфрата; выдать за него одну из дочерей своих и заключить дружбу и союз. Александр сообщить эти предложения своим друзьям. Парменион объявил: «Если бы я был Александром, то согласился бы на эти предложения!» — «И я, — возразил Александр, — если бы я был Парменионом». Дарию же он писал, что если приедет к нему, то может надеяться от него всякого снисхождения, в противном случае он сам к нему уже идет.
Но вскоре он раскаялся в своем поступке, когда Дариева супруга умерла в родах. Александр не скрывал своей горести, что потерял лучший случай показать свое милосердие. Он похоронил царицу великолепно, не пощадив никаких издержек. Один из евнухов по имени Тирей, из числа комнатных служителей царицы, взятых в плен вместе с женщинами, убежал из стана, приехал к Дарию и привез ему известие о смерти супруги его. Дарий в горести ударил себя в голову, заплакал и воскликнул: «О сколько жестока участь персов! Итак, супруга и сестра царя их не только попала в плен живая, но умерла в неволе и лежит, не удостоившись и царского погребения!» Служитель отвечал ему: «Государь, что касается до ее погребения и оказанных ей приличных почестей, ты не можешь жаловаться на жестокую судьбу персов. Как царица Статира при жизни своей, так и мать твоя и дети не были лишены нимало прежних почестей и благ; за исключением только возможности видеть свет твой, который бог Оромазд[55] вновь явит с большим сиянием; и по смерти твоя супруга не была лишена никаких украшений; она почтена и слезами самых врагов, ибо Александр по одержании победы столько же милосерден, сколько ужасен в сражении».
Дарий при этом душевном волнении и горести возымел непристойные подозрения; он отвел евнуха во внутренность шатра и сказал ему: «Если ты не пристал к македонянам вместе со счастьем персов, если я еще теперь твой государь Дарий, то заклинаю тебя, скажи мне, благоговенье перед великим светом Митры и царской десницей — не оплакиваю ли я теперь самое легкое несчастье Статиры, и пока она была жива, не было ли достойнее жалости мое состояние? Не было бы сообразнее с нашим достоинством попасть лучше в руки какого-нибудь жестокого и неумолимого врага? Какая благоприличная связь могла побудить молодого человека к оказанию таких почестей жене врага своего?» Он продолжал говорить, когда Тирей бросился к ногам его, умолял не произносить столь оскорбительных речей — не обижать Александра, не бесславить усопшей сестры и супруги своей; не лишать и себя величайшего утешения в несчастьях своих, утешения, чтобы казаться побежденным человеком, который превышает человеческую природу, но удивляться Александру, который более показал свое целомудрие к женам персидским, нежели свою храбрость против персов. К этим словам присоединил он ужасные клятвы и рассказал многие примеры воздержания и великодушия Александра. После чего Дарий вышел к приближенным своим, поднял руки к небу и молился богам так: «Боги, хранители родов и царств! Благоволите да восстановлю вновь персидское счастье и да оставлю его в том благоденствии, в котором я принял его, дабы одержавши верх, вознаградить Александра за благодеяния любезнейшим моим особам в моем несчастии. Но если настало уже определенное судьбой время, в которое надлежит, по зависти и превратности счастья, прекратиться персидскому могуществу, то кроме Александра да никто другой не воссядет на престол Кира!» В истине этих происшествий и слов удостоверяет большая часть писателей.
Покорив себе все области до Евфрата, Александр обратился к Дарию, который шел к нему с одним миллионом войска. Некто из приятелей Александра рассказал ему, как дело, достойное смеха, что служители в шутку разделились на две части, что у каждой части предводитель и полководец и что одного называют Александром, а другого Дарием, что они начали бросать друг в друга земляными глыбами, но потом дело дошло до кулачного боя, и наконец до такой степени воспламенились спором, что они воюют поленьями и каменьями, и нельзя их унять. Александр велел, чтобы предводители сразились сами; мнимого Александра вооружил он сам, а мнимого Дария — Филот. Войско смотрело на единоборство, принимая происходящее за предзнаменование будущего. Борьба была жаркая; победителем остался тот, кто назывался Александром, и в дар получил двенадцать селений с позволением носить персидскую одежду. Об этом повествует Эратосфен.
Большое сражение с Дарием не было дано при Арбелах, как о том пишут многие историки, но при Гавгамелах, что на тамошнем языке значит «Верблюжий двор», ибо некто из древних царей, убежав от неприятелей на верблюде[56], оставил его на сем месте, назначив ему на содержание доходы с некоторых селений.
Лунное затмение месяца боэдромиона случилось в начале афинского празднества таинств. В одиннадцатую же по затмении ночь, когда уже войска были одно у другого в виду, Дарий держал свою силу вооруженную и обходил ряды войска при свете многих факелов. Между тем македоняне отдыхали, и Александр находился перед своим шатром с прорицателем Аристандром, совершал некоторые тайные священнодействия и приносил жертвы богу Фобу, или Ужасу. Вся равнина, простирающаяся между Нифатом[57] и горами Гордиейскими, была освещена огнями персов; из стана варворов раздавался смешенный неопределенный гул, подобный шуму беспредельного моря. Старейшие из Александровых друзей, в особенности же Парменион, удивлялись множеству неприятелей и рассуждали между собою, что отразить такое войско, сделав на них явное нападение, — дело великое и трудное. Когда Александр совершил жертвоприношения, то они, прийдя к нему, уговаривали напасть на неприятеля ночью и темнотой ее закрыть то, что всего страшнее в будущей борьбе, но он сказал им достопамятные слова: «Я не краду победы!» Этот ответ некоторым показался ребяческим и суетным, как бы Александр шутил при предстоявшей великой опасности; по мнению других, напротив того, это доказывало, что он и на настоящие силы полагался и в отношении будущего основательно рассуждал, не давая побежденному Дарию повода вновь дерзнуть на новую битву и слагать вину на ночь и на темноту, как прежде на горы, на узкие проходы, на море; ибо Дарий, имея столько сил и обладая такими странами, не прежде перестанет воевать за неимением оружий и людей, как тогда, когда потеряет надежду и унизится духом и явным поражением уверится в своем бессилии.
По удалении друзей своих Александр лег спать в шатре; остаток ночи он провел в глубоком сне, против своего обыкновения, так что на заре пришедшие к нему полководцы были приведены в удивление и от себя уже приказали воинам завтракать. Между тем время принуждало их; Парменион вошел в шатер, стал подле ложа и два или три раза звал его по имени. Александр проснулся, и Парменион спрашивает его: «Государь, что сделалось с тобой? Ты спишь сном победителя, а не того, которому предстоит дать самое опасное сражение». Александр улыбнулся и сказал ему: «Разве ты не думаешь, что мы уже победители хотя бы потому, что освободились от скитания и преследования Дария, избегающего сражения на стране обширной и разоренной?»
Не только перед сражением, но и в самой опасной битве явил он себя твердым и великими своим разумом и бодростью. В сражении левое крыло, где предводительствовал Парменион, несколько уклонилось и смешалось, ибо бактрийская конница с великим стремлением и силой ворвалась в македонскую пехоту, а Мазэй послал конницу дабы обойти фалангу и напасть на обоз. Парменион, будучи обеспокоиваем с обеих сторон, послал к Александру вестников с известием, что вал и обозы пропали, если он не пошлет с поспешностью сильное подкрепление спереди тем, кто стоял в тылу. Случилось, что в то самое время дал он своим воинам знак к нападению. Услышав просьбу о помощи, Александр сказал, что Парменион, наверное, не в своем уме и безрассудствует, и в волнении забывает, что победитель получает то, что принадлежит неприятелю, а если будет побежден, то не должен думать о деньгах и рабах, но о том, как умереть, сражаясь с честью и со славой.
Приказав сказать это Пармениону, он надел шлем; другие доспехи он надел еще прежде в шатре. Он носил верхнюю одежду сицилийской работы, препоясанную, сверху надевал льняную броню, двойную, из взятой при Иссе добычи. Шлем его, работы Феофила, был железный, но сиял подобно чистому серебру. Приложен был к нему щиток, также железный, унизанный драгоценными каменьями. Он держал нож удивительной закалки и легкости, подаренный ему царем китийцев[58], ибо имел привычку в сражениях действовать большей частью ножом. Поверх всего носил хламиду, застегиваемую на плече, которая своим великолепием превосходила все то, что было на нем. Она была работы Геликона Старшего и подарена ему городом Родос в знак почтения. В сражениях он всегда был в ней. Пока он устраивал фалангу, раздавал приказания и наставления или осматривал что-либо, то сидел на другой лошади, щадя Букефала, который был уже не молод. Когда же надлежало приступить к делу, то приводили к нему Букефала, Александр пересаживался на него и начинал нападение.
Перед тем нападением он долго говорил с фессалийцами и другими греками; они кричали, чтобы он повел их на варваров, и тем внушили ему больше бодрости; он взял копье в левую руку, а правую простирая к небу, молился богам, как уверяет Каллисфен, да защитят и укрепят греков, если действительно он рожден Зевсом! Прорицатель Аристандр в белой одежде, с золотым на голове венком, скакавший рядом, показал орла, поднимающегося над головой Александра, и направляющего свой полет прямо на неприятелей. Это явление внушило великую бодрость всем, видевшим оное. Воины призывали и одушевляли друг друга, фаланга, следуя бегом за наступающей на неприятеля конницей, волновалась, подобно морю. Персы уклонились прежде, нежели передовые сошлись; преследование было сильное; Александр теснил разбитое войско к самому центру, где находился Дарий. Сквозь устроенных впереди воинов он увидел его издали — в глубине царского отряда. Дарий отличался от других своей красотой и ростом; он сидел на высокой колеснице, огражденный множеством блистательных конных, которые вокруг оной тесно были сомкнуты и устроены для принятия неприятеля. Но Александр показался им вблизи весьма страшным; опрокинув бегущих к тем, кто еще стоял, он привел их в ужас и большую их часть рассеял. Храбрейшие и благороднейшие из них, будучи убиваемы пред царем и падая друг на друга, препятствовали преследованию и, издыхая, поражали еще неприятелей и коней их. Дарий, видя все эти бедствия, когда уже передовые силы опрокидывались на него, так что трудно было поворотить колесницу и проехать, ибо колеса были удерживаемы кучами трупов, а лошади, будучи ими окружены и закрыты, становились на дыбы и делали возницу беспомощным, бросил колесницу и доспехи, вскочил, как говорят, на молодую кобылицу и предался бегству. По всем вероятностям, не успел бы он тогда убежать, когда бы снова не прискакали другие гонцы от Пармениона, призывающие на помощь Александра, ибо на стороне Дария собиралась великая сила и оказывала сопротивление. Вообще обвиняют Пармениона в том, что в этом сражении вел себя слабо и недеятельно, или потому что от старости несколько охладела смелость его, или, как Калисфен уверяет, не терпя власти и могущества Александра и ревнуя его. Александр, досадуя на Пармениона за этот призыв, не объявил воинам истины, но велел дать знак к отступлению, как бы для прекращения кровопролития и по причине наступления ночи. Он устремился к тому месту, где была опасность, но на дороге узнал, что неприятели совершенно разбиты и бегут.
Таков был конец сражения, после которого казалось уже, что персидская держава разрушена. Александр, будучи провозглашен царем Азии, принес богам великолепные жертвы, а друзьям своим раздавал богатство, дома и начальства. Желая показаться грекам во всем величии, он писал им, что все насильственные правления уничтожаются и что города могут управляться независимо. Платейцам же в особенности писал, что он отстраивает их город заново за то, что праотцы их предали грекам свою область, дабы на ней сразиться за вольность отечества. Он послал и жителям Кротона в Италию часть добычи из уважения к доблести и мужеству атлета Фаилла, который во время персидских войн, когда другие города Италии предали греков их участи, снарядил свой собственный корабль и отправился на Саламин для принятия участия в опасности. Так Александр любил всякую добродетель и старался сохранить память похвальных деяний.
Вступая в Вавилонию, которая ему немедленно покорилась, был он удивлен более всего близ Экбатаны[59] огненной пропастью, из которой огонь беспрерывно поднимается, как бы из некоего источника; недалеко от пропасти видел он ток нефти, которая текла в таком обилии, что образовывала пруд. Нефть весьма походит на горную смолу, но так чувствительна к огню, что прежде, нежели коснется пламени, от одного сияния света загорается и воспламеняется промежуточный воздух. Тамошние жители, желая показать силу и свойство нефти, окропили ею слегка улицу, ведущую к дому, где царь остановился, и когда уже сделалось темно, то стоя на одном краю, приставили огонь к омоченному месту. Нефть тотчас загорелась; пламя распространилось с быстротой мысли и в мгновение ока достигло другого края, так что улица во всю длину была в огне.
Афинянин, по имени Афинофан, был из числа тех, кто прислуживал царю в бане, мазал его маслом и при этом умел приятными разговорами развеселить его. В бане был мальчик, весьма дурной и смешного вида, но который пел весьма приятно и назывался Стефаном. «Угодно ли, государь, — сказал Афинофан, — чтобы мы испытали над Стефаном действие нефти? Если уже и этого сожжет и не погаснет, тогда и я скажу, что сила ее непреодолима и ужасна». Мальчик сам охотно согласился, чтобы над ним произведен был опыт, но едва его вымазали и приблизили к нему огонь, как занялось такое пламя, до того оно объяло тело его, что Александр был приведен в страх и смятение. Когда бы тут, по счастью, не было в готовности множества сосудов с водой для умывания, то помощь, принесенная ему, не остановила бы распространения огня. И тогда с трудом погасили его, покрывшего все тело мальчика, который впоследствии довольно от того страдал.
