Первая ложь (Ивченко)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
|
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях указание на их происхождение.
|
| Первая ложь : Разсказъ |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 473. |
I править
Въ будуарѣ Ольги Степановны, гдѣ она имѣла обыкновеніе доканчивать свой туалетъ, пахло духами и дорогой пудрой. Ольга Степановна нервничала — какъ всегда, прежде чѣмъ выѣхать изъ дому: не находилась на опредѣленномъ мѣстѣ нужная брошка, а ужъ перчатки почему-то всегда исчезали безслѣдно; тщетно перерывались шкафы, шифоньерки, ящики и картонки, на что тратилось, по положенію, добрыхъ полчаса времени. Когда отчаяніе доходило до зенита, оказывалось: перчатки, мирно пріютившись, лежали въ углу дивана.
— Кому только могла придти идіотская мысль засунуть ихъ въ такое мѣсто! — нервно восклицала Ольга Степановна, — это, навѣрно вы, Берта! — обращалась она къ горничной.
Берта, чрезвычайно выдержанная горничная, два года тому назадъ взятая изъ евангелической общины и хорошо изучившая свою барыню, съ обычнымъ своимъ предупредительнымъ видомъ, молчала.
— Вы не слышите? — нервничала барыня. — Я говорю: это вы ихъ сюда положили?
— Nein, Frau[1], — спокойно отвѣчала Берта.
— Ну, такъ значитъ святой духъ.
Петя, сынъ Ольги Степановны, лѣтъ одиннадцати, сдѣлавшій себѣ дурную привычку присутствовать при сборахъ матери изъ дому, фыркалъ.
— Такъ это значитъ ты! — накидывалась на него мать.
— Я? Богъ съ тобой, мама! Я ихъ и не видѣлъ.
— Такъ чему-же ты смѣешься?
— Ты говоришь «святой духъ»… мнѣ смѣшно.
— Ничего смѣшного нѣтъ! У перчатокъ ногъ нѣтъ, и онѣ не могутъ сами передвигаться.
Петя заливался смѣхомъ. Вообще, онъ былъ очень смѣшливъ. Въ нервныя минуты матери это ее раздражало.
— Ты только и дѣлаешь, что смѣешься, — сердито проговорила она.
— Да какъ-же не смѣяться, мама? У перчатокъ — ноги! У перчатокъ — пальцы, и онѣ могли дойти на пальцахъ, какъ клоуны въ циркѣ.
— Перестань болтать глупости. И пожалуйста, въ десять часовъ ложись спать. Съ тобой побудетъ дядя Гриша; я просила, чтобы онъ не уходилъ до десять часовъ вечера.
Мальчикъ сдѣлалъ гримасу.
— Что еще?
— Дядя Гриша всегда сердится, когда ты просишь его оставаться со мной. Пусть лучше Берта останется.
— Берта уходитъ. Сегодня ея день.
— Ну, Настя.
— Настя и безъ того останется дома. Но, пожалуйста, не торчи на кухнѣ, а ложись въ десять часовъ спать. Теперь — семь безъ двадцати… Ай, какъ поздно! Юбилейный банкетъ назначенъ въ семь, и мы только-только успѣемъ доѣхать. Все ты съ своими разговорами! Сколько разъ я тебѣ говорила, чтобы ты не торчалъ здѣсь все время… Берта, узнайте, подана-ли карета и готовъ-ли баринъ.
Берта исчезла, потомъ вернулась.
— Карета ist fertig[2].
— А баринъ?
— Schon lange.[3]
— Ну, матушка, какой дикій вопросъ! — показавшись въ дверяхъ, проговорилъ Петръ Николаевичъ. — Когда же я бываю неготовъ! Я ужъ часа полтора какъ сижу во фракѣ съ Гришей въ кабинетѣ.
— Отлично, отлично… сейчасъ ѣдемъ.
— Сомнѣваюсь.
— Ахъ Боже мой, развѣ ты не видишь — я готова?
— Не вижу, потому что на тебѣ нѣтъ еще лифа.
— Это одна минута. Берта, дайте лифъ. Нѣтъ, постойте… принесите зеркало и подержите, чтобъ я видѣла съ трехъ сторонъ — хорошо-ли причесана голова?
Петръ Николаевичъ, махнувъ рукой, вышелъ:
— Ежели-бы я курилъ сигары, то успѣлъ бы выкурить двѣ.
