Письмо Гектора Берлиоза членамъ Парижской Академии Изящных Искусств (Берлиоз; Хавкина)/ДО

Письмо Гектора Берліоза членамъ Парижской Академіи Изящныхъ Искусствъ[1]
авторъ Гектор Берлиоз (1803—1869), пер. Любовь Борисовна Хавкина (1871—1949)
Оригинал: французскій. — Перевод опубл.: 1892. Источникъ: Гектор Берлиоз «Письмо Гектора Берлиоза членамъ Парижской Академии Изящных Искусств». — Артист №30 1892 с. 105—111

(Переводъ съ французскаго Л. Б. Хавкиной).
11 сентября 1861 г.

Милостивые государи и дорогіе собратья!

Вы думаете, что публичное засѣданіе членовъ можетъ заинтересоваться моимъ настоящимъ времяпровожденіемъ въ Баденѣ. Хотя я и не раздѣляю этого мнѣнія, но, покорный вашему желанію, пишу вамъ.

Не подумайте, впрочемъ, что я стану пере­фразировать многочисленныя талантливыя опи­санія Бадена, составленныя Евгеніемъ Гино, Аша­ромъ и др. Нѣтъ, я поговорю о музыкѣ, о гео­логіи, о зоологіи, о развалинахъ, о величе­ственныхъ замкахъ, о философіи, о нравствен­ности; припомню древніе и средніе вѣка, не про­пущу и новѣйшихъ временъ; буду цитировать Апокалипсисъ, Гомера, Шекспира, можетъ быть, и Ноль-де-Кока; по привычкѣ буду критиковать тамъ-сямъ; даже не одобрю кое-что изъ одоб­реннаго вами, и вамъ придется все выслушать, такъ какъ вы изъявили на это желаніе.

Сколько вещей въ одномъ менуэтѣ! — сказалъ великій Бестрисъ. — Сколько вещей въ одномъ письмѣ! — скажете вы. Успокойтесь: можетъ быть, мое письмо выйдетъ благопристойнымъ, яснымъ и понятнымъ, какъ письменный докладъ. Все зависитъ отъ моего отвратительнаго здоровья и отъ причудъ моей невралгіи. Я нарочно о ней упоминаю, чтобы вы могли сказать, когда я вамъ очень надоѣмъ: «это онъ отъ невралгіи!»

Многія лица не отличаются умомъ и здра­вымъ смысломъ въ здоровомъ состояніи; я же наоборотъ — во время болѣзни. Я принадлежу, такимъ образомъ, ко второй категоріи: льщу се­бя надеждой, что не вхожу въ составъ треть­ей, — категоріи людей, всегда лишенныхъ здра­ваго смысла.

Что я дѣлаю въ Баденѣ?.. Пишу музыкаль­ныя произведенія, что для меня совершенно не­мыслимо въ Парижѣ, за неимѣніемъ хорошей залы, за неимѣніемъ денегъ на репетиціи, за неимѣніемъ времени, чтобы ихъ хорошо устро­ить, за неимѣніемъ публики, за неимѣніемъ всего.

Бепазэ въ теченіе пяти мѣсяцевъ является настоящимъ правителемъ Бадена, и своей вла­стью не мало способствуетъ процвѣтанію искус­ства и счастью артистовъ. Восемь лѣтъ тому назадъ онъ явился ко мнѣ со слѣдующими сло­вами: «Я устраиваю много концертовъ въ за­лахъ Конверзаціонспалаца. Всѣ піанисты въ мірѣ поочередно, а нѣкоторые даже одновременно, по­казываютъ здѣсь свое искусство. Вы можете здѣсь услышать величайшихъ артистовъ и экс­центричнѣйшихъ виртуозовъ: скрипачи играютъ иногда на флейтѣ, флейтисты — на скрипкѣ; ба­сы поютъ дискантомъ, сопрано — басомъ, иные пѣвцы поютъ даже безъ всякаго голоса. Въ общемъ, значитъ, это прекрасные концерты. Но хотя и говорятъ, что улучшеніе врагъ хорошаго, я стою за улучшеніе. Согласитесь ли вы еже­годно устраивать въ Баденѣ большой концертъ-фестиваль? Я предоставлю въ ваше распоряже­ніе сколько понадобится пѣвцовъ и музыкантовъ, чтобы ансамбль могъ соотвѣтствовать величинѣ большой залы Конверзаціонспалаца и, главнымъ образомъ, стилю произведеній, которыя вы выберете для исполненія. Вы будете составлять программы, назначать репетиціи; если понадо­бится участіе спеціалистовъ-артистовъ, пригла­шайте ихъ, обѣщайте съ моей стороны все, что они пожелаютъ; я полагаюсь вполнѣ на васъ, мое дѣло только… платить!» — «О, Ричардъ, о мой король!» внѣ себя воскликнулъ я послѣ этой дивной рѣчи. «Какъ! нашелся такой пра­витель? Вы все предоставляете мнѣ? Вы изби­раете музыканта для устройства музыкальнаго учрежденія, музыкальнаго предпріятія, музы­кальнаго празднества! Вы отрѣшаетесь отъ об­ще-европейскихъ заблужденій! Вы не назначаете для устройства концерта капитана корабля, ка­валерійскаго полковника, адвоката, золотыхъ дѣлъ мастера? Значитъ, вправду Богъ сказалъ: да будетъ свѣтъ! И свѣтъ насталъ. Наруша­ются временемъ освященные обычаи! Да вы ультро-романтикъ; да на васъ всѣ обрушатся, да въ окнахъ вашего дома побьютъ стекла! Вы себя страшно скомпрометируете, и другіе пра­вители отзовутъ своихъ посланниковъ», — «Все равно», отвѣтилъ Бепазэ: «чтобы ни случилось, я не отступлю отъ своего рѣшенія. Итакъ, я разсчитываю на васъ».