Итак, по справедливости некоторые, желая сохранить басню посредством истины, думают, что нефть есть та отрава, которой Медея намазала венец и покрывало невесты, как сказано в трагедии[60], ибо не от них самих и не сам собою занялся огонь, но разлился с великой быстротой от приближения пламени, не приметным для чувств прикосновением; лучи и излияния огня, ударяя издали, обыкновенно сообщают телам лишь свет и теплоту, но собираясь и зажигаясь в тех, которые имеют сухость воздуха и тучную в изобилии влагу, производят скорую перемену в самом веществе их.
Впрочем происхождение нефти заставляет недоумевать, не влага ли служит пищей пламени, стекаясь из земли, имеющей тучное и огнеродное свойство, ибо Вавилонская земля содержит в себе много огня, так что нередко ячменные зерна вспрыгивают и поднимаются из земли, как будто бы самое место вздрагивало от воспаления, а люди во время жары спят на мехах, наполненных водой. Гарпал, которому было поручено управление этой страной, возымел желание украсить греческими растениями царские дворцы и гульбища и преуспел в том; один плющ не мог быть разведен, но всегда портился. Это растение любит свежесть, а земля того края имеет огненное свойство. Отступление такого рода, когда они ограничены, может быть, менее причинят неудовольствия нетерпеливым читателям.
Александр завладел Сузами, нашел в царском дворце сорок тысяч талантов[61], а драгоценностей и богатых вещей бесчисленное количество. Между прочим, говорят, найдено на пять тысяч талантов гермионской порфиры, которая тут лежала сто девяносто лет, но сохранила свою свежесть и блеск, как бы была новая. Говорят, что причиной тому краска, которая составлена для багряных порфир с медом, а для белых с белым маслом, ибо эти вещества сохраняют свой блеск и глянец на весьма долгое время. Динон[62] уверяет, что цари персидские заставляли привозить вместе с другими вещами из Нила и из Истра воду, которую хранили в сокровищнице в доказательство великости своей власти и всеобщего обладания.
Собственно, так называемая Персида[63] есть область неприступная по причине гористого своего положения; при этом она охранялась храбрейшими персами после того, как Дарий спасся бегством. Некто, знающий оба языка, у которого отец был ликийцем, а мать персиянка, обязался быть ему проводником в не весьма длинном обходе для вступления в Персиду. Говорят, что когда еще Александр был ребенком, то Пифия предрекла, что волк Ликий покажет Александру дорогу к персам. Здесь умерщвлены были в великом множестве те, кто попал в плен. Сам Александр пишет, что он велел умертвить их, почитая это для себя полезным, что здесь нашел денег столько же, сколько в Сузах, и что другое богатство и драгоценности вывезены были на десяти тысячах парах лошаков и на пяти тысячах верблюдах.
Увидя большой кумир Ксеркса, поверженный теми, кто толпой стекался во дворец царский, он остановился и, обратив речь к нему, как живому, сказал: «Пройти ли мимо и оставить тебя в таком положении за поход твой на Грецию или поднять тебя за твой высокий дух и за твою доблесть?» Он молчал долго, размышляя, и прошел мимо. Желая успокоить своих воинов, он провел здесь четыре месяца, ибо время было зимнее.
Говорят, что когда он в первый раз сел на царский престол под золотым небом, то коринфянин Демарат, человек, преданный Александру и бывший другом отца его, заплакал, как старику свойственно, и сказал: «Сколь великого удовольствия лишились те греки, которые умерли прежде, нежели увидели Александра, сидящего на Дариевом престоле!»
Между тем как он намеревался идти вслед за Дарием, некогда веселился и пил вместе с своими приятелями. В пиршестве участвовали многие женщины, пришедшие к своим любезным, среди которых отличалась Таис, любовница Птолемея, ставшего впоследствии царем Египта. Она была родом афинянка, хвалила искусно Александра, шутила с ним и среди веселья осмелилась сказать речь, которая была прилична достоинству отечества ее, но выше ее состояния. Таис сказала, что в этот день принимала лучшую награду за труды, перенесенные ею в дальнем странствовании по Азии, и в который она могла глумиться над гордыми палатами персидских царей. «Я бы еще охотнее, — продолжала она, — подожгла в вакхическом торжестве дворец Ксеркса, сжегшего Афины; я бы сама подложила огонь в присутствии царя, дабы между всеми народами разнеслось, что женщины, сопутствующие Александру в походе, более отомстили персам за Грецию, нежели те знаменитые полководцы, победившие их во многих морских и сухопутных сражениях». Эти слова возбудили шум и рукоплескание; приятели царские друг друга ободряли наперебой; сам Александр был этим увлечен; он воспрянул и с венком на голове и с факелом в руке пошел впереди всех. Другие, следуя за ним с шумом и радостными восклицаниями, обступили царский дворец. Прочие македоняне, узнав о том, стекались с радостью, неся в руках факелы; они думали, что сожжение и истребление царских дворцов был поступок, обнаруживавший человека, мысли которого обращались к отечеству и который не имел намерения остаться среди варваров. Одни говорят, что это случилось без умысла; другие, с намерением[64]; однако все признаются в том, что Александр вскоре раскаялся в своем поступке и велел потушить пожар.
Он был от природы чрезвычайно щедр, и эта черта характера усилилась с умножением благополучных успехов его. Подарки сопряжены были с благожелательностью, и только с нею даяние подлинно есть подарок. Упомяну лишь немногие примеры. Аристон, предводитель пэонийцев, умертвив одного неприятеля, показал царю голову его со следующими словами: «У нас этот подарок ценится золотой чашей». «Но пустой, — сказал Александр, усмехнувшись, — а я тебе даю ее, полную вина, выпив за твое здоровье!» Некто из простых македонян гнал лошака, навьюченного царским золотом, но так как лошак не мог везти тяжесть далее, то он поднял на себя и нес ее. Царь увидя его, угнетенным под тяжестью, спросил его и узнал тому причину; когда же воин хотел сложить свою ношу, то он сказал ему: «Ободрись, пройди несколько далее и донеси эту ношу до шатра своего». Он более досадовал на тех, кто ничего от него не брал, нежели на тех, кто просил чего-нибудь. Фокиону писал он, что впредь не будет почитать его другом, если он откажется от даров его. Серапиону, молодому человеку из тех, с кем играл в мяч, Александр ничего не давал, ибо он ничего не просил. Некогда во время игры Серапион бросал мяч другим, а не ему. Александр спросил его: «Что же мне не даешь?» «Ты не просишь, государь!» — отвечал он. Александр засмеялся и сделал ему щедрый подарок. Протей, приятные шутки которого забавляли царя за пиршеством, некогда впал у него в немилость. Друзья Александра просили за Протея, который между тем плакал. Александр сказал, что он мирится с ним. «Так дай, государь, — сказал он, — мне какой-нибудь залог верности». Александр велел ему выдать пять талантов.
Сколь чрезвычайно было богатство, которое он дарил друзьям и телохранителям своим, показывает писанное ему Олимпиадой письмо следующего содержания: «Ты и прежде оказывал благодеяния друзьям своим и был тем славен, однако ныне равняешь их с царями; ты производишь то, что они умножают своих друзей, а ты себя лишаешь их». Олимпиада много раз писала ему о том. Он хранил ее письма в тайне, только однажды распечатал письмо Гефестион, которое по обыкновению читал вместе с ним; Александр не словесно ему запретил, но, сняв свой перстень, приложил печать к устам Гефестиона.
Сын Мазэя, бывшего при Дарии в великой силе, управлял одной сатрапией. Александр дал ему другую, еще больше первой, но он отказался от принятия ее и сказал Александру: «Государь прежде был один у нас Дарий; ныне ты создал многих Александров». Александр подарил Пармениону дом Багоя[65] в Сузах; в нем, говорят, найдено платья на тысячу талантов. К Антипатру он писал, чтобы он имел при себе телохранителей, ибо злоумышляют на жизнь. Он посылал матери много подарков, но не позволял ей входить в его дела и наставлять в военных предприятиях. Когда она на то жаловалась, то он сносил кротко ее укоризны. Некогда Антипатр писал ему длинное против нее письмо. Александр прочитал его и сказал: «Антипатр не знает, что одна слеза матери изглаживает тысячу писем».
Александр заметил, что его приближенные совершенно предались неге и что роскошь их и пышность достигали до крайности, ибо теосец Гагнон имел серебряные гвозди в своей обуви; Леоннату привозили на многих верблюдах из Египта песок для телесных упражнений; у Филота для охоты было полотна на сто стадиев; видя, что мазались благовонной мазью прежде, нежели шли в баню те, у кого прежде не было и оливкового масла для мазания себя, что они везли с собой служителей, которые их терли и укладывали спать, Александр мягко и с философским благоразумием выговаривал им следующими словами: «Я удивляюсь, что вы, преодолевши столько трудов и дав столько сражений, забываете, что победившие приятнее засыпают, нежели побежденные; вы не видите, сравнивая свой образ жизни с персидским, что нежиться есть свойство рабское и трудиться есть дело самое царское. Может ли тот самостоятельно печься о своей лошади, очистить копье, шлем, чьи руки отвыкли касаться своего тела, столь им любимого? Разве вы не знаете, что совершенство победы состоит в том, чтобы не делать того, что делают побежденные?» Сильнейшей укоризной для них было то, что он предавался опасностям, трудам в походах и на охоте. Лакедемонский посланник, прибывший к нему в то время, когда он убил льва огромной величины, воскликнул: «Ты славно, Александр, подвигнулся со львом за царское достоинство!» Кратер поставил в Дельфах медное изображение этой охоты; оное представляло льва и псов; царя, борющегося со львом, и Кратера, помогающего ему. Над этим памятником частью трудился Лисипп, частью Леохар.
Таким образом Александр подвергался опасностям, упражняя себя и поощряя к мужеству других. Но приближенные его, по богатству и гордости своей, хотели уже нежиться и покоиться, скучали частыми походами и мало-помалу дошли до того, что злословили и порицали его. Сперва он переносил это с великой кротостью и говаривал, что царю прилично и слышать, и сносить хулы за оказываемые им благодеяния. Самые малые знаки его милостей обнаруживали великое благорасположение и уважение. Я представлю здесь немногие.
Некогда он писал к Певкесту и жаловался на него за то, что, будучи укушен медведем, уведомил о том других, а его нет. «Пиши ныне, как поживаешь, и не был ли ты покинут теми, кто провожал тебя на охоте; дабы за то наказать их». Гефестиону, во время его отсутствия по некоторым делам, писал, что во время охоты на ихневмона дротик Пердикки попал в Кратера, который получил рану бедра. После Певкестова выздоровления Александр писал благодарное письмо за него врачу его Алексиппу. Во время болезни Кратера он увидел сон, вследствие которого приносил за него жертвы, то же самое велел сделать Кратеру. Врачу Павсанию, который хотел дать Кратеру чемерицу, он писал письмо, в котором частью изъявлял ему о том свое беспокойство и частью напоминал ему, как употребить лекарство. Эфиальта и Кисса, которые принесли ему первое известие о бегстве Гарпала[66], велел он сковать, как ложных доносчиков. При отправлении назад в Македонию больных и старых, Эврилох из Эг записал себя в число больных. Когда же изобличили его в том, что он ничем не был болен, то он признался, что любил Телесиппу, которая уезжала в приморские области, и что он хотел за нею следовать. Александр расспросил, какая это была женщина; узнав, что она гетера, состояния свободного, он сказал Эврилоху: «Я делаюсь участником в любви твоей к Телесиппе, а так как она женщина свободная, то надлежит нам убедить ее словами или подарками, дабы она осталась с нами».
Достойно удивления, когда он имел время писать письма друзьям своим о таких малых предметах, как например, в одном письме он велит отыскать раба Селевка, убежавшего в Киликию; в другом хвалит Певкеста за то, что поймал Никона, раба Кратера; Мегабизу приказывает, рассуждая о рабе, убежавшего в храм, что можно будет поймать его, выманив из храма, но в самом храме не трогать его. Говорят, что в начале своего царствования, разбирая уголовные дела, приставлял руку к одному уху, когда говорил доносчик, дабы сохранить его свободным и не занятым в пользу обвиняемого, но впоследствии он был ожесточен многими доносами; при помощи некоторых истинных обстоятельств заставляли верить и ложным. В особенности же он терял терпение, забывал себя, становился жестоким и неумолимым, когда его злословили, ибо славу любил более самой жизни и царства.