— Однако твоя сестрица одѣвается! — войдя въ кабинетъ, сказалъ онъ, обращаясь къ Григорію Степановичу.
— Если-бы у насъ въ училищѣ собирались такъ на парадъ…
Юнкеръ засмѣялся и звякнулъ шпорами.
— Такъ ты останешься съ Петькой? Сегодня, какъ нарочно, такой день, всѣ исчезли изъ дому — madame[4] ушла съ утра, Берта уходитъ, одна Настя…
— Я ужъ обѣщалъ Ольгѣ, — недовольнымъ тономъ отвѣтилъ юнкеръ. — Что за принцъ такой вашъ Петя, что не можетъ одинъ побыть два-три часа?
— А что? Ты хотѣлъ идти куда-нибудь…
— Конечно. Вотъ удовольствіе сидѣть на праздникахъ дома! Мнѣ это и въ училищѣ надоѣло. A propos. Es-tu assez riche pour me prêter?..[5]
— Ah, voilà, je m’y attendais![6] Но что у тебя за несоотвѣтственныя слова… Prêter?[7] Prêter[7] предполагаетъ отдачу. А тебѣ нужно безъ отдачи. Вѣдь такъ?
— Ну… такъ, — улыбнулся юнкеръ. — Но это приличнѣе.
— Enfin…[8] сколько?
— Mon Dieu, pas grand’chose. Une misère…[9]
— Ладно, ладно — сколько?
— Ну пятьдесятъ, что-ли.
— Ого! Хорошъ misère[10]… На прошлой недѣлѣ…
— Ахъ, какая у тебя манера вести бухгалтерію!
— Да, но и на позапрошлой недѣлѣ…
— Ну да! Такъ что-же такое? Enfin est-ce oui ou non?..[11]
— C’est oui[12], отстань.
— A la bonne heure![13] Ты вѣдь знаешь мою милую мамашу, свою почтенную тещу. Le terme — c’est tout. Avant le terme tu pourrais crever que tu ne toucherais rien.[14]
— А зачѣмъ тебѣ такая уймища денегъ?..
— Какой нелѣпый вопросъ! Развѣ я выдумалъ деньги? Охотно обходился-бы безъ нихъ, честное слово. Но они выдуманы, que veux-tu?[15] Что-жъ мнѣ дѣлать?..
— La petite danseuse d’Aquarium?[16]
— Tu n’y est pas, mon cher. Avec tes miserables cinquante roubles — la petite danseuse? Tu n’y songe guère.[17]
— Ну… пятьдесятъ да пятьдесятъ дѣлаютъ сто, да еще двадцать пять — ça fait toujours quelque chose![18]
— Ахъ, опять бухгалтерія. Принести счеты?
— Нѣтъ, merci[19]. Enfin qui est la petite en question?[20]
— Ты не боишься состарѣться… C’est Jenny l’ouvrière[21], — засмѣялся юнкеръ и, ловко принявъ пятидесятирублевку, небрежно скомкалъ ее и опустилъ въ карманъ брюкъ.
— Ты готовъ? — крикнула у дверей кабинета Ольга Степановна въ длинномъ сорти-де-баль[22], окончательно готовая.
Петръ Николаевичъ засмѣялся.
— Конечно, — сказалъ онъ. — Не только готовъ, а перепекся.
Она сдѣлала гримасу.
— Однако ты во фракѣ, а не въ шубѣ.
— Въ шубѣ?! Но не могъ-же я сидѣть въ шубѣ часъ и три четверти!
— Удивительная манера все преувеличивать. Держу пари, что ты у него просилъ денегъ, — обратилась она къ брату.
— Почему?
— По лицу. Такъ, пожалуйста, Гриша, не уходи до десяти часовъ.
— C’est entendu.[23] Будь покойна.
Супруги уѣхали.
II править
Юнкеръ прошелъ по гостиной, звеня шпорами.
— Вотъ еще, торчать здѣсь до десяти часовъ вечера! — возмущенно ворчалъ онъ, измѣряя гостиную. — И ради чего? Ради Петьки! Что такое Петька? Шишъ, съ которымъ ровно ничего не можетъ сдѣлаться дома.
Онъ заглянулъ въ дѣтскую.
— Эй ты, шишъ!
Мальчикъ высунулся изъ двери.
— Я не шишъ, дядя Гриша.