Съ тѣхъ поръ, ежегодно, передъ наступле­ніемъ августа, я испытываю нѣкоторое безпо­койство въ правой рукѣ, предвѣщающее, что мнѣ скоро придется управлять оркестромъ. Тогда я принимаюсь за программу, если она уже не составлена съ прошлаго года, что почти всегда бываетъ. Мнѣ остается только сговориться отно­сительно вокальныхъ номеровъ съ богами и бо­гинями пѣнія, приглашенными на фестиваль. Я, конечно, не указываю самъ, что имъ испол­нить, я знаю, что простые смертные должны съ уваженіемъ относиться къ божествамъ. Не­дѣль черезъ шесть обыкновенно оказывается, что никакъ нельзя сговориться, такъ какъ, осо­бенно у пѣвицъ, семь пятницъ на недѣлѣ. И теперь, когда фестиваль долженъ состояться че­резъ нѣсколько дней, я еще не знаю, какой ду­этъ исполнятъ теноръ и примадонна, хотя три мѣсяца умоляю ихъ дать мнѣ отвѣтъ. Только относительно аріи тенора мы сразу условились. Это — чудная арія, но скромность одного изъ мо­ихъ собратьевъ не позволяетъ мнѣ подробнѣе отозваться о ней.

Пользуюсь случаемъ, милостивые государи, чтобы предложить вамъ одинъ вопросъ. Гово­рятъ, что вы недавно одобрили сочиненіе о пѣ­ніи, умный и талантливый авторъ котораго, къ несчастью, высказываетъ такой взглядъ, что пѣвецъ не только можетъ, но даже долженъ украшать выразительныя аріи, измѣнять по сво­ему усмотрѣнію нѣкоторые пассажи, прійти на помощь композитору, однимъ словомъ сдѣлаться его сотрудникомъ. Какъ вы думаете, что ска­залъ бы авторъ вышеупомянутой чудной аріи, если бы какой-нибудь теноръ, примѣняя на дѣ­лѣ эту невѣроятную теорію, при немъ спѣлъ бы ее, искажая всѣ фразы, отличающіяся та­кой правдивостью выраженія, глубиной чувства, естественностью? Что почувствовало бы его ав­торское сердце, ести бы traditore только при­бавилъ аподжіатуры къ чудному переходу, ко­торый такъ и дышетъ искренностью, невинно­стью, простодушной граціей и наивнымъ стра­хомъ смерти? Я увѣренъ, что если бы у него подъ рукой случился пистолетъ, онъ застрѣлилъ бы его, хотя онъ вообще, какъ мнѣ извѣстно, даже противъ самоубійства.

Но будьте покойны, въ Баденѣ этого не слу­чится. Мой теноръ серьезный артистъ, и ему никогда не приходило въ голову подобное без­образіе. Наконецъ, я буду тамъ, и если на генеральной репетиціи ангелъ-хранитель отсту­пится отъ него и онъ рѣшится оскорбить искус­ство и генія, то я обращусь къ оркестру, какъ сдѣлалъ однажды въ Лондонѣ при аналогичныхъ обстоятельствахъ, и скажу: «Господа, когда мы дойдемъ до этого мѣста, смотрите внимательно на меня: если пѣвецъ позволить себѣ такое ис­каженіе, какъ сейчасъ, я даю вамъ знакъ оста­новиться: въ этомъ случаѣ я не позволю вамъ играть, пусть онъ поетъ безъ аккомпанимента».

......................................................................................................................................................

И сказать, что вы одобряете подобныя вещи и что теорія ихъ санкціонируетъ! Да если бы вы умерли и замогильнымъ голосомъ подтвер­дили мнѣ достовѣрность этого, я не повѣрилъ бы и вамъ.