Между тем он гнался за Дарием, предполагая, что опять будет с ним сражаться. Получив известие, что Дарий пойман Бессом[67], он отпустил восвояси фессалийцев, дав им в награду, сверх жалованья, две тысячи талантов. Во время этого преследования, которое было долговременно и сопряжено с великими трудами, македоняне в одиннадцать дней прошли три тысячи триста стадиев; большая часть воинов впала в изнеможение, чему причиной было отсутствие воды. Здесь попались ему навстречу несколько македонян, которые с реки везли в мехах воду. Тогда был уже полдень. Видя Александра, страдавшего от жажды, они поспешно налили в шлем воды и принесли ему. Александр спрашивал их, кому везут воду; они отвечали: «Мы везем ее своим детям, но пока ты жив и здоров, мы можем нажить других, хотя бы теперь мы их потеряли». Александр взял в руки шлем, взглянул вокруг и увидел, что стоявшие около него всадники все с поникшими главами смотрели жадно на воду. Он возвратил шлем, поблагодарил их, не вкусив воды, сказал: «Если я один буду пить, то мои спутники лишатся бодрости». Всадники, будучи свидетелями его воздержания и великодушия, кричали, чтобы он вел их далее и полагался на них; они ударили по своим лошадям и говорили, что не устали, не чувствуют жажды и не почитают себя смертными, пока будут иметь такого царя.
Усердие у всех было равное; однако только шестьдесят человек ворвались с царем в неприятельский стан. Здесь они переходили по разбросанным кучам золота и серебра; оставляли позади себя едущие в разные стороны без возниц колесницы, наполненные женщинами и детьми, и преследовали тех, кто был впереди, полагая, что среди них находится Дарий. Они насилу отыскали его, лежащего в колеснице, пораженного многими копьями и едва дышащего. Однако он просил пить, и выпив холодной воды, сказал принесшему ее Полистрату: «Друг мой! Вот сколь горек край моего злополучия! Моего несчастия! Я не в состоянии возблагодарить за оказанную мне услугу, но Александр наградит тебя, а Александра — боги за милосердие его к матери, к жене и детям моим; я даю ему мое рукопожатие через тебя». Сказав это, взял он Полистрата за руку и испустил дух.
Александр подошел к тому месту, но не скрыл своей горести при этом зрелище; он снял свою хламиду, накинул на тело Дария и покрыл его. Впоследствии же поймав Бесса, он велел растерзать его следующим образом: два дерева были нагнуты в одну сторону; к каждому из них была привязана часть тела Бесса, потом были отпущены; каждое дерево, возвращаясь стремительно к первобытному направлению, оторвало привязанную к нему часть. В то же время Александр, украсивши тело Дария царским великолепием, отослал оное к его матери, а брата его Эксатра принял в число друзей своих.
После этого с отборнейшей силою вступил он в Гирканию, где увидел морской залив, пространством не меньшей Понта, но вода которого была преснее обыкновенной морской воды. Александр не мог узнать о нем ничего достоверного, но по догадкам заключал, что оный есть рукав Мэотидского озера. Впрочем от естествоиспытателей не была сокрыта истина; они много лет прежде Александрова похода писали, что из Внешнего моря вдаются внутрь земли четыре залива, из которых самый северный есть тот, который называется Гирканским, или Каспийским морем[68].
В этой стране некоторые варвары неожиданно напали на тех, кто вел коня Букефала, и отняли его. Этот случай немало огорчил Александра; он послал к ним вестника и грозил всех их истребить с женами и детьми, если не отдадут коня его. Когда же ему привели коня, и города добровольно покорились ему, то Александр поступал с ними милостиво и даже заплатил им несколько денег за освобождение Букефала.
Отсюда вступил он в парфянскую землю и, находясь в бездействии, в первый раз надел персидскую одежду. Этим средством он хотел либо приноровиться к местным обычаям, ибо к усмирению людей много содействует сходство во нравах и образе жизни; либо намерен был испытать мысли македонян касательно поклонений, приучая их мало-помалу сносить перемену и его уклонение от обыкновенного образа жизни. Однако он не принял мидийской одежды, которая была странной и варварской; не надел ни длинных шаровар, ни кандия, ни тиары, но, смешав прилично персидскую одежду с македонской, составил среднее, не столь пышное, как мидийское, но важнее персидского. Сперва надевал он эту одежду, принимая варваров или беседуя внутри дома с друзьями. Позднее в этом одеянии он выходил к народу и занимался делами. Для македонян зрелище это было неприятно; однако они удивлялись его великим достоинствам; они думали, что надлежало ему уступать в ином, что могло служить к удовольствию его и удовлетворению честолюбия. Сверх многих других примеров его мужества, они знали, что незадолго перед тем получил он в голень удар стрелой, от которого кость переломилась и вышла наружу. В другой раз был он поражен камнем в шею, и на глаза его разлился мрак, продолжавшийся немалое время; однако не переставал бросаться во все опасности, не щадя себя. Переправившись через реку Орексарт, которую почел он за Танаис, он разбил скифов и преследовал их на сто стадиев, хотя страдал между тем диареей.
Сюда прибыла к нему амазонка[69], как повествуют многие историки, в числе которых Клитарх, Поликлет, Онесикрит, Антиген и Истр; но Аристобул, возвеститель Харет, Птолемей, Антиклид, Филон Фиванский, Филипп из Феангелы[70], сверх того Гекатей Эретрийский, Филипп Халкидский, Дурис Самосский почитают это происшествие выдуманным. Кажется, что Александр сам подтверждает свидетельство последних, ибо, описывая подробно все происшествия в письмах своих к Антипатру, говорит, что царь скифский хотел выдать за него свою дочь, но об амазонке не упоминает. Много лет после того Онесикрит, как уверяют, читал Лисимаху, уже царствующему, четвертую книгу своего сочинения, в которой он пишет об амазонке. Лисимах спокойно улыбался и сказал ему: «Где же я в то время был?» Но как бы мы ни относились к этому рассказу, наше уважение к Александру не будет от того ни большим, не меньшим.
Боясь, чтобы македоняне не потеряли склонности к дальнейшим походам, он оставил свое войско там, где оно находилось, и с отборнейшими воинами, состоявшими в двадцати тысячах пехоты и трех тысячах конницы, вступил в Гирканию; он говорил, что варварам македоняне кажутся ныне сновидением и что если теперь, едва потреся Азию, македоняне удалятся, то ваврвары нападут на них, как на слабых женщин. Он позволил возвратиться в свое отечество тем, кто того хотел, но в тоже время свидетельствовался богами и людьми, что покоряя македонянам вселенную, они оставляют его с друзьями и с теми, кто добровольно желает за ним следовать. Почти теми же словами писано в письме к Антипатру; при том царь говорил, что когда он произнес эти слова, то все воскликнули: «Веди нас в любую сторону вселенной!» Как скоро это средство возымело свое действие, то ему нетрудно было привлечь и остальное войско; оно добровольно последовало за ним.
Между тем он еще более старался приноровить свой образ жизни к тамошним народам, которых приучал к македонским обычаям, полагая, что по удалении своем власть его более утвердится смешением и сообщением двух народов посредством взаимной приязни, нежели насилием. Это заставило его избрать тридцать тысяч детей, к которым приставил многих попечителей и велел обучать греческому языку и обращению с македонским оружием. Брак его с Роксаной, которая показалась ему прекрасной за пиршеством, был, конечно, заключен по любви, однако приличествовал настоящему положению дел. Персы были ободрены этой брачной связью и возымели к Александру великую любовь, ибо он, будучи самым воздержанным человеком, не захотел иметь связь не по законам с той женщиной, которая покорила его.
Первейшие из друзей его были Гефестион и Кратер. Один ободрял его поступки и вместе с ним поменял образ жизни, между тем как другой пребывал тверд в отечественных обычаях. Итак, Александр употреблял Гефестиона в делах касающихся до варваров, а Кратера — в делах греческих и македонских. Вообще одного он более любил, а другого более уважал. Он почитал и называл Гефестиона другом Александра, а Кратера — другом царя. Это было причиной их раздора и взаимного неблагорасположения. Однажды в Индии ссора их дошла до драки; они обнажили мечи; друзья их спешили на помощь тому и другому; Александр прибежал и явно ругал Гефестиона, называл его безумным и неистовым, если не понимает, что когда отнимут у него Александра, то он будет ничем. Он жестоко выговаривал наедине и Кратеру. Потом свел их, примирил и клялся Аммоном и другими богами, что он их более всех любит, но если опять узнает, что они между собою ссорятся, то умертвит обоих, или того, кто первый начнет ссориться. По этой причине, говорят они, и в шутках уже ничего друг другу не говорили и не делали.
Что касается до Филота, сына Пармениона, то он был в великой славе у македонян по причине храбрости своей и терпеливости в трудах. После Александра никто, кроме Филота, не был столько щедр и столь предан друзьям своим; никто его не превышал в этих качествах. Некогда один из знакомых просил у него денег; он велел их выдать, а как управитель его объявил, что нет денег, то Филот сказал: «Что ты говоришь? Ужели нет у тебя ни чаши, ни одежды никакой?» Но будучи высокомерен и надут богатством своим, употребляя прислугу и ведя род жизни, неприличные частному лицу, он возбудил к себе подозрение и зависть, ибо важность его и высокость духа не были сопряжены с тонкостью и приятностью и наблюдением приличий, но, напротив того, с некоторою грубостью. Сам Парменион некогда сказал ему: «Сын мой! Будь пониже!» Он с давнего уже времени был на плохом счету у Александра. Когда Дарий был побежден в Киликии и бывшее в Дамаске богатство досталось македонянам, то в стан приведено было множество пленников, среди которых была молодая женщина, родом из Пидны, собою прекрасная, имя которой Антигона. Филот принял ее к себе. Как молодой человек и притом разгоряченный вином, рассказывал он своей любовнице с некоторым хвастовством свои славные военные подвиги, приписывая себе и отцу своему величайшие деяния, а Александра называл молодым человеком, который лишь через них пользовался именем начальника. Эти слова были пересказаны этой женщиной одному из знакомых своих; тот сообщил их другому, и наконец оные дошли до Кратера, который вызвал эту женщину и привел ее тайно к Александру. Царь, услышав это, велел ей продолжать свою связь с Филотом и пересказывать ему самому все то, что от него услышит.
Филот, будучи в совершенном неведении касательно злоумышления против него и любя Антигону, по гневу своему и по хвастливости своей говорил против царя многие неприличные речи. Александр, несмотря на столь сильное против Филота доказательство, терпел и хранил молчание, или полагаясь на приверженность к нему Пармениона, или боясь славы и могущества их. В это время один македонянин, по имени Димн, родом из Халастры[71], злоумышляя на жизнь Александра, призывал некоего молодого человека, по имени Никомах, которого он любил, к принятию участия в заговоре против Александра. Никомах от того отказался, но сообщил о том брату своему Кебалину, который прийдя к Филоту, требовал, чтобы он представил его Александру, которому хотел сообщить нечто весьма нужное и важное. Филот, неизвестно по какой причине, не представил их под тем предлогом, что государь был занят важнейшими делами. Это случилось два раза. Подозревая уже Филота самого, они обратились к другому, и, будучи представлены Александру, объявили ему, во-первых, о злоумышлении Димна, потом упомянули с осторожностью, что два раза говорили о том Филоту, но что он ими пренебрег. Это известие уже до чрезвычайности раздражило Александра; когда же послан был человек для взятия Димна, который, защищаясь, был им убит, то Александр еще более был в беспокойстве, думая, что через него лишился доказательства к изобличению злоумышления. Как скоро обнаружилось негодование его к Филоту, то многие из тех, кто издавна ненавидел Филота, говорили уже явно, что царь оказывает великую беспечность, если почитает халастрийца Димна способным дерзнуть на столь важное дело в одиночку, что он лишь служитель, или лучше сказать орудие, приводимое в действо могущественнейшей рукой; что надлежит искать злоумышления среди тех, кому была польза оное скрыть. Как скоро государь преклонил слух к этим речам, то наводимы были на Филота бесчисленные клеветы. Он был взят под стражу, допрашиваем и в присутствии царских друзей предаваем пыткам. В то же время Александр слушал слова его, стоя за занавесом. Когда Филот издавал жалобные крики, умолял униженно Гефестиона, то, говорят, Александр сказал: «И ты, Филот, будучи столь малодушен и слаб, дерзнул на столь важное дело?»
По смерти Филота Александр послал немедленно в Мидию людей и умертвил Пармениона; мужа, который содействовал в многом Филиппу и который один, или больше других, старейших друзей его, побудил Александра к предпринятию похода на Азию. Он пережил убиение двух сыновей своих, бывших при войске, а с третьим умерщвлен сам в одно время.
Эти поступки сделали Александра страшным друзьям его, особенно же Антипатру, который отправил тайно к этолийцам посольство и заключил с ними союз. Этолийцы боялись Александра, ибо он, узнав, что они разрушили Эниады[72], сказал: «Не дети эниадян, но я сам за то их накажу».
Вскоре после того последовало убиение Клита[73], которое, будучи описано просто, покажется более жестоким, чем убиение Филота; однако, сообразуя и причину, и время, мы найдем, что оно произведено царем без намерения, по некоему несчастью; и что злобный демон употребил гнев и пьянство Александра орудиями к погублению Клита. Это происшествие случилось следующим образом.
Некоторые путешественники, приехавшие со стороны моря, принесли Александру греческих плодов. Царь, удивляясь красоте и свежести их, велел призвать к себе Клита, дабы ему показать оные и уделить часть. Клит, по случаю, приносил тогда жертву; он оставил жертвоприношение и пошел к Александру, а между тем трое из назначенных к жертвоприношению овец последовали за ним. Царь, известившись об этом, сообщил его прорицателям Аристандру и лакедемонянину Аристомену. Оба они объявили, что это знамение предвещает злополучие. Александр немедленно велел приносить жертву за спасение Клита, ибо сам он за три дня увидел сон неприятный: ему казалось, что Клит в черной одежде сидел вместе с сыновьями Пармениона, которые все умерли. Клит не успел кончить жертвоприношение, пришел к столу, по принесении уже царем жертвы Диоскурам.