— Разговаривай!.. Ты что, боишься одинъ дома сидѣть?
— Не боюсь.
— Ну такъ что-же? Для чего тебѣ непремѣнно нужна нянька?
— Мнѣ скучно.
— Ахъ, скажите пожалуйста, какой принцъ! А мнѣ не скучно здѣсь съ тобой околачиваться? Тетка ты, а не мальчикъ! Другой-бы обрадовался свободѣ, а ему непремѣнно надо, чтобы мадамъ при немъ торчала.
Петя фыркнулъ.
— Какая-же madame[4] — въ шпорахъ!
— Остри еще!
Юнкеръ снова зашагалъ по гостиной, а Петя усѣлся на диванѣ съ ногами. Ему всегда запрещали дѣлать это, чтобы не пачкать обивки, но теперь онъ очень обрадовался отсутствію матери и madame[4] и съ удовольствіемъ поджалъ подъ себя ноги.
— Дядя Гриша?
— Что тебѣ?
— Скажи, пожалуйста, что такое банкетъ?
— Банкетъ, — протянулъ юнкеръ. — Мнѣ, братъ, надоѣло отвѣчать на это и въ училищѣ, а еще ты тутъ пристаешь съ глупостями. На какого рожна тебѣ знать это?
Однако онъ припомнилъ изъ курса фортификаціи значеніе этого слова и недовольнымъ голосомъ отвѣтилъ:
— Банкетъ — это насыпь для помѣщенія стрѣлковъ, на внутренней крутости бруствера. Все равно ничего не понялъ! Такъ только, чтобы языкъ чесать…
Мальчикъ сдѣлалъ изумленное лицо и спустилъ ноги съ дивана.
— Развѣ тамъ будутъ стрѣлять? — спросилъ онъ.
— Гдѣ? — огрызнулся юнкеръ.
— Куда мама поѣхала съ папой. Она сказала — на банкетъ.
— Ты глупъ! — окончательно разсердился юнкеръ. — Банкетъ — это обѣдъ въ честь кого-нибудь…
— А ты говоришь — для стрѣлковъ.
— Отстань.
Мальчикъ помолчалъ, но не могъ сидѣть долго, не разговаривая, и снова спросилъ:
— Дядя Гриша?
— Ну?
— А что такое «рожна»?
— Отстань.
Юнкеръ начиналъ неистово скучать.
Онъ прощупалъ въ карманѣ пятидесятирублевку, и ему захотѣлось поскорѣе отдѣлаться отъ скучной обязанности изображать madame[4].
Онъ велѣлъ немедленно подавать обѣдъ.
За обѣдомъ онъ ѣлъ торопливо и соображалъ, какъ-бы высвободиться изъ дому подъ достаточно приличнымъ предлогомъ. Въ то время какъ Петя усиленно занимался уничтоженіемъ крема, пользуясь отсутствіемъ необходимаго надзора и рисковалъ разстроить себѣ желудокъ, дядя Гриша, быстро сообразивъ что-то, вышелъ въ переднею, отворилъ двери на лѣстницу и позвонилъ, затѣмъ съ такой-же быстротой заперъ ихъ и снова съ шумомъ открылъ.
— Что вамъ надо? — громко заговорилъ юнкеръ, ни къ кому не обращаясь, такъ какъ никого на лѣстницѣ не было.
Затѣмъ произнесъ неразборчиво нѣсколько словъ и опять нарочито громко произнесъ:
— Требуютъ немедленно? Хорошо. Скажи пообѣдаю только. Или лучше ничего не говори. Я — сейчасъ.
Онъ быстро захлопнулъ двери, такъ что прибѣжавшая на звонокъ Настя ничего не успѣла увидѣть.
— Ну, братъ, надо ѣхать въ училище, ничего не подѣлаешь! — недовольнымъ тономъ сказалъ онъ мальчику, возвращаясь въ столовую. — Требуютъ въ училище.
Петя надулся.
— Вотъ такъ всегда! — сказалъ онъ. — Обѣщаешь посидѣть и уходишь.
— Я чѣмъ виноватъ? Слыхалъ, вѣдь, не глухой?
— Слыхалъ.
— Ну, такъ и скажи своей мамѣ. Приходилъ молъ посыльный, дядя Гриша очень сердился молъ, а ты ложись раньше спать, вотъ тебѣ и не скучно будетъ.