Кстати, вотъ недурный анекдотъ на ту же тему. Это истинное происшествіе, что вамъ под­ твердитъ одинъ изъ нашихъ собратьевъ, фигу­рирующій въ немъ, какъ жертва виртуоза. Здѣсь дѣло идетъ о traditore  — музыкантѣ. Нашъ братъ, композиторъ, вообще рискуетъ погибнуть по милости всѣхъ: бездарныхъ пѣвцовъ, пло­хихъ исполнителей, дурныхъ оркестровъ, без­голосыхъ хористовъ, неспособныхъ, лимфатиче­скихъ или желчныхъ дирижеровъ, машинистовъ, режиссеровъ, переписчиковъ, продавцовъ вере­вокъ, фабрикантовъ инструментовъ, архитекто­ровъ, строющихъ залы, наконецъ, апплодирующихъ намъ клакеровъ. Во Франціи, съ тѣхъ поръ какъ ставятъ моцартовскаго «Донъ-Жуа­на», нельзя услышать прекрасной инструмен­тальной фразы, заканчивающей тріо масокъ: апло­дисменты всегда заглушаютъ ее. Въ Германіи апплодирующіе (тамъ нѣтъ клакеровъ по про­фессіи) догадливѣе: они не апплодируютъ, такъ сказать, зря, а раньше прослушаютъ. Помню, я былъ въ Франкфуртѣ на «Фиделіо», и во время всего представленія публика ничѣмъ не выра­зила своего одобренія. Во мнѣ коренились парижскіе взгляды и привычки: я негодовалъ. Но когда замолкъ послѣдній аккордъ послѣдняго дѣйствія, всѣ присутствующіе встали и привѣт­ствовали произведеніе Бетховена оглушитель­нымъ громомъ рукоплесканій. Въ добрый часъ! уже пора было! Нѣтъ, не такъ: было пора, но въ добрый часъ!

Что я вамъ говорилъ? О невралгія, вотъ гдѣ она сказывается! Анекдотъ касается одного изъ тѣхъ виртуозовъ-разбойниковъ, которые душатъ великихъ композиторовъ. Но мой герой посту­пилъ хуже: онъ задушилъ члена академіи. Вы вздрагиваете?! Вотъ какъ было дѣло.

Пять лѣтъ тому назадъ въ Баденѣ ставили прелестную новую оперу «Сильфъ», написанную спеціально для сезона. Изъ Парижа выписали арфиста, чтобы аккомпанировать въ оркестрѣ какой-то значительной аріи. Этотъ арфистъ на­ходилъ, что пріѣздъ такой важной особы, какъ онъ, долженъ быть непремѣнно извѣстенъ всей Германіи, и въ то же время былъ убѣжденъ, что авторъ оперы не напишетъ соло для ар­фы, не идущаго къ развитію избраннаго сюжета, — лирической драмы; вотъ онъ сталъ дѣй­ствовать собственными средствами. Тайкомъ отъ всѣхъ написалъ онъ небольшой концертъ для арфы; въ день перваго представленія «Сильфа», когда послѣ оркестровой ритурнели пѣвица го­товилась начать арію, онъ вдругъ преспокойно сталъ играть свой концертъ, къ великому изу­мленію дирижера, всѣхъ музыкантовъ, пѣвицы и несчастнаго композитора, пропадавшаго отъ безпокойства и негодованія. Я былъ при этомъ. Авторъ—философъ, хотя и не потерялъ сразу всей своей полноты, но я за него похудѣлъ. Милости­вые государи, одобряете ли вы концертъ для арфы и насильственное сотрудничество испол­нителей съ композиторами?

Я долженъ еще сказать, что за нѣсколько дней передъ тѣмъ этотъ же арфистъ игралъ въ, оркестрѣ фестиваля; онъ сидѣлъ близко отъ меня. Во время одного tutti онъ пересталъ играть, и на мой вопросъ, почему онъ не иг­раетъ, отвѣчалъ : « это безполезно, меня все рав­но не могутъ услышатъ». Онъ не допускалъ, что его игра можетъ быть полезна для ансамб­ля и что прилично ему играть, если его арфа не выдѣляется среди другихъ инструментовъ. Если руководствоваться этимъ соображеніемъ, то всегда во всѣхъ ансамбляхъ вторая флей­та, второй гобой, второй кларнетъ, третья и четвертая валторна и всѣ альты могли бы смѣ­ло не играть… Нужно ли говорить, что ноги этого честолюбца больше не было и не будетъ въ оркестрѣ, состоящемъ подъ моимъ управленіемъ?

Подобная система упраздненія впрочемъ при­мѣняется относительно рѣдко; но система при­бавленія очень распространена. Чтобы указать, насколько она гибельна, предположимъ, что она примѣнялась бы къ литературнымъ произведе­ніямъ.

Многіе публично декламируютъ отрывки изъ этическихъ произведеній, оттѣняя ихъ болѣе или менѣе своей манерой чтенія; большей частью они пожинаютъ лавры, утрируя дикцію, преуве­личивая повышенія и пониженія голоса, под­черкивая отдѣльныя слова, напыщенно произ­нося простыя выраженія и т. п. Если бы кто-нибудь изъ нихъ для большаго эффекта доба­вилъ свои стихи къ баснѣ Лафонтена «La mort et le mourant», то, какъ ни горько въ этомъ со­знаться, нашлись бы люди, которые не толь­ко извинили-бы подобную дерзость, но даже считали-бы очень остроумнымъ измѣненіе стиховъ великаго баснописца. Если-бъ кто прочелъ:

 


La Mort ne surprend point le sage
Il est toujours prêt à partir,
Sans gémir,



то развѣ они обратили-бы вниманіе, зачѣмъ мудрецу жаловаться, вѣдь онъ знаетъ, что «жа­лобы» ни къ чему не поведутъ, что ничѣмъ нельзя остановить роковой минуты? Итакъ:

 


Il est toujours prêt à partir
Sans gémir,
S’étant, su lui-même avertir
Du temps où l’on se doit résoudre à ce passage
D'usage.