Началось веселое пиршество, за которым петы были стихи некоего Праниха или, по уверению других писателей, Пиериона, сочиненные на смех и в поругание полководцев, незадолго перед тем побежденных варварами[74]. Старейшие из собеседников негодовали, хулили как сочинителя, так и певца; между тем Александр и некоторые другие слушали его с удовольствием и велели ему продолжать. Клит, уже пьяный, будучи от природы нрава жестокого и дерзкого, оказывал досаду более всех и говорил, что не было прилично в присутствии варваров и врагов ругать македонян, которые при всем своем несчастье были гораздо лучше тех, кто над ними смеется. Александр сказал, что Клит защищает сам себя, называя трусость несчастьем. «Однако эта трусость, — возразил Клит, — спасла тебя, сына богов, тогда, когда ты обратил хребет мечу Спифридата; македонской кровью и ранами ты возвысился до того, что выдаешь себя за сына Аммона, не признавая более отцом своим Филиппа».
Александр, раздраженный этими словами, сказал: «Ужели думаешь ты, что ты, ничтожный человек, покойно можешь веселиться, говоря беспрестанно об мне подобные слова и возмущая против меня македонян?» — «Мы и теперь не веселимся, Александр, — отвечал Клит, — получая такую награду за труды наши; напротив того мы ублажаем тех, кто уже умер, прежде нежели увидели македонян, побиваемых мидийскими палками и просящих милости у персов, дабы иметь доступ к своему царю». Между тем как Клит изъяснялся с такою дерзостью и окружающие Александра восставали и поносили его, старейшие старались укротить шум. Александр, поворотясь к Ксенодоху Кордийскому и Артемию Колофонскому, сказал им: «Не кажется ли вам, что греки ходят среди македонян, как полубоги среди зверей?» Клит, нимало не уступая, кричал, чтобы Александр выражал свои мысли ясно или бы не звал к ужину людей свободных и говорящих смело; в противном случае пусть он живет лучше с варварами и рабами, которые будут поклоняться его поясу и белому хитону.
Александр, не будучи уже в состоянии удерживать своего гнева, схватил одно из поставленных при нем яблок, бросил и ударил Клита, а между тем искал свой кинжал. Аристофан, один из телохранителей, успел его унести, присутствующие обступили его и умоляли; он вскочил и македонским наречием звал щитоносцев; это был знак великого возмущения; он велел трубачу затрубить и ударил его кулаком за то, что тот медлил и не хотел повиноваться. (Впоследствии трубач этот был в уважении, будучи главной причиной, что в войске не сделалась тревога.) Между тем друзья его с трудом вытолкали из столовой Клита, который нимало не сделался уступчивее; он опять вошел в другие двери и с великим небрежением и дерзостью читал Еврипидовы стихи из «Андромахи»:
О сколь несправедлив в Элладе тот обычай![75] |
Тогда Александр вырвал у одного из копьеносцев копье, поразил оным Клита, который шел к нему навстречу и отдергивал занавес у дверей. Клит пал со стоном и ревом. Гнев Александра сразу же угас; он пришел в себя и, видя друзей, своих стоящих в безмолвии, успел вырвать копье из мертвого тела; но когда хотел ударить себя им в горло, то был успокоен телохранителями, которые схватили руки его и насильственно понесли его в спальню.
Всю ночь провел он в горести и плаче. На другой день, перестав кричать и рыдать, лежал безгласен, издавая тяжкие стенания. Друзья его, устрашенные молчанием его, вошли туда насильственно. Он не внял ничьим словам, но когда прорицатель Аристандр напоминал о знамении ему и виденный им о Клите сон, в доказательство того, что происшествие давно было определено судьбою, то Александр, казалось, уступил рассуждениям его.
Затем приведены были к нему философ Каллисфен, друг Аристотеля, и Анаксарх из Абдер. Каллисфен употреблял кроткие слова и нравственные пособия, стараясь овладеть душою его и успокоить горесть, не причиняя ему оскорбления. Алаксарх, напротив того, который с самого начала проложил в философии свою собственную дорогу и известен был тем, что он пренебрегал всеми своими знакомыми и подобными, войдя к нему воскликнул: «Ужели это Александр, на которого обращены взоры вселенной?.. А он лежит, плачет подобно невольнику, боясь законов и нареканий людей, которым он должен быть законом и правилом справедливости, ибо он победил для того, чтобы начальствовать и господствовать, а не для того, чтобы повиноваться другим, побежденный пустыми мнениями. Разве ты не знаешь, — продолжал он, — что Дике и Фемида заседают подле Зевса, дабы все то, что будет сделано господствующими, было законно и справедливо?» Этими словами Анаксарх облегчил горесть царя, но сделал нрав его высокомернее и склоннее к насильству; между тем он приобрел благосклонность и сделал ему отвратительной беседу Каллисфена, которая по причине его строгих правил и без того не была ему приятна. Говорят, что некогда за столом была речь о временах года и о погоде. Каллисфен был такого мнения, что Азия холоднее Греции, и зима там более жестокая; Анаксарх тому противоречил и спорил с ним. «Однако ты должен признаться, — сказал Каллисфен, — что здешний край холоднее, ибо там ты проводил зиму в одном дурном плаще, а здесь лежишь за столом, накрывшись тремя богатыми коврами». Эти слова чрезвычайно оскорбили Анаксарха.
Каллисфен равным образом причинял неудовольствие другим софистам и льстецам, ибо молодые люди оказывали ему внимание по причине красноречия его; старейшим же нравился он не менее своим поведением пристойным, важным и самодовольным, которое оправдывало повод его путешествия. Он приехал к Александру с достохвальным намерением выпросить у него позволения вновь населить свое отечество[76] и возвратить согражданам. Однако слава его вооружала против него зависть; он сам подавал повод к оклеветанию себя тем, что часто отказывался от приглашений Александра; важностью и молчаливостью в обращении, казалось, он не ободрял того, что происходило, и что ему ничто не нравилось. Александр даже сказал о нем следующий стих:
Я ненавижу мудреца, который для себя не мудр. |
Говорят, что некогда за столом в присутствии многих собеседников, получив приказание за чашей вина похвалить македонян, Каллисфен распространился об этом предмете с таким красноречием, что македоняне, вставая, рукоплескали и бросали на него венки. Александр сделал замечание, что, по словам Еврипида[77], не трудно тому, кто имеет предмет прекрасный и говорит изящно. «Ты покажи нам свое искусство, — продолжал он, — хуля македонян, дабы они сделались лучшими, узнав свои недостатки». Итак, Каллисфен, обратившись с палинодией, говорил против македонян с великой смелостью; он представил, что несогласие и раздор греков были причиной возвышения и силы Филиппа, между прочим привел известный стих:
В народных мятежах и злой почтен бывает. |
Эта речь возродила в македонянах великую и жестокую к Каллисфену ненависть. Александр заметил, что Каллисфен показал тем силу не столько красноречия своего, сколько силу неблагорасположения к македонянам.
Этот случай, по словам Гермиппа, был пересказан Аристотелю Стребом, чтецом Каллисфена. Каллисфен, заметя отчуждение царя от себя, удаляясь от него, два или три раза сказал ему:
Умер и храбрый Патрокл, далеко тебя превышавший[78]. |
Итак, по-видимому справедливо, сказал Аристотель, что Каллисфен был велик и силен в речах, но что не было у него ума.
Впрочем, отказавшись с твердостью и философским духом от поклонения[79] Александру, один он громко обнаружил свои о том мысли, хотя лучшие и старейшие македоняне скрывали и только в тайне негодовали. Он тем избавил греков от великого посрамления, а Александра еще от большего, отвратив его от требования поклонения, но между тем он погубил себя, ибо казалось, что в этом случае более принудил, нежели убедил царя.
Харет из Митилены говорит, что Александр в пиршестве, выпив вина из фиала, подал его одному из своих друзей. Этот принял фиал, стал перед жертвенником и, выпив вина, сперва поклонился, а потом лобызал Александра и сел на свое место. То же самое сделали за ним по очереди и другие. Каллисфен принял фиал, и между тем, как царь разговаривал с Гефестионом, не обращал на него внимания, выпил вина и подошел, чтобы его поцеловать. Но Деметрий, прозванный Фидоном, сказал: «Государь! Не целуй его; он один тебе не поклонился». Александр уклонился от поцелуя, а Каллисфен громко сказал: «Так я уйду, имея меньше других на один поцелуй!»
Такова была причина вкравшегося в сердце государя отвращения к Каллисфену. Александр, во-первых, поверил словам Гефестиона, который утверждал, что Каллисфен обещал поклониться, но не исполнил своего обещания. Потом Лисимах и Гагнон приступили к нему с уверением, что софист ходит среди них с таким высокомерием, как будто бы он уничтожил тираннство, что молодые люди стекаются к нему и следуют за ним, почитая его одного человеком среди таких тысяч людей. Слова клеветников его казались достойными вероятности после того, как Гермолай был изобличен в злоумышлении на жизнь Александра[80], ибо утверждали, что когда он предложил Каллисфену вопрос, каким образом человек может сделаться славнейшим, то Каллисфен отвечал: «Когда убьет славнейшего»; будто, побуждая Гермолая к этому предприятию, советовал ему не страшиться золотого ложа, но помнить, что он приближается к человеку, подверженному и болезням, и ранам. Впрочем никто из сообщников Гермолая не доносил на Каллисфена и в самых крайних муках. Сам Александр в письмах, которые тогда же писал Кратеру, Атталу и Алкету говорит, что молодые люди, будучи пытаемы, признались в преступлении, но никто более не имел в оном участия. Впоследствии он писал к Антипатру и среди прочих винил и Каллисфена. «Юношей, — пишет он, — закидали камнями македоняне, что касается до софиста, то я сам накажу, как его, так и выславших его ко мне и принимающих в города людей, которые против меня злоумышляли». В этих словах он явно обнаруживает свои мысли об Аристотеле, ибо Каллисфен был воспитан им по причине бывшего между ними родства; он был сын Геро, двоюродной сестры Аристотеля. Касательно смерти его одни говорят, что он повешен Александром, другие, что его держали в оковах и что он умер от болезни. Харет пишет, что Каллисфена держали скованным в течение семи месяцев, дабы позднее судить его в Совете в присутствии Аристотеля, и что в те дни, в которые Александр был ранен в Индии, Каллисфен умер от ожирения и вшивой болезни[81]. Но это случилось позже.
Корифянин Демарат, будучи уже стар, возымел желание приехать к Александру. При свидании с ним он сказал, что великого удовольствия лишились греки, умершие прежде, нежели увидели Александра на Дариевом престоле. Однако он недолго пользовался милостью государя, умер от болезни и похоронен с великолепием; войско насыпало в честь его огромный курган, вышиной в восемьдесят локтей; прах его был привезен к морю на колеснице, великолепно украшенной и запряженной четырьмя конями.
Александр вознамерился вступить в Индию, но, видя войско уже обремененным множеством добычи и потому неудободвижимо, на рассвете дня, когда уже все было убрано, сперва он сжег обоз свой и обозы друзей своих, потом велел подложить огонь и под обозы других македонян. Эта мысль, казалось, была и труднее и опаснее, нежели исполнение ее и приведение в действо. Немногие македоняне тем были опечалены, но большая часть их с шумом и восклицаниями, в восторге разделяли нужные вещи тем, которые оных просили, а излишние жгли и истребляли и тем внушили Александру больше духа и охоты к предприятию сему. Впрочем он был уже страшен и неумолим в наказании виновных. Менандра, одного из этеров, которому поручил начальство над одной крепостью, предал смерти за то, что он не хотел там оставаться. Орсодата, одного из возмутившихся против него варваров, застрелил из лука собственной рукой.
В это время овца родила ягненка, который имел на голове нарост, формой и цветом напоминающий тиару, а по обеим сторонам — по паре яичек. Александр, мерзя этим уродом, велел очистить себя вавилонянам, которых имел обыкновение употреблять в подобных случаях. Касательно этого знамения он говорил друзьям своим, что беспокоится не за себя, но за них, страшась, чтобы бог, когда его не будет, не предал державы человеку недостойному и слабому. Однако случившееся потом благоприятное знамение разогнало его уныние. Один македонянин, по имени Проксен, который был хранителем царских постелей, копая землю для поставления царского шатра близ реки Окс[82], открыл источник жирной и тучной влаги. Когда вычерпнута уже была верхняя влага, то точилось чистое и прозрачное масло, которое ни запахом, ни вкусом не отличалось от оливкового, а блеском и тучностью совершенно на оное походило, хотя тамошняя страна не производит масличных деревьев. Говорят, что вода Окса есть самая мягкая и что она покрывает жиром кожу купающихся в ней людей. Этот случай принес чрезвычайное удовольствие Александру, судя по тому, что он пишет к Антипатру, полагая это знамение одним из благоприятнейших ниспосланных ему богами. Однако прорицатели почитали это предзнаменованием похода, хотя славного, но сопряженного с большими трудами, ибо масло дано богом человеку к облегчению трудов.