— Не скучно! У всѣхъ Рождество, елка, а мнѣ — спать.
— Ну, пореви еще, тетка! У другихъ была елка, и у тебя будетъ. Не все-ли равно? Какая разница?
Мальчикъ готовъ былъ заплакать, но удержался.
«Буду съ Настей играть въ шашки, — въ утѣшеніе себѣ подумалъ онъ, — и ужъ такъ сдѣлаю, что непремѣнно запру ее».
— Дядя Гриша?
— Чего тебѣ?
— Ты не можешь мнѣ сказать, Бессарабія въ Африкѣ?
— Въ Африкѣ.
— Въ сѣверной или южной?
— Посрединѣ.
— А мысъ Гатерасъ?
— Что мысъ Гатерасъ?
— Гдѣ онъ?
— Въ Гренландіи.
— А кого больше: людей или птицъ?
— Отстань. Что ты мнѣ репетицію по географіи дѣлаешь, что-ли? Мнѣ, братъ, и свои-то надоѣли. Ну, такъ прощай, мнѣ некогда, веди себя хорошенько, а главное, — заваливайся спать.
— Мнѣ не хочется спать.
— Глупости! — важно замѣтилъ юнкеръ. — Въ твои годы я спалъ. Повернись носомъ къ стѣнѣ и заснешь.
— Не засну.
— Ну, такъ проговори сто разъ «мысъ Гатерасъ» — и заснешь.
Мальчикъ обидѣлся.
— Самъ говори, коли хочешь.
— Ну-ну, не дерзи. Скажи-ка мамѣ, что меня потребовали, и я молъ очень жалѣлъ. Въ другой разъ посижу.
— Не посидишь.
— Посижу. Прощай!
И юнкеръ скрылся.
Петя ушелъ къ себѣ въ комнату, пошевелилъ солдатиковъ, которые ему опротивѣли, разсыпалъ бирюльки и, собравъ ихъ, спряталъ въ коробку. Ко всему онъ потерялъ вкусъ. Потомъ открылъ «Обитателя лѣсовъ» и сталъ читать. Но чтеніе не удавалось. Въ окнахъ надворнаго флигеля, приходившихся какъ разъ противъ его окна, засвѣтилась многоцвѣтными огнями елка, и за морознымъ стекломъ мелькнули тѣни дѣтей. Петя прильнулъ лицомъ къ окну своей комнатки и не могъ оторвать глазъ отъ соблазнительнаго зрѣлища.
Настя гремѣла посудой въ столовой.
Петя позвалъ ее.
— Чего вамъ? — спросила она.
— Настя — вонъ елка, видите?
— Вижу.
— А у меня нѣтъ.
— Нѣтъ, такъ будетъ. Елку можно дѣлать до Крещенья.
— А мама не заказывала вамъ елку?
— Нѣтъ.
— А дядя Гриша ушелъ.
— Знаю. Они завсегда уходятъ.
— Настя, давайте играть въ шашки. Я васъ запру.
— Некогда мнѣ, Петя, надо со стола убрать.
— А потомъ?
— А потомъ видно будетъ.
Настя ушла, а Петя опять подошелъ къ окну.
III править
Настя возилась въ кухнѣ, перемывая посуду, потому что служившая въ домѣ для этой цѣли дѣвочка тоже ушла со двора.
Настя знала, что когда уходили со двора мадамъ, Берта и дѣвочка, то ей надлежало оставаться дома, чтобы сторожить Петю. Уходу юнкера она ничуть не удивилась, потому что это стало уже обычнымъ явленіемъ.
Она была не въ духѣ. Въ квартирѣ старшаго дворника была въ этотъ вечеръ елка, на которую была приглашена и она. Старшій дворникъ былъ вдовъ и имѣлъ сына Броню. Дворникъ давно и безуспѣшно ухаживалъ за Настей, но Настя только въ послѣднее время стала «отвѣчать» ему. Ихъ романъ достаточно уже подвинулся, и на сегодняшній вечеръ она очень разсчитывала, какъ вдругъ вспомнила утромъ, что сегодняшній день принадлежитъ Бертѣ.
«Палки съ неба будутъ валиться, а нѣмка не уступитъ своего дня», — подумала Настя. И хотя палки съ неба не валились, но Берта своего дня, дѣйствительно, не уступила и, какъ только господа уѣхали, исчезла изъ дому.