«Ахъ, это безподобно», скажутъ наши филенты: «что можетъ быть „обычнѣе“ смерти; а послѣ александрійскаго стиха коротенькая строч­ка такъ эффектна, что Лафонтенъ навѣрное ни­чего не имѣлъ бы противъ, если-бы кто-ни­будь прибавилъ ее еще при его жизни».

Но признайтесь, что подобное литературное извращеніе на васъ произвело бы совсѣмъ не такое впечатлѣніе, какъ на любезныхъ судей, держащихъ сторону оскорбителей, а вы потре­бовали бы для чтеца Лафонтена

 


Un cabanon
А Charenton.



Ну, такъ съ музыкой постоянно поступаютъ еще хуже.

Но не всѣ композиторы открыто возстаютъ противъ поправокъ въ ихъ произведеніяхъ. На­примѣръ, Россини дѣлаетъ видъ, что ему прі­ятно слышать, какія измѣненія, прибавленія вно­сятъ пѣвцы въ его аріи. Однажды этотъ на­смѣшникъ говорилъ: «Моя музыка еще не обра­ботана окончательно; надъ ней теперь трудят­ся. Но особенно хороша она будетъ тогда уже, когда меня не станетъ».

На послѣдней репетиціи новой оперы одинъ пѣвецъ замѣтилъ: «мнѣ не подходитъ этотъ пас­сажъ, я долженъ сю измѣнить». — «Да, от­вѣтилъ авторъ, замѣните его чѣмъ-нибудь. Спой­те, напр., марсельез». Но всѣ эти ирониче­скія замѣчанія не помогутъ горю. Напрасно даже композиторы шутятъ въ такихъ случаяхъ, такъ какъ пѣвцы неминуемо говорятъ : «онъ засмѣялся, онъ обезоруженъ!» Напротивъ, надо вооружиться и не смѣяться…

Вотъ еще аналогичный примѣръ. Одинъ зна­менитый дирижеръ, считавшійся поклонникомъ Бетховена, позволялъ себѣ тѣмъ не менѣе боль­шія вольности съ его произведеніями.

Однажды онъ зашелъ въ сильномъ возбуж­деніи въ кафе, гдѣ я въ ту минуту находил­ся. «Чортъ возьми», воскликнулъ онъ, увидѣвъ меня: «но вашей милости я сейчасъ подвергся ужасной наглости!» — «Какъ такъ?» — «Я пря­мо съ репетиціи нашего перваго концерта; ког­да мы начали scherzo ut-минорной симфоніи, вдругъ наши контрабасисты стали играть; ког­да же я ихъ остановилъ, они, ссылаясь на ва­ше мнѣніе, высказались противъ сдѣланнаго мною въ этомъ мѣстѣ опущенія контрабасовъ». — «Неужели», сказалъ я, «они имѣли дерзостьь не одобрить васъ и еще большую — исполнить контра-басовую партію, написанную Бетхове­номъ! Это вопіюще!» — «Да вы смѣетесь! контра­басы здѣсь портятъ впечатлѣніе, и я лѣтъ двад­цать уже какъ употребляю одни віолончели. Вѣдь, знаете, когда ставятъ новое произведеніе, дирижеру всегда приходится кое-что подправить», — «Я этого не подозрѣвалъ. Я знаю толь­ко, что когда берутся за новое произведеніе, то дирижеръ и музыканты должны тщательно изу­чить его, постараться вникнуть въ него, что­бы передать его точно и, по возможности, вдох­новенно. Вотъ все, что я знаю. Если-бъ вы на­писали симфонію и попросили Бетховена испра­вить ее, а онъ, чтобы вамъ угодить, передѣ­лалъ бы ее отъ начала до конца, то это было бы совершенно естественно; но вы, не уполномо­ченное и не авторитетное лицо, подняли руку на симфонію Бетховена и исправляли его орке­стровку; это безумный примѣръ дерзости и не­ почтительности въ исторіи искусства. Что же касается дурного впечатлѣнія, какъ вы находи­ те, отъ контрабасовыхъ партій, то это дѣло не ваше, и не мое, и ничье. Контрабасовыя пар­тіи написаны авторомъ, и ихъ надо исполнять. Къ тому же, вы, можетъ быть, въ этомъ пунк­тѣ разойдетесь съ другими дирижерами, кото­рыхъ вашъ примѣръ побудитъ къ подражанію вамъ. Вамъ нравится, когда тема scherzo про­ведена віолончелями, другому понравится — фа­готами, третьему — кларнетами, четвертому — альтами; не принято въ разсчетъ будетъ толь­ко мнѣніе автора. Вѣдь это полнѣйшая неурядица, конецъ искусства! Если — бы Бетховенъ возсталъ изъ мертвыхъ, услышалъ свою сим­фонію въ такой аранжировкѣ и спросилъ, кто захотѣлъ дать ему урокъ инструментовки, то согласитесь, что передъ нимъ вамъ не очень-то было бы ловко. Осмѣлились бы вы сказать ему: „я?“ Люлли однажды сломалъ скрипку на головѣ непочтительнаго музыканта изъ оперна­го оркестра: а на вашей головѣ Бетховенъ сло­малъ бы не скрипку, а контрабасъ, при видѣ такого неуваженія и оскорбленія». Мой собесѣд­никъ задумался на минуту, потомъ стукнулъ кулакомъ по столу и сказалъ: «Все равно, контра­басы не будутъ играть!» — «Да въ этомъ ни­кто изъ знающихъ васъ и не сомнѣвается. Но мы подождемъ». Онъ умеръ. Преемникъ его на­шелъ нужнымъ возстановить контрабасовую пар­тію въ scherzo. Но въ этой симфоніи было сдѣ­лано еще одно измѣненіе. Въ финалѣ есть ука­заніе, что первая его часть должна быть по­вторена. Реприза была опущена, такъ какъ на­ходили, что она черезъ-чуръ затягиваетъ про­изведеніе. Новый дирижеръ, разсудившій во­просъ о контрабасахъ въ пользу Бетховена, во­просъ о репризѣ рѣшилъ въ пользу своего пред­шественника. (Каково упражняются эти госпо­да въ третейскомъ судѣ? Не правда-ли, удивительно?) Умеръ и новый дирижеръ. Теперь, если г. Т., какъ можно полагать, отдастъ спра­ведливость Бетховену и возстановитъ репризу, то окажется, что понадобилось три поколѣнія дирижеровъ и тридцать пять лѣтъ усилій со стороны поклонниковъ Бетховена, чтобы это чуд­ное произведеніе величайшаго изъ композиторовъ инструментальной музыки было исполнено въ Па­рижѣ въ томъ видѣ, какъ оно написано авторомъ.