В сражениях подвергался он многим опасностям и получил тяжелые раны. Причиной большой погибели войска его были недостаток в пище и дурного климата. Сам Александр, силясь превозмочь счастье смелостью, а силу мужеством, думал, что нет ничего непреодолимого для людей, исполненных бодрости, и что никакое укрепление не защитит робких. Говорят, что во время осады скалы Сисимитра, которая была крута и неприступна, видя воинов своих в унынии, Александр спрашивал Оксиарта, каков духом Сисимитр. Оксиарт отвечал, что он самый малодушный человек. «Итак, — сказал Александр, — ты говоришь, что скалу можно легко взять, когда тот, кто управляет ею, не крепок духом». Он действительно завладел ею, наведши страх на Сисимитра. Приступив к другой столь же крупной скале, обратясь к одному из младших македонян, именуемому Александром, он сказал ему: «Твой долг вести себя мужественно и по имени, которое ты носишь». Молодой человек действительно оказал чудеса храбрости и был убит. Это немало огорчило Александра.
При осаде Нисы македоняне медлили приступать к городу, ибо перед ним протекала глубокая река. Александр, несколько остановясь, сказал: «Недостойный я человек! Зачем не научился плавать!» Он держал щит и хотел уже переправиться. <…>[7] Наконец по прекращении сражения прибыли к нему из осажденных городов посланники с прошениями. Он принял их в доспехах и без всякого украшения, чем внушил им страх. Когда принесена была подушка, то велел старшему из них, который назывался Акуфис, взять ее и сесть. Акуфис, удивясь его благосклонности и снисхождению, спрашивал: «Что мы должны сделать, дабы быть твоими друзьями?» Александр отвечал: «Чтобы жители сделали тебя своим правителем и чтобы они прислали ко мне сто лучших людей». Акуфис, усмехнувшись, сказал: «Государь, мне будет легче управлять, если пришлю к тебе самых дурных, а не самых лучших».
Таксил, как говорят, обладал частью Индии, которая пространством не уступала Египту[83], производила прекраснейшие плоды и изобиловала пастбищами. Он был человек мудрый и, приветствовав Александра, сказал ему: «Какая нужда, Александр, сражаться нам друг с другом, если ты не для того прибыл, чтобы отнять у нас воду или нужную пищу, за которые только должны сражаться люди рассудительные, что касается до других вещей и приобретений, то если я или превышаю тебя, готов тебя благотворить, если же ниже тебя, то, получив от тебя благодеяние, не отказываюсь быть тебе благодарным». Александру так понравились эти слова, что взяв его за правую руку, сказал: «Ужели ты думаешь, что благодаря этим радушным словам наше свидание обойдется без сражения? Нет! Это тебе не поможет; я хочу состязаться с тобою благодеяниями, дабы ты, будучи столь добр, не превосходил меня щедростью». Он принял от него много даров, дал ему больше и наконец подарил за чашей тысячу талантов. Этим поступком он огорчил друзей своих[84], но многих варваров заставил быть к себе благосклоннее.
Между тем храбрейшие индийцы, вступая в службу разных городов, защищали оные мужественно и причиняли Александру большой вред. В одном городе[85] они предали ему себя на условиях, но когда они удалились, то он поймал их на дороге и всех умертвил. Этот поступок омрачает военные подвиги его, хотя во всех других случаях вел он войну по законам и так, как царю прилично. Не менее этих воинов причинили ему беспокойства философы, которые поносили царей, перешедших к нему, а вольные народы против него возмущали. По этой причине Александр многих из них повесил.
Отношения его с Пором описаны им самим в письмах. Он говорит, что река Гидасп отделяла два войска, и что Пор, поставив слонов напротив него, стерег переправу. Между тем Александр производил днем в стане своем великий шум и тревогу, приучая тем варваров не бояться его, а в бурную и безлунную ночь, взяв часть пехоты и лучшую конницу и пройдя дальнее от неприятелей пространство, переправился на небольшой остров. Здесь полился сильный дождь; молния и громовые стрелы ударяли в войско. Видя некоторых убиваемых и опаляемых молниями, он отплыл с острова и переправился на противоположный берег. Река Гидасп[86] по причине бури неслась с великой быстротой, высоко поднимался от нее поток и со стремлением прорывался на берег, и туда потекла вода в великом количестве. Александр прошел с великим трудом это пространство по причине скользкого и разваливающегося грунта. Здесь, говорят, сказал он: «Поверите ли вы, афиняне, каким опасностям подвергаю себя, дабы заслужить похвалу от вас?» Так рассказывает Онесикрит, но Александр сам пишет, что воины бросили плоты и переплывали поток с оружиями в руках, будучи по грудь в воде.
После переправы он с конницей опередил пехоту двадцатью стадиями, рассуждая, что ежели неприятели нападут с конницей, то он одержит над ними верх, а если двинут фалангу, то и его пехота поспеет к нему присоединиться. Из этих предположений сбылось первое. Тысяча человек конницы и шестьдесят колесниц сошлись с ним и были им разбиты. Победителям достались все колесницы, конных умерщвлено до четырехсот. Пор заключил из этого, что сам Александр переправился; наступал на него со всей силою и оставил только некоторую часть войска для удержания других македонян от переправы. Александр, боясь слонов и великого множества неприятелей, сам ударил на левое крыло, а Кену велел учинить нападение на правое; те неприятели, которые были опрокинуты с обеих сторон, отступали к слонам и опять устроивались. По этой причине уже происходила смешенная и жаркая битва, и лишь на восьмой час неприятели начали предаваться бегству. Вот что пишет в письмах своих сам Александр, учредитель этой битвы[87]. Историки большей частью уверяют, что Пор был ростом более четырех локтей с пядью и по причине величины своей и огромности тела был со слоном в такой соразмерности, как всадник к лошади, хотя он сидел на самом большом слоне. Этот слон оказал удивительную понятливость и попечительность о царе, ибо пока этот был еще невредим, то он сам защищался с яростью и отражал неприятелей; когда же приметил, что царь впал в изнеможение от множества стрел и ран, то боясь, чтобы он не свалился, сам тихо опустился на колена, а хоботом брал с осторожностью стрелы по одному и выдергивал из тела его.
Наконец Пор был пойман. Александр спрашивал его: «Как мне поступить с тобою?» — «По-царски!» — отвечал он. Александр еще спросил, не желает ли он еще чего. Пор сказал: «В слове „по-царски“ все заключается». Александр не только оставил ему с именем сатрапа область, над которой царствовал, но присоединил к ней еще страну, покорив независимый народ, ее населявший. На этой стране было пятнадцать народов, пять тысяч больших городов и великое множество селений. Он завоевал страну, в три раза пространнее упомянутой, над которой поставил сатрапом Филиппа, одного из своих друзей.
По сражении с Пором умер и Букефал, но не тотчас, как некоторые говорят, от ран, а во время лечения. Но Онесикрит уверяет, что Букефал сделался весьма слаб от старости, ибо тогда уже было ему тридцать лет. Лишение коня чрезвычайно огорчило Александра, которому казалось, что теряет в нем как бы некоего друга. Он построил город у Гидаспа и дал ему название Букефалии; говорят также, что лишившись собаки Перита, которую он сам вскормил и весьма любил, построил город, которому дал ее имя. Сотион уверяет, что слышал об этом от Потамона Лесбосского[88].
Сражение с Пором охладило жар македонян и удержало их от дальнейшего похода внутрь Индии. Одержав с великим трудом верх над сим царем, который устроился против них с двадцатью тысячами пехоты и двумя тысячами конницы, они сильно противились Александру, который хотел переправиться через реку Ганг. Они узнали, что река в ширину имела тридцать две стадии, а в глубину сто оргий; противоположный берег ее был покрыт множеством пехоты, конницы и слонов. Говорили тогда, что цари гандаритов и пресиев[89] с восемью десятью тысячами конницы, двумястами тысяч пехоты, восемью тысячами военных колесниц и шестью тысячами слонов ожидали их. Это не было хвастовство. Андрокотт, недолго после этого воцарившийся, подарил Селевку пятьсот слонов и с шестьюстами тысяч воинов покорил всю Индию.
Александр лежал в неудовольствии и гневе, запершись в своем шатре; он почитал за ничто прежде произведенные им дела, если не переправится через Ганг. Казалось ему, что отступая, признавался в том, что был побежден. Между тем друзья его уговаривали его приличным образом, а воины, с плачем и воем приходя к дверям шатра, умоляли его. Он смягчился и отступил, между тем к умножению славы своей выдумывал многие хитрости. Он велел сделать оружия, конские ясли и уздцы больше и тяжелее обыкновенных, раскидал и оставил оные в тех местах. Он соорудил и жертвенник богам[90], которым и до сих пор пресийские цари поклоняются и приносят жертвы по греческому обыкновению. Андрокотт, будучи еще весьма молод, видел самого Александра и впоследствии, как уверяют, многократно говаривал, что едва Александр не завладел всею Индией, ибо тогдашний царь был ненавидим за дурные свойства и пренебрегаем за низкое происхождение[91].
Отюда Александр обратился к Океану морю, дабы оный видеть. Он велел построить много лодок с веслами и плотов, на которых войско было весьма медленно несомо по реке. Плавание не было совсем бездейственное и мирное; Александр, приставая к городам, высаживал войско и покорял их. Однако в так называемой стране маллов[92], которые, говорят, были самым воинственным народом Индии, едва не был он изрублен. Он, разогнав со стен неприятелей стрелами, первый, по приставленной лестнице, влез на стену; между тем лестница переломилась, варвары собирались у стены, и Александр имел при себе весьма малое число воинов, был поражаем стрелами снизу. Собравшись с силами, вспрыгнул он в средину неприятелей и по счастью стал на ноги. При сильном потрясении доспехов его показалось варварам, что вокруг тела его разлился некоторый блеск и сияние; это заставило их убежать и рассеяться. Но, увидя его с двумя только оруженосцами, они стекались к нему, мечами и дротиками вблизи поражали его сквозь доспехи, между тем как он оборонялся. Один из них, став несколько поодаль, пустил из лука стрелу с таким напряжением и силою, что она пробила броню и вонзилась в кости близ сосца. Александр, получив удар, отступил согнувшись; пустивший стрелу устремился на него с мечом; Певкест и Лимней стали перед ним; оба были ранены; Лимней сразу умер, а Певкест противоборствовал. Александр умертвил неприятеля, но сам получил многие раны; и наконец, будучи поражен в шею ударом дубины, он прислонился к стене, обратясь лицом к неприятелю. Между тем македоняне обступили его, вырвали у неприятелей уже бесчувственного и понесли в шатер. В стане говорили уже у нем, как о мертвом. Много трудов стоило спилить стрелу, которая была деревянная, после этого едва развязали броню, и занялись выниманием стрелы, острие которой вонзилось в одну кость; шириной оно было в три пальца, а длиной в четыре. Во время их действий царь впадал в обмороки, которые приближали его к смерти, но он пришел в себя, как скоро стрела была вынута. Избегши этой опасности и будучи еще слаб, долгое время лечился и наблюдал диету, но видя, что македоняне шумели у его дверей и желали его видеть, он надел плащ, вышел из шатра, принес жертвы богам и вновь продолжал свой путь по реке, а между тем покорял обширные области и большие города.
Александр поймал десять из тех гимнософистов, которые более всех побудили Саббу[93] возмутиться против него и причинили македонянам великое затруднение. Они почитались людьми, способными давать ответы сильные и краткие. Александр предложил им странные вопросы, сказав, что умертвит первого того, который не даст правильного ответа, а потом и других по очереди. Старший из них был назначен судьей. Первый на заданный вопрос, кого больше — мертвых или живых, ответил, что живых, ибо умерших уже нет. Второй на вопрос о том, земля или море более питает животных, ответил, что земля, ибо море есть часть ее. На вопрос, какое из животных самое хитрое, третий ответил, что самое хитрое — то животное, которое до этих пор не известно человеку. Когда четвертого спросили, с какими мыслями он склонил Саббу к возмущению, то он ответил, что желал, чтобы Сабба или со славою жил или со славою умер. Пятый на вопрос, что было, по его мнению, прежде, день или ночь, ответил, что день был прежде ночи одним днем. Когда при таком ответе царь изъявил удивление, то он добавил, что на странные вопросы и ответы должны быть странные. Александр потом спрашивал у шестого, чем можно лучше всего приобрести любовь других, и тот ответил, что будучи сильнейшим, не будешь страшным. Из трех остальных одного спросили, как из человека можно стать богом; тот ответил, что исполнивши то, что человеку исполнить невозможно. Другому задали вопрос, что сильнее — жизнь или смерть, и софист сказал, что жизнь, ибо она переносит столько бед. На вопрос, доколе человеку следует жить, последний отвечал, что пока он не посчитает, что смерть лучше жизни. После того Александр, обратившись к судье, велел ему объявить свое мнение; тот сказал, что они отвечали один другого хуже. «Так ты первый умрешь, — отвечал Александр, — за то, что так судишь». — «Нет, государь, — отвечал судья, — если твои слова не ложны, ибо ты сказал, что убьешь первого того, кто даст самый дурной ответ».