— Вотъ и сиди съ Петей и играй въ шашки! — проворчала Настя. — Эхъ жизнь! Кто тамъ?
Это вошелъ старшій дворникъ.
— Это я-съ, краля моя.
— Ничего я вамъ не краля, а Настасья Егоровна.
— Тэкъ-съ…
— Да, ужъ съ тѣмъ возьмите. Чего тебѣ?
— Такъ, что у меня елка, Настасья Егоровна, и желательно было бы, чтобы вы освѣтили праздникъ своимъ присутствіемъ.
Настя фыркнула.
— Я не фонарь, чтобы свѣтить тебѣ.
— Благоволите, Настасья Егоровна.
— Не проѣдайся. Всѣ слова твои по пустому.
— Что такъ-съ? Завсегда оказывали вниманіе…
— И врешь, вовсе не завсегда.
Дворникъ взялъ у нея тарелку, мочалку и сталъ помогать ей въ мытьѣ посуды.
Настя нисколько не препятствовала ему въ этомъ; вымыла подъ краномъ руки, сняла передникъ, пригладила передъ зеркаломъ волосы и заговорила:
— Человѣкъ-то вы хорошій, Семенъ, хотя и бывшій солдатъ, а ужъ бывшій солдатъ, извѣстно, къ женщинамъ никакого уваженія не имѣетъ…
— Напрасно-съ изволите говорить, я къ вамъ со всякимъ уваженіемъ.
— То и говорю: человѣкъ вы будто хорошій, и я къ вамъ завсегда пошла бы въ гости, особливо въ такой вечеръ, а только нашъ маленькій баринъ одинъ оставшись и потому невозможно.
— А господа-то ваши?
— Удрамши.
— А мадама?
— Съ утра задрала хвостъ.
— И никого дома нѣту?
— Никого.
— Это дѣйствительно…
Семенъ задумался и чуть не разбилъ тарелку, которую вытиралъ полотенцемъ.
— Однако безъ вашего присутствованья моей елкѣ никакъ невозможно, Настасья Егоровна. О6думайте-съ.
— Обдумала ужъ. Не выходитъ, Петя скажетъ, ежели уйду.
Семенъ вдругъ быстро положилъ на столъ тарелку и крикнулъ:
— А я придумалъ!
— Какъ это? — съ оттѣнкомъ надежды въ голосѣ сказала Настя.
— Такъ что значитъ въ домѣ вы и Летя?
— Да, сказано ужъ.
— И оба скучаете?
— Натурально.
— Ну такъ забирайте мальчугана съ собой и — айда! Мы, стало быть, развлекаться будемъ, а онъ съ Бронькой моимъ повозится. Кухню запремъ на ключъ. Вотъ тебѣ и весь сказъ, всѣмъ весело будетъ.
Настя отрицательно покачала головой. Это было похоже на дѣло, и ей очень показался соблазнительнымъ проектъ Семена; ничего невозможнаго въ немъ не было, хотя было страшновато.
— А какъ мальчикъ-то проболтается? — съ сомнѣніемъ спросила она.
— А вы ему внушите: молъ такъ и этакъ… И коли ежели что, то не тово… Ну и прочее.
— Попробую, — пожавъ плечами, проговорила Настя и отправилась въ комнаты.
Петя строилъ на столѣ какую-то чудовищную пирамиду и въ качествѣ матеріала для постройки пошли у него и кубики, и оловянные солдатики, и бирюльки, и шашки, и даже «Обитатель лѣсовъ» со «Всадникомъ безъ головы» и «Молодымъ буромъ изъ Трансвааля». Но «Молодой буръ изъ Трансвааля» оказался тяжелѣе всего, и подъ его тяжестью рухнула грандіозная пирамида.
Петя сначала очень разсердился, но, увидя входящую Настю, чрезвычайно ей обрадовался.
— А… это вы! Ну, садитесь Настя, будемъ играть въ шашки.
Она сѣла.
Мальчикъ разставилъ шашки. Они сыграли двѣ партіи. Ни Петя, ни Настя не умѣли играть и передвигали шашки зря; но Петя неизмѣнно увѣрялъ, что онъ заперъ Настю.
— Да почему же заперъ?
— Да ужъ заперъ.
— А я эту — съѣмъ, вотъ и не заперъ.
— Какъ же вы ее съѣдите, Настя, когда за ней другая?