Конечно, милостивые государи, вы не одоб­рите этого.

Вѣдь вотъ къ чему приводитъ своеволіе иныхъ исполнителей и право поправлять авторовъ, ко­торое они себѣ приписываютъ! По этому пово­ду одинъ изъ нашихъ извѣстныхъ виртуозовъ замѣтилъ: «Мы не гвоздь, на который вѣшаютъ картину, а солнце, освѣщающее ее». Прекрас­но, допустимъ это скромное сравненіе. Когда солнце освѣщаетъ картину, мы въ точности ви­ димъ изображеніе и колоритъ ея; когда солнце освѣщаетъ картину, на ней не выростаютъ де­ревья и бурьянъ, не появляются птицы или змѣи тамъ, гдѣ художникъ не рисовалъ ихъ; когда солнце освѣщаетъ картину, оно не из­мѣняетъ выраженія лицъ, не придаетъ веселымъ печали, а печальнымъ—веселья; не расширяетъ однихъ контуровъ въ ущербъ другимъ; не дѣ­лаетъ чернаго бѣлымъ и наоборотъ, однимъ сло­вомъ — освѣщаетъ намъ картину въ томъ видѣ, какъ она нарисована художникомъ. Да намъ ни­ чего другого и не нужно, мы именно этого и добиваемся. Такъ будьте-же солнцами, госпо­да, и всѣ охотно будутъ вамъ поклоняться; будь­те солнцами, но старайтесь никогда не быть сальнымъ огаркомъ или фонаремъ старьевщика! ......................................................................................................................................................

Большими шагами взбирался я къ старому замку, внѣ себя отъ мысли, что удѣлъ вели­кихъ поэтовъ и великихъ музыкантовъ — все­ возможныя оскорбленія; что если изъ Иліады сдѣлаютъ водевиль, а изъ Одиссеи балетъ, если Геркулесу Фарнезскому дадутъ трубку въ зубы, если Венерѣ Милосской нарисуютъ усы, если практиканты будутъ исправлять работы вая­телей, если будутъ портить, искажать образ­цовыя музыкальныя произведенія, то некому бу­детъ отмстить, а лица, власть имущія, даже не поинтересуются этимъ. ......................................................................................................................................................

Старый баденскій замокъ представляетъ ко­лоссальную средневѣковую развалину, ястреби­ное гнѣздо на горной вершинѣ, возвышающей­ся надъ Оозской долиной. Среди гигантскаго сос­новаго лѣса вы наталкиваетесь на выступы стѣнъ, твердые и темные какъ скалы, на выступы скалъ, ровные и прямые, какъ стѣны. Во дво­рахъ ростутъ вѣковые дубы; старыя буковыя деревья просовываютъ въ окна свои мохнатыя головы. Удивленный посѣтитель на каждомъ ша­гу встрѣчаетъ безконечныя лѣстницы, бездон­ные колодцы, и его невольно охватываетъ ка­кой-то тайный ужасъ. Тамъ когда-то жили ка­кіе-то ландграфы, маркграфы, бурграфы, хищ­ники и грабители, исчезнувшіе съ развитіемъ цивилизаціи. Сколько преступленій совершеноза этими толстыми стѣнами, сколько отчаян­ныхъ криковъ, сколько кровавыхъ оргій огла­шало эти мрачные своды!… А теперь! о про­за, о пошлая необходимость! здѣсь помѣстил­ся ресторанъ, топятся печи въ обширной кух­нѣ, слышно только хлопанье откупориваемыхъ бутылокъ шампанскаго и взрывы хохота под­ гулявшихъ нѣмецкихъ бюргеровъ и француз­скихъ туристовъ. Если-же вы подниметесь на самый верхъ постройки, вы опять найдете ти­шину, уединеніе и поэзію. Съ послѣдней пло­щадки видны въ равнинѣ, но другую сторону горы, нѣсколько веселенькихъ нѣмецкихъ го­родковъ, обработанныя поля, роскошная расти­тельность и мрачный и безмолвный Рейнъ, се­ребряной лентой извивающійся на горизонтѣ.