Впрочем, Александр одарил гимнософистов и отпустил их. Он послал Онесикрита к славнейшим и в уединении мирную жизнь ведшим гимнософистам и просил, чтобы они пришли к нему. Онесикрат был сам философом, из числа учеников киника Диогена. Говорят, что Калан принял его весьма грубо и дерзко и велел ему снять с себя одежду и нагому слушать его речи, ибо иначе не будет с ним говорить, хотя бы он послан был к нему Зевсом. Дандамис, напротив того, принял его снисходительнее и, услышав речи его о Сократе, Пифагоре и Диогене, сказал, что эти люди, по его мнению, были одарены великим умом, но что они слишком уважали обычаи. Другие говорят, что Дандамис ничего более не сказал, а только спросил, что побудило Александра придти сюда, пройдя столь долгий путь.
Таксил уговорил Калана идти к Александру. Настоящее его имя было Сфин, но поскольку, приветствуя других на индийском языке, вместо «здравствуй» употреблял слово «кале», то греки и прозвали его Каланом. Говорят, что он представил Александру картину его царства следующим способом. Он положил на землю сухую кожу, ступил ногой на один ее край, и все другие края, которые не были прижаты, поднялись вверх; Калан, ходя вокруг кожи, становился на край и показывал, что всегда бывает то же самое. Наконец, как скоро ступил он в средину кожи, тогда все края остались в покое. Этим подобием хотел он показать Александру, что надлежало утвердиться в средине своего царства, а не странствовать вдали от него.
Плавание его по рекам к морю продолжалось семь месяцев. Он вступил в Океан на кораблях и отплыл к острову, который он назвал Скиллустидой[94], а другие Псилтукой. Здесь он вышел на берег, принес жертву богам и, сколько было можно, осмотрел свойства берегов и моря, их омывающего. Потом, помолившись богам, чтобы ни один смертный после него не прешел пределов похода его, он поворотил назад. Между тем кораблям велел плыть кругом, имея по правую руку Индию. Предводителем флота сделал он Неарха, а главным кормчим — Онесикрата. Он продолжал путь свой сухим путем через область оритов, терпя крайний недостаток в съестных припасах, и потерял множество людей, так что едва вывел из Индии четвертую часть военной силы своей. Хотя у него было при вступлении в оную сто двадцать тысяч пехоты и пятнадцать тысяч конницы, но опасные болезни, дурная пища, великие жары и более всего голод большую часть их истребили. Они шли страной незасеиваемой, обитаемой людьми, живущими в нищете, имевшими только немного дурных овец, которые привыкли питаться морской рыбой, и потому мясо их было неприятно и имело дурной запах. Насилу в шестьдесят дней прошел сию землю. Достигши Гедрозии, войско уже было во всем изобилии, ибо окрестные цари и сатрапы позаботились об этом заранее.
Здесь Александр успокоил свое войско и с веселым торжеством пришел в семь дней Карманию. Восемь лошадей везли медленно его с друзьями, сидящего на некотором жертвеннике, утвержденном на высоком и видном четырехугольном помосте; между тем как он дни и ночи проводил в беспрерывном пировании. За ним следовало великое множество колесниц; одни осеняемые пурпуровыми и испещренными завесами, другие зелеными и всегда свежими ветвями. На колесницах везомы были другие друзья его и полководцы, украшенные венками и пьющие вино. Не было тут видно ни щита, ни шлема, ни копья; воины, держа фиалы, кружки и кубки, во всю дорогу черпали вино из больших бочек и кратеров и пили за здравие друг друга, между тем как одни шли медленно вперед, другие лежали за столом. Звук флейт и свирелей, пение, игра на лире, вакхический шум ликующих женщин всюду раздавались. Это беспорядочное и блуждающее торжество[95] было сопровождаемо и всеми забавами вакхической вольности, как бы сам Вакх тут находился и ликованию сопутствовал. По прибытии своем в царский дворец в Гедрозии, празднуя вновь, он успокоил войско. Говорят, что некогда он, сидя за пиршеством, смотрел на состязание хоров и что любимец его Багой[96], бывший хорегом и одержавший победу, пройдя через театр в великолепном убранстве, сел подле него. Македоняне, увидя это, кричали, требовали, чтобы царь его поцеловал; шумели до тех пор, пока желание их не было исполнено.
Здесь возвратился к нему Неарх; Александр с удовольствием услышал известие о его плавании. Он принял намерение пуститься вниз по Евфрату с многочисленным флотом, объехать Аравию и Ливию и через Геракловы столпы вступить во Внутреннее море. Он велел строить в Тапсаке[97] разного вида корабли; уже собирались к нему отовсюду мореходы и кормчие, но трудный его поход внутрь Индии, рана, полученная с маллами, слух о великой гибели войска его, невероятность в его спасении побудили покоренные народы к возмущениям, а полководцам и сатрапам подали смелость удовлетворять своей несправедливости и хищничеству. Вся держава его всколебалась и была в волнении. Олимпиада и Клеопатра, в раздоре с Антипатром, разделили между собою царство; Олимпиада взяла себе Эпир, Клеопатра — Македонию. Александр, получив о том известие, сказал, что мать разумнее сделала, ибо македоняне не потерпят быть управляемы женщиной.
Эти обстоятельства заставили его отослать Неарха опять к морю; он имел намерение вести войну по всей приморской стране. Между тем продолжая свой путь, предал наказанию дурных правителей. Он сам убил Оксиарта, одного из детей Абулита, пронзив его копьем. Так как Абулит сам не приготовил никаких съестных припасов, а только принес три тысячи талантов деньгами, то Александр велел ему бросить эти деньги коням. Те, разумеется, не каснулись денег. «Какая же нам нужда, — сказал тогда Александр, — в таких приготовлениях?» После того посадил Абулита в темницу.
По прибытии своем в Персиду, во-первых, он роздал женщинам деньги, ибо у персидских царей было в обыкновении каждый раз, как приезжали в Персиду, давать каждой женщине по золотой монете. По этой причине некоторые из них нечасто приезжали в Персиду, а царь Ох ни разу там не был и из скупости сам себя от родины отчуждил.
Найдя гроб Кира разрытым[98], Александр предал смерти виновника того злодеяния, хотя он был из числа важнейших граждан города Пеллы; имя его Поламах. Александр прочитал надпись на Кировой гробнице и велел вырезать снизу перевод на греческом языке. Содержание ее было следующее: «Человек, кто бы ты ни был, и откуда бы ни пришел! (А что придет, я это знаю.) Я Кир, приобретший персам владычество. Не позавидуй мне в этом малом количестве земли, покрывающей мое тело». Эти слова живо тронули Александра, ибо уму его представились неизвестность и непостоянство дел человеческих.
Здесь Калан, будучи недолго обеспокоиваем болезнью желудка, просил о сооружении для него костра. Он был привезен к оному на коне, помолился богам, принес им за себя возлияния и в жертву часть своих волос и, входя на костер, приветствовал македонян и просил их тот день провести в веселье и пировать вместе с царем, уверяя, что вскоре он сам увидит его в Вавилоне. Сказав это, он лег на костер; покрылся плащом, не сделал никакого движения, когда огонь приблизился к нему, но сохраняя то положение, которое принял с самого начала, он принес себя в жертву, по древним законам мудрецов своего отечества. То же самое сделал в Афинах и гораздо после его другой индиец, который был знаком с Цезарем. До этих пор показывают его памятник, который называется «надгробие индийца».
Александр, возвратившись после этого зрелища, пригласил друзей и полководцев своих к ужину и предложил состязание в питье, назначив венок в награду победителю. Более всех отличился Промах; он выпил четыре меры вина, получил в награду венок ценой в один талант, но пережил победу свою тремя днями. По уверению Харета, сорок один человек умер от пьянства, ибо после пирования наступил весьма сильный холод.
Находясь в Сузах, он праздновал бракосочетания друзей своих. Сам женился на Дариевой дочери Статире, а благороднейших персиянок выдал за знатнейших македонян; за все прежние же браки македонян учредил он другое великолепное пиршество. Говорят, что число приглашенных к столу гостей простиралось до девяти тысяч человек и что каждому их них Александр подарил золотую чашу для возлияний. Он явил при этом случае великую щедрость, заплатив заимодавцам долги за должников девять тысяч восемьсот семьдесят талантов. Антиген Одноглазый записался в число должников ложно; он привел к столу одного человека, который уверял, что дал Антигену в долг денег, и получил оные. Однако он был изобличен в обмане, и царь, гневаясь на него, удалил его от двора и лишил начальства. Этот Антиген был славен военными подвигами. Будучи еще молод, он находился при осаде Перинфа под начальством Филиппа. Ему в глаз попала стрела из катапульты, и когда хотели ее вытащить, то он этого не позволил и не перестал сражаться, пока не отразил неприятеля и не запер его в городе. По этой причине оказанное ему бесчестие было для него весьма чувствительно; все думали, что он от горести и досады сам себя лишит жизни. Царь, боясь этого, смягчился и позволил ему оставить у себя полученные деньги[99].
Те тридцать тысяч мальчиков, которых, уезжая, он велел учить и образовывать, которые уже были сильны и велики, показались ему прекрасными в телесных упражнениях, обнаруживали чрезвычайную легкость и проворство. Александр был тем весьма доволен, но македоняне впали в уныние и боялись, что царь уже менее им будет оказывать внимания. По этой причине, когда он отсылал к морю слабых и изувеченных, то македоняне говорили, что это было бесчестье и поругание и что он, употребив без пощады людей на все, пока у них были силы, ныне отвергает их от себя с посрамлением и отсылает в отечество и к родителям уже не в таком виде, в каком взял. Пусть он отпустит всех македонян как людей бесполезных, имея уже этих молодых плясунов, с которыми может идти покорять вселенную. Александр был оскорблен этими словами; он ругал их во гневе своем, прогнал от себя, а стражу поручил персам, из которых сделал копьеносцев и палиценосцев. Македоняне, видя его окруженным ими, а себя от него удаляемыми и поругаемыми, смирялись и, рассуждая сами с собою, находили, что ревность и гнев довели их почти до неистовства. Наконец, посоветовавшись между собою, без оружий, в одном хитоне пришли к его шатру, с плачем и криком предавали ему себя и просили, чтобы он с ними поступил, как с дурными и неблагодарными людьми. Александр был тронут, однако не допускал их к себе; они не отставали от него, но два дня и две ночи простояли в таком положении перед шатром его, рыдая и называя его своим государем. На третий день он вышел; увидя их в жалком и униженном состоянии, долго сам плакал; выговаривал им за их поступки с умеренностью, говорил потом ласково и неспособных к войне уволил, одарив их весьма щедро[100]. Он писал к Антипатру, чтобы они во всех игрищах и зрелищах занимали первое место, украшенные венком. Детям тех, кто умер, было назначено жалованье.
По прибытии своем в Экбатаны Мидийские он привел в порядок нужнейшие дела и опять занялся празднествами и зрелищами. К нему прибыло из Греции до трех тысяч актеров.
Случилось, что в те дни Гефестион был болен лихорадкой. Как молодой военный человек, он не терпел строгой диеты, и коль скоро врач его Главк ушел в театр, он сел завтракать, съел жареного петуха и выпил большой стакан вина; от чего сделалось ему хуже, и он вскоре умер. Александр не перенес этой потери со здравым рассудком. Он велел немедленно остричь гривы лошадей и лошаков в знак траура и срыть башни с окрестных городов.
Несчастного врача распял. В стане он запретил на долгое время флейты и всякую музыку, пока от Аммона не былополучено прорицание, повелевавшее чтить Гефестиона и жертвовать ему, как герою. Употребляя войну как утешение в своей горести, он вышел в поле, как бы на ловлю людей: покорил народ коссейский[101], и всех молодых людей предал смерти. Это называлось жертвой Гефестиону. На памятник его, погребение и другие украшения решил потратить десять тысяч талантов, и чтобы при этом художество и великолепие превзошли сами издержки. По этой причине он желал употребить, более всех мастеров, Стасикрата, который в своих изобретениях обещал всегда нечто исполинское, смелое и дерзкое. Незадолго до того Стасикрат, разговаривая с ним, уверил его, что гора фракийская, Афон, более всех способна принять какой-либо вид и быть образована наподобие человека; итак, предложил Александру сделать Афон долговечнейшим и славнейшим его кумиром; левой рукою обнимал бы город, населенный десятью тысячами людей, а правой изливал в море обильный ток воды. Александр не принял этого предначертания[102], но по смерти Гефестиона он проводил время с мастерами, занимаясь вместе с ними изобретениями самыми странными и стоившими больших издержек.
Между тем как он продолжал путь свой к Вавилону, Неарх, который вновь прибыл к нему, вступив в Евфрат через Великое море, объявил, что встретились с ним какие-то халдеи, которые советовали, чтобы Александр берегся Вавилона. Однако Александр оставил это без внимания и шел к городу, на стенах которого увидел много воронов, которые ссорились между собою, друг друга клевали и некоторые из них упали перед ним. Потому донесено было ему на Аполлодора, полководца вавилонского, в том, что он принес жертву, дабы узнать судьбу его. Александр призвал к себе прорицателя Пифагора, который не отрицал сего дела. Он спросил его, каковы были внутренности жертв, и, узнав, что печень была с изъяном, воскликнул: «Увы, знамение дурно!» Однако не сделал ничего дурного Пифагору. Он жалел только, что не послушался Неарха.