— А что, Петръ Петровичъ, — отодвинувъ шашечную доску, спросила Настя, такъ какъ имъ обоимъ уже надоѣло играть, — безъ елки-то, поди скучно.
— Конечно, скучно.
— И сама вижу, что скучно. Да что подѣлаешь? Оно бы, положимъ, можно…
— Что можно? — встрепенулся Петя.
— На елку-то попасть.
— Да ну? Правда?
— Извѣстно, не вру. А только…
— Что — только?
— Опасно. Неравно разболтаете: и вамъ попадетъ, и меня съ мѣста сгонятъ.
— Я не разболтаю. Я ужъ не маленькій.
— Кто васъ знаетъ? Еще съ мѣста сгонятъ, а мѣсто, нельзя сказать, недурное. И даже хорошее…
— Не разболтаю, Настя, миленькая… А гдѣ елка-то? Тамъ, въ окнѣ?
— Нѣтъ, у Семена. Хорошая елка, все такъ же, что и у господъ. Семенъ-то вѣдь богатый. Да и всѣ гирлянды, и орѣхи золотые, и пряники со всѣхъ елокъ собралъ, что въ домѣ, по квартирамъ, были. Не хуже, чѣмъ у другихъ, стало быть, а можетъ, что и лучше.
У мальчика разгорались глаза. Онъ слушалъ Настю, открывъ ротъ. Страстное, необузданное желаніе видѣть елку съ ея праздничными огнями, фонариками, яблоками, золотыми орѣхами и пряниками овладѣло имъ.
— Настя, Настя, миленькая, поведи меня на эту елку. Еще не поздно, не опоздали?
— Нѣтъ, какое опоздали! Восемь часовъ только. Спать-то вамъ въ десять. Еще два часа времени.
— Настя, поведите…
— И Броня будетъ тамъ, — подливала масла въ огонь Настя.
— И Броня?! Мнѣ мама не запрещала съ нимъ иногда видѣться. Такъ пойдемъ?
— А какъ выдадите?
— Я-то? Что я фискалъ, что-ли?
— Аль повести? Что-жъ, я не для себя! Я для васъ доброе дѣло хочу сдѣлать, удовольствіе оказать. Что такъ зря-то въ комнатѣ сидѣть. Никакого удовлетворенія нѣту.
— Никакого, Настя. Такъ пойдемъ?
Настя поставила Петю передъ собой, зорко взглянула ему въ глаза и внушительно проговорила:
— Ну, пойдемте. А только помните: ежели проговоритесь — грѣхъ будетъ на вашей душѣ. И погонятъ меня съ мѣста — вы будете виноваты. А Господь не проститъ этого.
Но Петя уже ничего не слушалъ. Онъ только кивалъ въ тактъ головой и разсѣянно смотрѣлъ на Настю. Но и мысли, и взоры его были уже далеко. Въ его воображеніи быстро выросла рождественская елка со всѣми ея соблазнами и, какъ необходимая принадлежность къ ней — Броня.
Воспитанный дома, внѣ общества мальчиковъ, Петя давно уже чувствовалъ непреодолимую потребность въ мужскомъ обществѣ, инстинктивную жажду общенія съ мальчиками, среди которыхъ онъ могъ бы иногда проявить зарождавшіеся въ немъ позывы къ рѣзковатой выходкѣ, грубоватому слову и вольному обращенію. Броня импонировалъ ему именно своей грубостью и рѣзкостью, которая очень нравилась Петѣ и казалась лихостью и геройствомъ. Онъ побаивался этого мальчика, завидовалъ его свободѣ торчать подъ воротами, слоняться по двору между сложенными дровами, и бѣгать по улицѣ. Иногда Петя останавливался подъ воротами и болталъ съ Броней о всякихъ дѣтскихъ дѣлахъ, и Ольга Степановна не мѣшала ему въ этомъ, потому что у Ольги Степановны бывало обыкновенно семь пятницъ на недѣлѣ, если не всѣ восемь. И бывали пятницы демократическія и бывали аристократическія. На первыхъ проповѣдывалось общеніе съ народомъ и близость къ природѣ, на вторыхъ — благовоспитанность и держаніе себя подальше отъ «хамовъ».
— Ну такъ идемъ, Настя?
Настя глубоко вздохнула, потопталась на мѣстѣ и, наконецъ, рѣшительно сказала:
— Идемъ. Что ужъ! Для васъ только.