Вотъ куда я забрался, ворча, какъ нетер­пѣливый локомотивъ. Но мало-но-малу спокой­ствіе и равнодушіе вернулись ко мнѣ, когда я сталъ прислушиваться къ таинственнымъ голосамъ, такъ спокойно и равнодушно повѣст­вующимъ о временахъ и людяхъ, уже отошед­шихъ въ вѣчность. Даже любовь къ музыкѣ словно ожила во мнѣ при нѣжныхъ звукахъ эоловыхъ арфъ, помѣщенныхъ какимъ-нибудь сердобольнымъ нѣмцемъ въ расщелинахъ скалъ, гдѣ вѣтеръ извлекаетъ изъ нихъ мелодическія жалобы. Эти воздушные аккорды даютъ нѣко­торое понятіе о безконечности; вы не знаете, когда они начинаютъ и когда перестаютъ зву­чать… вы какъ-будто ихъ слышите даже тог­да, когда они уже не вибрируютъ. Все это вы­зываетъ смутныя воспоминанія о промчавшей­ся юности, о погасшей любви, о разбитыхъ на­деждахъ, — и вы тихо плачете, если не слиш­комъ состарѣлись, потому что въ послѣднемъ случаѣ ваши глаза, не увлаженные слезами, за­крываются, и вы засыпаете.

Но, кажется, меня еще не слѣдуетъ причис­лять къ старикамъ: я не заснулъ. Напротивъ, послѣ ливня проглянуло солнышко, и я сталъ думать о маленькомъ произведеніи, надъ кото­рымъ теперь работаю. Сидя на развалинахъ стѣны, я принялся записывать карандашомъ сти­хи для ночной сцены, которые я на-дняхъ по­стараюсь положить на музыку. Вотъ они:


 


Nuit paisible et sereine!
La lune, douce reine,
Qui plane en souriant,
L’insecte des prairies
Dans les herbes fleuries
En secret bruissant,

Philomèle,
Qui môle
Au murmure du bois

Les splendeurs de sa voix;

L’hirondelle
Fidèle
Caressant sous nos toits

Sa nichée en émois;
Dans sa coupe de marbre
Ce jet d’eau retombant

Écumant;
L’ombre de ce grand arbre

En sceptre se mouvant

Sous le vent;

Harmonies

Infinies
Que vous avez d’attraits

Et de charmes secrets
Pour les âmes attendries!



На этомъ мѣстѣ одинъ изъ многочисленныхъ въ настоящее время баденскихъ «гусей» вернулъ меня къ дѣйствительности. «Вотъ гдѣ вы», ска­залъ онъ мнѣ голосомъ спасителя Капитолія: «чего васъ понесло одного въ эту башню? А, да вы пишите стихи; ну-ка покажите. И на­вѣрное вы теперь сочиняете оперу, которую Беназэ приказалъ вамъ написать къ открытію баденскаго театра. А постройка театра подви­гается, вѣрно, будетъ окончена въ будущемъ го­ду. Рабочій, занятый ею, но правдѣ сказать, уже немного старъ, но еще бодръ; это онъ въ 1830 г. въ Парижѣ такъ усердно работалъ надъ тріумфальной аркой Звѣзды». — «Да, другъ мой, я занятъ этой оперой. Но, пожалуйста, воз­держитесь отъ такихъ неумѣстныхъ выраже­ній: Беназэ ничего мнѣ не приказывалъ; какъ вамъ должно быть извѣстно, артистамъ ниче­го не приказываютъ. Можно приказать фран­цузскому войску пойти на вѣрную смерть, иь оно пойдетъ; экипажу французскаго корабля — дать себя взорвать, и онъ исполнитъ это; фран­цузскому критику прослушать комическую оперу, чтобъ дать о ней отчетъ, и онъ прослушаетъ; но и только. А если-бъ приказали инымъ ак­терамъ отрѣшиться отъ своихъ привычекъ и взамѣнъ пріобрѣсти немного простоты, есте­ ственности, равно далекой отъ пошлости, какъ отъ напыщенности; если-бъ приказали инымъ пѣвцамъ ритмировать пѣніе и влагать въ не­го немножко души; инымъ критикамъ — не го­ворить о томъ, чего они не знаютъ, инымъ пи­сателямъ — относиться съ уваженіемъ къ грамматикѣ; инымъ композиторамъ — знать контра­пунктъ; то артисты по присущей имъ гордости не послушались бы. Меня-же всякое приказа­ніе парализуетъ, я не могу работать, станов­люсь идіотомъ; я думаю, что вы въ этомъ от­ношеніи похожи на меня, поэтому считаю из­лишнимъ приказывать, а настоятельно прошу, умоляю васъ спуститься въ Баденъ и оставить меня въ покоѣ на моей башнѣ». Гусь, улыбаясь, удалился. Но нить моихъ мыслей порвалась, и я тщетно силился связать ее. Ни о чемъ не ду­мая, сталъ я слушать гимнъ императору ав­стрійскому, исполняемый въ отдаленіи прусскимъ военнымъ оркестромъ въ Конверзаціонскіоскѣ; южный вѣтеръ изъ глубины долины от­рывками приносилъ его мнѣ. Какая трогательная сердечная мелодія добраго Гайдна. Это дѣйствительно пѣснь народа, преданнаго своему госу­дарю. Я говорю добраго Гайдна вовсе не съ ироніей; Боже сохрани! Я всегда возмущался Гораціемъ, этимъ парижскимъ поэтомъ древня­го Рима, который осмѣлился сказать:


 


Aliquando bonus dormitat Homerus.