Большей частью Александр проводил время вне Вавилона в шатре или разъезжал по Евфрату. Сверх того многие знамения тревожили его, как например: один смирный осел ударил копытом прекрасного и большого льва, которого держали в Вавилоне, и умертвил. Некогда Александр скинул платье, дабы мазаться маслом, и играл в мячик. Когда молодые люди, с ним игравшие, хотели взять опять платье, то увидели человека, сидящего в безмолвии на троне в царской одежде и с диадемой на голове; они спрашивали его, кто он таков. Он долго был безгласным, но, наконец опомнившись, сказал, что назывался Дионисием, что он родом из Мессении, что по некоторому на него доносу был привезен сюда с приморских областей и долго держан в оковах, что недавно предстал к нему Серапис, расторг его узы и привел туда, с приказанием надеть диадему и одежду, сесть на трон и молчать.
Александр, услышав это, по совету прорицателей человека сего погубил; между тем впал в уныние, лишился надежды на бога и подозревал друзей своих. Более всех боялся он Антипатра и детей его, из которых Иоал был главным виночерпием, а Кассандр прибыл к нему недавно из Македонии; увидя некоторых варваров, покланявшихся Александру, как человек, воспитанный в греческих обычаях и не видевший ничего подобного прежде, засмеялся несколько дерзко. Александр пришел в ярость, схватил его за волосы обеими руками и сильно ударил его головой о стену. В другой раз, когда Кассандр хотел нечто говорить против тех, кто доносил на Антипатра, Александр прервал речь его гневно и сказал: «Что ты говоришь? Могут ли люди пройти такое пространство, не будучи обижены никем, а только для оклеветания?» Кассандр отвечал: «Это самое есть доказательство клеветы, что они далеко от того места, где можно их уличить во лжи». Александр, насмехаясь, сказал: «Вот это Аристотелевы софизмы говорят в защиту и в опровержение одного и того же. Но горе вам, если окажется, что вы обижаете этих людей». С того времени в душу Кассандра вкоренился столь сильно и глубоко страх, что по прошествии многих лет, когда уже царствовал над македонянами и обладал Грецией, ходя в Дельфах и осматривая кумиры, увидел он вдруг изображение Александра, он был так поражен сим зрелищем, что волосы у него стали дыбом; он вздрогнул, голова вскружилась и он с трудом пришел в себя.
Александр, предавшись тогда суеверному страху богов, был в таком беспокойстве и смущении духа, что всякий сколько-нибудь необыкновенный и странный случай почитал чудом и знамением. Дворец был наполнен людьми, приносящими жертву, очищающими и гадающими. Сколь губительно неверие и небрежение о богах, столь великое зло и суеверие, которое, подобно воде, всегда к низкой стороне текущей, наполняет душу безумием и страхом, как это тогда и с Александром случилось.
По принесении от Аммонова капища прорицания о Гефестионе, Александр оставил сетование и вновь предался веселью и пиршествам.
Он угостил великолепно Неарха и спутников его, потом выкупался по обыкновению и хотел уже спать, но по просьбе Медия[103] пошел к нему, дабы участвовать в веселье. Там он пил весь следующий день; сделался ему жар, хотя он не выпил и чаши Геракла, и почувствовал вдруг боль в спине, как будто был поражен копьем, как говорят некоторые. Все это пишется такими людьми, которые хотят придать трагическую и жалкую развязку великой драме. Аристобул пишет, что он был в сильном жару, чувствовал великую жажду и выпил вина. Это лишило его рассудка и прекратило его жизнь в тридцатое число месяца десия.
В древних записках писано о болезни его следующее. Восемнадцатого числа месяца десия Александр спал в бане. На другой день, умывшись в бане, он перешел в спальню и провел день с Медием, играя в кости; потом поздно умылся, принес жертву богам, вкусил пищу; ночью сделался ему жар.
Двадцатого числа он умылся, опять принес обыкновенную жертву и, сидя в бане с Неархом, слушал рассказы о его плавании и о Великом море. Двадцать первого провел таким же образом, но жар усилился, ночь провел беспокойную; на другой день жар был еще сильнее. Он был перенесен и поставлен у большой купели; здесь говорил с полководцами об упразднившихся местах и приказал назначить к оным испытанных людей. Двадцать четвертого, находясь в сильном жару, был поднят и принес жертву. Главнейшим предводителям велел пребывать во дворце, а полковникам и пятисотникам проводить ночь вне оного. Будучи перенесен в другую сторону дворца, двадцать пятого числа несколько уснул, но жар не уменьшился. Когда полководцы пришли к нему, то нашли безгласным, равно как и в двадцать шестое число. По этой причине македонянам показалось, что он умер. Пришедши к дверям, они кричали, грозили его друзьям, пока принудили их отворить двери. Они все прошли по одному в одном хитоне мимо его ложа. В этот же день Пифон и Селевк послали в храм Сераписа спросить, не нужно ли туда перевести Александра. Бог отвечал, чтобы они оставили его на месте. Двадцать восьмого к вечеру он умер. Это писано так, почти все слово в слово, в «Дневниках».
В то время никто не возымел подозрения, что он был отравлен, но по прошествии шести лет сделан был донос Олимпиаде, которая многих предала смерти, выбросила останки умершего уже Иола, как бы он влил Александру в питье яд. Те, кто говорит, что Аристотель советовал Антипатру совершить сие дело и что через него яд привезен в Азию, утверждают, что о том рассказывал некто Гагнофемис, который будто бы слышал об этом от царя Антигона. Отравой была вода холодная, которую доставали с одной скалы близ Нонакриды[104], собирая ее каплями в виде легкой росы в ослиное копыто, ибо никакой другой сосуд не терпит ее, потому что холодностью и остротой своей все разрушает. Но большей частью думают, что слух о его отравлении выдуман. Немаловажным тому доказательством почитают они то, что хотя полководцы были несколько дней в раздоре между собою и тело оставлено без присмотра в местах жарких и душных, однако не было никакого знака сильной порчи, но тело осталось целым и нетронутым.
Роксана была в то время беременна и потому уважаема македонянами. Ревнуя всегда к Статире, она обманула ее подложным письмом, заставила придти к себе, умертвила ее с сестрой[105], а тела их бросила в колодец, который и засыпала. Пердикка знал об этом и содействовал ей. Он был уже в величайшей силе и влек за собою Арридея[106], как театральное безмолвное лицо, представляющее царскую стражу. Арридей был рожден Филинной, женщиной простою; он не был в полном уме по причине телесной болезни, которая не была в нем природная и не случалась сама собою. Напротив того, говорят, что в детстве обнаруживал он приятные и благородные наклонности, но был испорчен отравами Олимпиады и повредился в уме.
- ↑ …был родом со стороны отца Гераклид, происходя от Карана… — Каран — потомок Геракла, по преданию, оставил свое отечество, переселился в Македонию и основал царство.
- ↑ …брата ее Ариббы. — Арибба — царь Эпира, дядя Олимпиады. После смерти Ариббы брат Олимпиады Александр с помощью своего зятя Филиппа завладел Эпиром.
- ↑ …Аристандр из Тельмесса… — Аристандр — прорицатель, сопровождавший Александра в его походах. Жители ликийского города Тельмесс, уроженцем которого был Аристандр, славились своими способностями к гаданию и прорицанию.
- ↑ …вокруг тирсов… — Тирс — жезл, увитый плющом и виноградной лозой, атрибут Диониса. Такие жезлы носили вакханки.
- ↑ Он лишился того глаза… — Диодор говорит, что Филиппу в глаз попала стрела при осаде Мефоны во Фракии.
- ↑ Александр родился в шестой день первого десятка месяца гекатомбеона… — Александр родился в 1 году 106 олимпиады, за 356 лет до Р. Х.
- ↑ …Гегесий… — Гегесий (320—280 до Р. Х.) — греческий философ, последователь киренской философской школы
- ↑ …покоривший уже Потидею… — Потидея — город во Фракии на полуострове Паллена; впоследствии Кассандрия. Этот город был взят в 3 году 105 олимпиады.
- ↑ Он радовался тому, и прорицатели умножали его радость, объявляя, что сын его, родившись при получении трех побед, будет непобедим. — Филипп при получении этих приятных известий воскликнул: «О, судьба! За толикие благополучия дай мне малое несчастье!»
- ↑ …для рапсодов… — Рапсоды — странствующие певцы, исполнявшие на торжествах, пирах и поэтических состязаниях отрывки эпических поэм.
- ↑ …себя называл Фениксом, Александра — Ахиллом, а Филиппа — Пелеем… — Феникс — в греческой мифологии воспитатель героя Ахилла. Пелей — отец Ахилла, царь Фтии в Фессалии.
- ↑ …город Стагиры, отечество Аристотеля… — Стагира — город во Фракии. Аристотель прибыл в Македонию за 343 года до Р. Х., когда Александру было уже тринадцать лет.
- ↑ …при Миезе… — Миеза — город в Эмафии, недалеко от фессалийской границы.
- ↑ …он участвовал в тайном и глубоком учении, которое перипатетики называют собственно акроаматическим и эпоптейским… — Акроаматическое — иначе эзотерическое учение, предназначенное для избранных учеников. Учение «для всех» называлось экзотерическим. Эпоптеи — посвященные в Элевсинские мистерии, достигшие третьей степени посвящения.
- ↑ …как повествует Онесикрит. — Онесикрит — ученик Диогена Синопского, участник похода Александра в Индию, описал жизнь Александра, взяв за образец «Киропедию» Ксенофонта.
- ↑ …велел Гарпалу… — Гарпал — друг юности и казначей Александра, во время Индийского похода растратил часть государственных средств и бежал в Грецию с пятью тысячами талантов.
- ↑ …дифирамбы Телеста и Филоксена. — Телест — греческий поэт, родился на Сицилии. Филоксен — уроженец острова Кифера; поэт и музыкант; тиранн Сиракуз Дионисий Старший сослал его в катакомбы за «вольнодумство».
- ↑ …посланными Ксенократу в подарок пятьюдесятью талантами… — Ксенократ из этих пятидесяти талантов оставил себе 3000 аттических драхм (полталанта), а остальное отослал назад, сказав, что Александру приходится кормить много людей, поэтому царю деньги нужнее.
- ↑ …в поход против византийцев… — В 1 году 110 олимпиады.
- ↑ Тот, кто готовился из Европы переправиться в Азию… — Филипп в 4 году 110 олимпиады был избран верховным вождем похода против персов.
- ↑ …за Арридея, сына Филиппа… — Арридей — побочный сын Филиппа.
- ↑ …умертвил Филиппа… — Филипп умер в 1 году 111 олимпиады, за 336 лет до Р. Х.
- ↑ Невесту, жениха и тестя вместе с ними. – Еврипид, «Медея», 288. Еврипид говорит о Креонте, Креусе и Ясоне, которым грозит отомстить Медея. Александр разумел Аттала, Клеопатру и Филиппа.
- ↑ …царя трибаллов. — Трибаллы — фракийская народность, населявшая территорию между Дунаем и Моравой.
- ↑ …требовали у него выдачи Филота… — Филот (Филота) — командир кадмейского гарнизона.
- ↑ …ибо фокейцы и платейцы имели важные жалобы на фиванцев. — Платейцы враждовали с фиванцами, которые в начале Пелопоннесской войны убедили лакедемонян разрушить стены Платеи.
- ↑ …надлежало приписать гневу и мщению Диониса. — По мифу, Дионис родился в Фивах. Его мать Семела — дочь фиванского царя Кадма.
- ↑ …в Крании… — Крании (Кранион) — кипарисовая роща близ Коринфа, там находился гимнасий.
- ↑ …бывший в Либетрах… — Либетры — македонский город в Пиерии. Там находилось святилище Орфея.
- ↑ Аристобул пишет… — Аристобул — греческий историк, сопровождал Александра в его походах. Арриан называет Аристобула достовернейшим из историков деяний Александра.
- ↑ …ублажая Ахилла за то, что он при жизни нашел верного друга, а по смерти великого глашатая славных дел своих. — Друг Ахилла — Патрокл, глашатай его славы — Гомер.
- ↑ …не желает ли видеть лиру Александра. — Имеется в виду Парис, сын троянского царя Приама.
- ↑ «…я ищу лиру Ахилла, на которой он воспевал славу и подвиги храбрых мужей». — См. «Илиада», IX, 189.
- ↑ …месяц десий… — Десий — зд. дополнительный месяц, «второй артемисий», вставленный Александром в календарь текущего года; это обычно делалось раз в несколько лет.
- ↑ Полководцы Ресак и Спифридат… — Спифридат — сатрап Ионии, Ресак — зять Дария.
- ↑ Со стороны Александра, по уверению Аристобула, пало всего тридцать четыре воина, из которых девять были пешие. Александр велел соорудить им медные кумиры… — По свидетельству Арриана, погибли 25 гетайров, 60 конных и 30 пехотинцев. Памятник поставили одним гетайрам; впоследствии консул Цецилий Метелл перевез этот памятник в Рим.
- ↑ …он спешил очистить от неприятелей приморские области до Финикии и Киликии. — Вероятно, речь идет о Памфилии — прибрежной области на юге Малой Азии.