IV править
Въ дворницкой, довольно обширной, но низенькой комнатѣ, было свѣтло и весело. Елка, хотя и небольшая, была очень хорошо убрана, и разноцвѣтныя восковыя свѣчи ярко освѣщали ее. Въ углу комнаты стоялъ столъ, накрытый сѣрой скатертью съ красной вышивкой въ русскомъ стилѣ по бортамъ; на столѣ — рядъ бутылокъ и яствъ.
Настю съ Петей встрѣтили радостно.
Семенъ всталъ и низко поклонился ей и Петѣ:
— Здравствуйте, Настасья Егоровна. Здравствуйте, баринъ. Оченно даже хорошо, что пожаловали. Вашъ Броня оченно скучалъ… Съ праздникомъ…
Онъ, очевидно, былъ нѣсколько смущенъ и не зналъ, что говорить дальше и слѣдуетъ-ли говорить. Петя тоже имѣлъ растерянный видъ, хотя не сводилъ глазъ съ елки и съ ея яркихъ огней; но въ этой небольшой и плохо обставленной комнатѣ ему вдругъ стало не по себѣ.
Семенъ налилъ рюмку какой-то удивительно сладкой и тягучей наливки темно-краснаго цвѣта и поднесъ ее Петѣ.
— Не откажите, съ праздничкомъ…
Петя взглянулъ на Настю нерѣшительно и отстранился отъ рюмки.
Настя мигнула ему и проговорила:
— Ничего, можно. Отъ рюмочки не станется.
Петя выпилъ и сразу почувствовалъ себя свободнымъ и развязнымъ. И комната показалась ему лучше.
— Вкусно, — сказалъ онъ, облизывая языкомъ губы.
— Тогда еще не позволите-ли? — предложилъ Семенъ.
— Ну ужъ это ты брось! — строго остановила его Настя. — А то вѣдь мы и уйдемъ.
— Зачѣмъ-же-съ, помилуйте! — испугался Семенъ. — Я вѣдь отъ души, а ежели возбраняете, такъ и не надо.
Въ комнатѣ было еще двѣ горничныхъ изъ сосѣднихъ квартиръ, и Настя была знакома съ этими горничными. У Семена, какъ у бывшаго военнаго, общество было также военное — какой-то ефрейторъ браваго вида съ щетинистыми усами и писарь, пришедшій съ балалайкой.
Гости усѣлись у стола, и у нихъ вскорѣ, подъ вліяніемъ выпивки и закуски, завязался оживленный разговоръ. Дѣти возились у елки, и на нихъ никто не обращалъ никакого вниманія. Но когда Броня чуть не опрокинулъ елку, Семенъ цыкнулъ на него и велѣлъ имъ обоимъ сѣсть за столъ.
Семенъ нарѣзалъ ветчины и наложилъ на тарелку передъ дѣтьми.
— Кушайте, — сказалъ онъ.
И они покорно начали ѣсть. Семенъ же не стѣснялся присутствіемъ барчука и не обращалъ на него вниманія, весь сосредоточившись на Настѣ, которой онъ умильно смотрѣлъ въ глаза, и даже отважился обнять за ея довольно плотную талью. Настя успѣла уже выпить два стакана пива и стаканчикъ густой наливки: суровость ея прошла, она повеселѣла и стала очень болтлива.
— Выкушайте еще, кралечка, — сказалъ ей Семенъ, — плюйте на все, нечего стѣсняться. Свои все. Нашего дома горничныя со своими супирами.
— Съ супирами?
— Такъ точно, — галантно подтвердилъ писарь.
— Это что же — супиръ?
— Это, такъ сказать, ухажоръ. Потому, ежели кто ухаживаетъ за такимъ, примѣрно, бутончикомъ, какъ сія дѣвица Даша изъ номера четвертаго, такъ безпремѣнно въ ея присутствіи воздыхаетъ и держитъ глаза къ небу, а въ худшемъ случаѣ жизни — къ потолку. Вотъ, какъ по-французски, значитъ, «супире» это самое воздываніе любовно, то и выходитъ, что ухажоръ и есть самый супиръ. А потому выпьемъ? Выпьемъ, Даша, Дульцинея моя Таборская.
— У васъ и безъ того глаза-то на что похожи отъ водки?