Гайднъ былъ не простакъ, а просто добрый человѣкъ; это доказывается уже тѣмъ, что у него была невыносимая жена, которую онъ ни­когда не билъ, а самъ бывалъ неоднократно битъ.

Наконецъ пришлось спуститься съ горы; на­стала ночь,


 


La lune, douce reine
Planait on souriant.



Я опять шелъ сосновымъ лѣсомъ, болѣе звучнымъ, чѣмъ многія наши концертныя залы. Здѣсь можно смѣло играть квартеты. Мнѣ всег­да казалось, что необыкновенно хорошо было-бы исполнить здѣсь въ прекрасную лѣтнюю ночь сцену Елисейскихъ полей изъ «Орфея» Глю­ка. Мнѣ такъ и слышится подъ этимъ зеле­нымъ куполомъ, въ полумракѣ, хоръ счастливыхъ тѣней, особенную прелесть которому при­даютъ итальянскія слова:


 


Torna, о bella, al tuo consorte
Che non vuol che piû diviso;
Sia di te pietoso il ciel!



Но y насъ ставятъ музыку въ лѣсу обык­новенно послѣ завтрака съ пирогомъ; исполняютъ трубныя фанфары, возбуждающія только мысли объ охотѣ, о собакахъ, о псаряхъ, о торгов­цахъ винами…

На серединѣ склона находится фонтанъ, бью­щій съ легкимъ шумомъ. Я присѣлъ около не­го. Пожалуй, я такъ могъ-бы просидѣть до слѣ­дующаго дня, но его журчанье напомнило мнѣ фонтаны въ корридорахъ картезіанскаго мона­стыря въ Шартрезѣ, гдѣ я ихъ въ первый разъвидѣлъ тридцать пять лѣтъ тому назадъ (увы! тридцать пять лѣтъ!) Шартрезъ напомнилъ мнѣ траппистовъ и ихъ обязательную фразу:


 


Frère, il faut mourir!



Мрачная фраза напомнила мнѣ, что мнѣ рано утромъ предстоитъ въ Карлсруэ хоровая репети­ція моего Roquiem’a, изъ котораго двѣ части въ этомъ году войдутъ въ программу фести­валя. И я двинулся домой, чтобы приготовить­ся къ этой поѣздкѣ.

«Съума онъ сошелъ», скажете вы: «чтобыпреподнести веселому баденскому обществу от­рывки изъ заупокойной обѣдни?» Меня этотъ-то контрастъ и прельстилъ при составленіи про­граммы. Мнѣ кажется, что такимъ образомъ при­мѣняются въ жизни слова Гамлета, когда онъ держитъ черепъ Іорика: «Ступай теперь въ бу­дуаръ знатной дамы и скажи ей — пусть она хоть на палецъ наложитъ румянъ, а все-таки лицо ея будетъ, наконецъ, такимъ-же. Пусть она посмѣется надъ этимъ».

Да, говорилъ я, пусть посмѣются эти раз­ряженныя красотки, гордыя своей молодостью, обаяніемъ, стариннымъ именемъ, богатствомъ; пусть посмѣются смѣлыя женщины, способныя истерзать и опозорить человѣка; пусть посмѣют­ся продажныя души и тѣла, злоупотребители бѣдности и страданія, при звукахъ страшной поэмы, которой риѳмованный текстъ на варвар­ской средневѣковой латынѣ придаетъ еще бо­лѣе угрожающій характеръ.


 


Dies irae, dies ilia!



Пусть посмѣются надъ этимъ!

Такъ какъ большинство слушателей не знаютъ латинскаго языка, то я позабочусь о томъ, что­бы на программахъ былъ напечатанъ француз­скій переводъ. Пусть посмѣются!

Но какая это поэма, какой благодарный сю­жетъ для музыканта! Не могу выразить сло­вами сердечнаго трепета, который я ощущаю, когда, управляя огромнымъ оркестромъ, дохожу до стиха:

 


Judex ergo cum sedebit.



При этомъ у меня темнѣетъ въ глазахъ, и мнѣ кажется, что я погружаюсь въ непрогляд­ную тьму.

— «Развѣ ваши слушатели разсчитываютъ попасть въ адъ?» — скажете вы. Пожалуй, мож­но вывести такое заключеніе изъ моихъ апока­липсическихъ цитатъ. Но я увлекся шекспировской мыслью. Напротивъ, прекрасное баден­ское общество состоитъ изъ честныхъ людей, которымъ рѣшительно нечего опасаться за свою будущую жизнь; въ составъ его входитъ лишь немного негодяевъ; это тѣ, которые не посѣ­щаютъ концертовъ.