- ↑ Они уверяют, что море, по некому божественному счастью, отступило перед Александром, хотя впрочем оно всегда ударяет с великой силой в берега и редко обнажает выдающиеся мелкие скалы, лежащие под хребтом крутых и утесистых гор этой земли. — Страбон так описывает это место: между Ликией и Памфилией есть узкий проход по берегу моря, которым следовало идти Александру. Гора Климакс возвышается над Памфилийским морем и оставляет на берегу дорогу, которая бывает сухой, когда море спокойно, так что можно по ней пройти, но покрывается водой при волнении. Когда Александр пришел сюда, море волновалось; однако он, полагаясь на свою удачу, двинулся вперед, причем воинам пришлось шагать по пояс в воде.
- ↑ …прошел так называемую «Лестницу»… — «Лестница» — горная цепь вдоль восточного побережья Ликии.
- ↑ …кумир умершего Феодекта… — Феодект — греческий оратор и поэт, ученик Аристотеля.
- ↑ …Дарий, будучи царским астандом… — Астанд — у персов царский гонец; вероятно, здесь идет рочь о старшем астанде — так сказать, почтмейстере.
- ↑ …в водах замерзшей реки Кидн. — Кидн — река, впадавшая близ Тарса в Средиземное море.
- ↑ …македонянин по имени Аминт… — Аминт (Аминта) — македонский изгнанник, поступивший на службу к персидскому царю из-за ненависти к Александру.
- ↑ …по свидетельству Харета… — Харет — придворный Александра, автор жизнеописания царя. Это сочинение не сохранилось.
- ↑ …не только не коснулся этих женщин… — Александр в сопровождение Гефестиона пришел к пленницам и сказал Сисигамбе, матери Дария, которая приняла Гефестиона за Александра: «Ты не ошиблась; и это Александр». Так пишет Квинт Курций; однако Александр в письме к Пармениону утверждал, что не видел Статиры.
- ↑ …он сказал Аде… — Ада — дочь царя Карии, после смерти своего брата Мавсола вступила в брак с другим братом, Гедриеем. Когда и тот умер, Пиксодор, третий брат Ады, лишил ее власти. Александр возвратил Аде царство.
- ↑ …живущих при Антиливане. — Антиливан — горный хребет, параллельный Ливанскому хребту.
- ↑ …и город в тот день был взят. — Осада Тира продолжалась семь месяцев, потери македонян составили не менее 400 человек, потери осажденных — не менее 7000 человек.
- ↑ …Клеопатре… — Клеопатра — сестра Александра.
- ↑ Завладев Египтом… — Покорение Египта состоялось во 2 году 112 олимпиады, за 331 год до Р. Х. Македонян встречали как избавителей от гнета персов.
- ↑ …и сказал следующие стихи… — См. «Одиссея», IV, 334.
- ↑ …есть кровь, а не влага… — См. „Илиада“, V, 340. Диомед ранил Афродиту в руку.
- ↑ «Яне хочу стращать друзей своих, как ты приказываешь и называешь мой ужин дурным за то, что видишь на столе рыбу, а не головы сатрапов». — Диоген Лаэрций повествует иначе, Аристарх сказал в ответ Александру, что царь был великолепен, но ему недоставало головы одного сатрапа — Нипокреона Кипрского (который был врагом Аристарха). Впоследствии Аристарх дорого заплатил за эти слова — он попал в руки Нипокреону, который велел истолочь его заживо в мельничной ступе.
- ↑ Ликон Скарфийский… — Скарф — город в Локриде, неподалеку от Фермопил.
- ↑ …бог Оромазд… — Оромазд (Ормузд, древнеиран. Ахура-Мазда) — благое божество, „Истинный Свет“. Его противник — бог мрака Ангро-Майнью (пехлев. Ариман).
- ↑ …некто из древних царей, убежав от неприятелей на верблюде… — Имеется в виду царь Дарий I, сын Гистаспа, который после поражения в битве со скифами спасся от голодной смерти при помощи верблюда.
- ↑ …простирающаяся между Нифатом… — Нифат — горный хребет, отделяющий Армению и Ассирию от Мидии.
- ↑ …царем китийцев… — Китион — город на острове Кипр.
- ↑ …был он удивлен более всего близ Экбатаны… — Экбатана — столица Мидии. Страбон называет область, в которой находится источник нафты (нефти), Артакеной.
- ↑ …что нефть есть та отрава, которой Медея намазала венец и покрывало невесты, как сказано в трагедии… — Одежда и венец, которые послала Медея сопернице своей Креусе.
- ↑ Александр завладел Сузами, нашел в царском дворце сорок тысяч талантов… — Сузы — столица персидских царей, главный город области Сузиана. По свидетельству Диодора, Александр нашел в слитках золота и серебра на 40 тысяч талантов, а монстами — на 9 тысяч талантов.
- ↑ Динон уверяет… — Динон из Колофона (IV в. до Р. Х.) — греческий писатель, автор «Истории Персии».
- ↑ …так называемая Персида… — Персида (Парсида) — область в Мидии.
- ↑ Одни говорят, что это случилось без умысла; другие, с намерением… — Арриан уверяет, что Александр намеренно сжег царские дворцы, вопреки стараниям Пармениона.
- ↑ …дом Багоя… — Багой — египетский евнух, любимец царя Артаксеркса Оха; убил своего покровителя и возвел на престол Дария Кодомана. Последний заставил его выпить чашу с ядом.
- ↑ …первое известие о бегстве Гарпала… — В 3 году 112 олимпиады, за 330 лет до Р. Х.
- ↑ …пойман Бессом… — Бесс — правитель Бактрии.
- ↑ …они много лет прежде Александрова похода писали, что из Внешнего моря вдаются внутрь земли четыре залива, из которых самый северный есть тот, который называется Гирканским, или Каспийским морем. — Так думали о Каспийском море во времена Александра, хотя Геродот гораздо раньше писал, что Каспийское море — отнюдь не залив.
- ↑ Сюда прибыла к нему амазонка… — Уже Арриан называл это известие вымыслом.
- ↑ …многие историки, в числе которых Клитарх, Поликлет, Онесикрит, Антиген и Истр; но Аристобул, возвеститель Харет, Птолемей, Антиклид, Филон Фиванский, Филипп из Феангелы… — Клитарх — сын Динона, участника походов Александра, в своем жизнеописании царя опирался на сочинение Каллисфена. Истр — ученик Каллимаха, издатель многих исторических сочинений. О Поликрите, Антигене, Антиклиде и Филоне сведений не сохранилось. Птолемей — Птолемей Лаг.
- ↑ В это время один македонянин, по имени Димн, родом из Халастры… — В 4 году 112 олимпиады, за 329 лет до Р. Х., Александр находился в Дрангиане. Халастра — город в Македонии.
- ↑ …разрушили Эниады… — Эниады — город в Акарнании, в устье реки Ахелой.
- ↑ Вскоре после того последовало убиение Клита… — Клит Черный — македонский военачальник, любимец Александра, кормилица которого Гелланика была сестрой Клита.
- ↑ …сочиненные на смех и в поругание полководцев, незадолго перед тем побежденных варварами. — Это были Андромах, Менедим и Карин, которых под начальством Фарнуха послали против Спитамена на помощь македонянам, осажденным в Мараканде. Они со всем войском были изрублены неприятелем.
- ↑ О сколь несправедлив в Элладе тот обычай! – Из трагедии Еврипида «Андромаха», 694. Стих далее гласит:
Одержит войско ли победу над врагами?
Народ, не воинов, возносит похвалами —
Вождю лишь одному приписывает честь. - ↑ …свое отечество… — Отечеством Каллисфена был Олинф, многолюдный и богатый город, разоренный Филиппом за 348 лет до Р. Х.
- ↑ …по словам Еврипида… См. — «Вакханки», 267.
- ↑ Умер и храбрый Патрокл, далеко тебя превышавший. – См. «Илиада», XXI, 107.
- ↑ …от поклонения… — Проскинеза (поклонение) заключалась в том, чтобы пасть ниц перед царем и поцеловать землю.
- ↑ …как Гермолай был изобличен в злоумышлении на жизнь Александра… — Гермолай на охоте убил кабана прежде Александра и за это был предан постыдному наказанию.
- ↑ …Каллисфен умер от ожирения и вшивой болезни. — Диоген Лаэрций говорит, что Каллисфена сначала держали в железной клетке с червями, а затем отдали на съедение львам. Юстин пишет, что его искалечили, потом отрезали ему нос и и возили его повсюду в клетке; Лисимах из жалости дал ему яд, дабы прекратить его мучения. Арриан удивляется тому, что историки столь расходятся в описаниях события, которому были свидетелями.
- ↑ …близреки Окс… — Окс — река, отделяющая Бактриану от Согдианы. Ныне — Амударья.
- ↑ Таксил, как говорят, обладал частью Индии, которая пространством не уступала Египту… — Александр переправился через реку Инд близ Певкалета и вступил во владения Таксила, главный город которого, называвшийся Таксилой, отстоял от Инда на один день дороги. Это произошло во 2 году 113 олимпиады, за 327 лет до Р. Х. Диодор называет Таксила Мофитом и пишет, что Александр дал ему прозвище Таксил.
- ↑ Этим поступком он огорчил друзей своих… — Мелеагр, один из друзей, сказал за пиршеством: «Я желаю, чтоб Александр по крайней мере в Индии нашел человека, который стоил бы тысячу талантов». Александр отвечал, что завистливые люди сами себе служат наказанием.
- ↑ В одном городе… — Массага — город в области ассакинов. Арриан в защиту Александра говорит, что воины обязались служить ему, но ночью убежали.
- ↑ Река Гидасп… — Гидасп, соединяясь с Акесином, впадает в Инд.
- ↑ …этой битвы. — Сражение состоялось во 2 году 113 олимпиады, за 327 лет до Р. Х.
- ↑ Сотион уверяет, что слышал об этом от Потамона Лесбосского. — Потамон из Митилены жил во времена императора Тиберия в Риме. Сотион был его учеником и описал деяния Александра в Индии.
- ↑ …цари гандаритов и пресиев… — Пресии — племя, населявшее берега Ганг. Главный город пресиев назывался Паливофра; развалины его сохранились близ Патны. Гандариты обитали на юг от пресиев, в устье Ганга.
- ↑ Он соорудил и жертвенник богам… — Имеются в виду жертвенники двенадцати Олимпийским богам.
- ↑ …тогдашний царь был ненавидим за дурные свойства и пренебрегаем за низкое происхождение. — Этот царь был сыном брадобрея, при помощи царицы умертвил законного царя и завладел престолом.
- ↑ …в так называемой стране маллов… — Маллы обитали на обоих берегах Гидраота и были союзниками оксидраков с Инда.
- ↑ …побудили Саббу… — Сабба — вождь одного из индийских племен. Он покорился Александру, но после возмутился против него. Гимнософисты — брахманы, индийская каста, которых греки называли «нагими мудрецами».
- ↑ …к острову, который он назвал Скиллустидой… — Остров Скиллустида, по свидетельству Арриана, лежал не в море, но в западном рукаве Инда. Недалеко от устья Инда македоняне наблюдали прилив и отлив и были сильно этим удивлены.
- ↑ Это беспорядочное и блуждающее торжество… — Арриан замечает, что об этом пьяном торжестве Александра не упоминает ни Птолемей, ни Аристобул.
- ↑ …любимец его Багой… — Этого Багоя не следует путать с евнухом того же имени, о котором упоминалось выше.
- ↑ …в Тапсаке… — Тапсак — торговый город в Сирии, на западном берегу Евфрата.
- ↑ Найдя гроб Кира разрытым… — Гробница Кира находилась в Пасаргадах, древней столице Персии, построенной Киром на том месте, где он победил мидов.
- ↑ Царь, боясь этого, смягчился и позволил ему оставить у себя полученные деньги. — Александр сперва велел воинам объявить свои долги; но так как они подозревали в этом повелении некоторую хитрость и продолжали скрывать свои задолженности, царь приказал поставить множество столов с деньгами и, по предъявлении свидетельств, платить, не спрашивая имени должника.
- ↑ …говорил потом ласково и неспособных к войне уволил, одарив их весьма щедро. — Число возвратившихся в Македонию составляло до 10 тыс. человек. Ими командовал Кратер, назначенный правителем Македонии вместо Антипатра.
- ↑ …народ коссейский… — Коссеи — независимое племя, обитавшее в горах, которые отделяли Мидию от Сузианы и Персиды.
- ↑ Александр не принял этого предначертания… — По уверению Лукиана, Александр счел этого художника за льстеца, проникся к нему отвращением и больше к себе не призывал.
- ↑ …по просьбе Медия… — Медий из Лариссы — друг царского виночерпия Иоллая, один из бесстыднейших льстецов, втершийся в доверие к царю после смерти Гефестиона.
- ↑ …которую доставали с одной скалы близ Нонакриды… — Нонакрида — город в Аркадии, недалеко от города Феней.
- ↑ Ревнуя всегда к Статире, она обманула ее подложным письмом, заставила придти к себе, умертвила ее с сестрой… — Младшая сестра Статиры была выдана замуж за Гефестиона. Роксана вместе с сыном впоследствии погибла в Македонии от руки Кассандра. Побочного сына Александра по имени Геракл умертвил Полисперхонт.
- ↑ …и влек за собою Арридея… — Арридей под именем Филиппа был признан царем, но по причине слабоумия ему назначили в опекуны Пердикку. После пятилетнего царствования он был лишен жизни вместе с супругою Эвридикой; за этим убийством стояла мать Александра Олимпиада, через год после этих событий сама умерщвленная Кассандром.