Васъ, вѣроятно, интересуетъ, гдѣ я найду въ такомъ маленькомъ городкѣ приспособленія для Dies іrае, когда даже въ Парижѣ трудно собрать всѣ необходимые для этого элементы; какъ размѣщу ихъ въ залѣ фестиваля и какъ подѣйствуютъ на публику эти оглушительные звуки. Я аранжировалъ партію литавръ всего для трехъ музыкантовъ, а оркестры мѣдныхъ духовыхъ инструментовъ,


 


Mirum spargentes sonum.



мы составили, соединивъ музыкантовъ изъ Карлс­руэ съ баденскими и съ прусскимъ военнымъ оркестромъ изъ близъ лежащей крѣпости Раштадта. Хоръ собранъ трудами Штрауса и Кру­га, капельмейстера и хормейстера великаго гер­цога. Хоровыя репетиціи идутъ уже двѣ не­дѣли, а здѣсь я устраиваю оркестровыя три ра­за въ недѣлю. Все подготовляется спокойно и правильно. За день до концерта и наканунѣ я повезу нашихъ музыкантовъ по желѣзной до­рогѣ въ Карлсруэ; тамъ они прорепетируютъ съ герцогской капеллой. Въ день же концерта, рано утромъ, Штраусъ привезетъ мнѣ артистовъ изъ Карлсруэ; мы устроимъ общую репетицію на обширной эстрадѣ, которую за ночь воздвиг­нутъ въ залѣ Конверзаціопспалаца. Въ этотъ день не будетъ никакихъ игръ. За оркестромъ, на хорахъ, я помѣщу литавристовъ и группы мѣдныхъ духовыхъ инструментовъ. Ими управ­лять будетъ Кеннеманъ, баденскій искусный и старательный дирижеръ. Я надѣюсь, что эти грозные голоса и громовые удары не потеряютъ своего музыкальнаго могущества отъ такого раз­стоянія. Къ тому же движеніе въ «tuba mirum» такъ широко, что два дирижера, навостривъ гла­за и уши, могутъ провести оркестръ безъ вся­кихъ приключеній.

Какъ видите, тяжелый денекъ выпадаетъ на мою долю. Съ девяти до двѣнадцати часовъ ге­неральная репетиція; въ три часа — приведеніе въ порядокъ оркестра и нотъ послѣ утренней репетиціи; этого я не могу никому довѣрить; въ восемь часовъ вечера—концертъ. Повѣрьте, что въ двѣнадцать часовъ ночи мнѣ не прійдетъ желаніе потанцевать. Но обыкновенно на этомъ празднествѣ присутствуетъ прусская прин­цесса (нынѣ королева); часто она милостиво подзываетъ меня на нѣсколько минутъ и дѣ­лаетъ нѣсколько мѣткихъ, но благосклонныхъ замѣчаній относительно главныхъ нумеровъ про­граммы. Ея бесѣда полна такой прелести, у нея столько чуткости въ соединеніи съ рѣдкимъ умомъ, она такъ понимаетъ музыку, такъ умѣетъ ободрить, что, поговоривъ съ ней пять минутъ, я забываю всякую усталость и могу начать все съизнова.

Вотъ, милостивые государи, что я дѣлаю въ Баденѣ. Я могъ бы сообщить вамъ еще нѣко­торыя подробности, по воздерживаюсь отъ это­го. Я вижу отсюда, что половина изъ васъ… спитъ.

Примечания

  1. Письмо это не было прочитано въ публич­номъ засѣданіи Академіи, такъ какъ стиль его слиш­комъ не соотвѣтствовалъ академическимъ обычаямъ. Къ тому же обильно разлившееся въ немъ ѣдкое остроуміе Берліоза безжалостно мѣтко попало въ цѣль, когда осыпало сарказмами тогдашнее поло­женіе музыкальныхъ дѣлъ. Съ тѣхъ поръ прошло болѣе тридцати лѣтъ. Музыкальное развитіе всѣхъ странъ подвинулось далеко. Теперь многое изъ то­го, что въ 1861 году осмѣивалъ Берліозъ, трудно встрѣтить даже въ юнѣйшой изъ музыкальныхъ странъ. Но все-таки, и въ наши дни, въ поняті­яхъ объ отношеніи исполнителя къ исполняемому чувствуется шаткость. Среди насъ не умерли еще мнѣнія, что пѣвецъ правъ, когда отъ себя встав­ляетъ непредусмотрѣнныя авторомъ высокія но­ты; что правъ дирижеръ, когда, мудрствуя лукаво, устраиваетъ произвольныя измѣненія въ темпахъ, для вящаго якобы уясненія мысли автора. Не уста­рѣло еще, словомъ, предлагаемое письмо великаго француза. Помимо того, что все, исшедшее изъ-подъ пера этой замѣчательно оригинальной и жи­во чувствующей личности, представляетъ глубокій интересъ для всякаго, кому дорого искусство, — пись­мо это прямо поучительно для многихъ современ­ныхъ дѣятелей въ сферѣ музыки. Ред.