— «Не укоряй меня безъ нужды! Возвратомъ нѣжности моей!»[24] — фальшиво запѣлъ писарь, взявъ балалайку. — Сей простонародный инструментъ нынче весьма, можно сказать, въ модѣ. И нашъ полковой адъютантъ совмѣстно съ батальоннымъ занимаются симъ спортомъ.
Слова писаря о супирахъ только теперь добрались до сознанія ефрейтора, и онъ вдругъ хихикнулъ.
— Вы это чего же-съ, Филиппъ Иванычъ? — спросилъ его писарь. — Аль приснилось что? — Въ его тонѣ чувствовались насмѣшка и легкое презрѣніе къ этому необразованному неучу.
— Ничего не приснилось. Я о супирахъ. Занятно. Это стало быть, и мы съ Женей — супиры?
— Ахъ, вы вотъ когда спохватились! Всеконечно-съ. Ежели вы за Женей ухаживаете, значитъ супиръ. А Семенъ — супиръ Настасьи… Настасьи…
— Егоровны, — подсказалъ дворникъ.
— Такъ-съ. А вашъ папа — военный? — спросилъ писарь, обращаясь къ Петѣ.
— Нѣтъ.
— Шпакъ, значитъ.
— Вовсе не шпакъ, — обидѣлся Петя. — Онъ служитъ въ министерствѣ.
— Я и говорю — шпакъ.
Петя, сидя за столомъ, опять почувствовалъ неловкость, и его дѣтская гордость проснулась. Онъ смутно чувствовалъ, что ему здѣсь не мѣсто и что если бы объ этомъ узнали его родители, то ему здорово бы попало, и, конечно, еще больше Настѣ, приведшей его сюда.
Настя выпила еще наливки и окончательно осовѣла.
Теперь и она смотрѣла масляными глазами на Семена.
У горничной Жени шелъ разговоръ съ Филиппомъ Иванычемъ. Она ему сообщила, что хочетъ уходить съ мѣста.
— Нехорошее развѣ? — спросилъ ефрейторъ.
— Мѣсто ничего себѣ. И даже хорошее — докторское. Доходы есть. А только съ кухаркой нелады.
— Что-жъ такъ?
— Чухонка она, — сказала Женя, поднявъ къ верху свой курносый носъ, что всегда служило у нея выраженіемъ чрезвычайнаго презрѣнія. — А извѣстно, всѣ чухонки — нехристи. Окромя того, колдовствомъ занимается.
— Колдовствомъ? — съ комическимъ ужасомъ спросилъ писарь. — Соблаговолите, представить доказательства сему тяжкому обвиненію въ концѣ истекающаго столѣтія.
— Извѣстно, колдовствомъ. У нашего доктора Вагнера ни одна кухарка никогда не живетъ дольше двухъ мѣсяцевъ, не то чтобы заживаться. А эта пятый годъ выживаетъ Не колдунья, скажите?
— На костеръ ее! — пошутилъ писарь. — За косы и на костеръ.
— Вамъ бы только зубы скалить, — обидѣлась Женя.
— Совсѣмъ даже напротивъ: пятый годъ живетъ — это не жукъ начихалъ! Я совершенно серьезно.
Ефрейторъ, который только что сообразилъ, что писарь издѣвается надъ его Женей, счелъ долгомъ обидѣться.
— Ты… тово, — сказалъ онъ ему, — чего липнешь? Она тебя не трогаетъ? Не тронь и ты ее. Какъ погляжу я на тебя — гусь же ты, братъ!
— Значитъ тебѣ не товарищъ, — съ той же наглой усмѣшкой проговорилъ писарь.
Даша и Семенъ разсмѣялись, первая — визгливо, второй — сдержано, но ефрейторъ не понялъ и весьма искренно заявилъ:
— Извѣстно, не товарищъ. Ты — писарь, я — солдатъ. Какой я тебѣ товарищъ? Мое дѣло — строевое, твое — бумаги марать…
Но вдругъ его словно что осѣнило, точно лучъ молніи прорѣзалъ его сознаніе, и онъ сразу освирѣпѣлъ:
— Самъ ты свинья! — закричалъ онъ. — Строчило проклятое! Не я, а ты, стало быть, свинья, коли такія твои слова къ старшему…
— Дошло! — прошепталъ писарь и обнялъ Женю, которая взвизгнула и покрыла этимъ визгомъ протестъ ефрейтора.
Настя осоловѣла, и голова ея лежала на плечѣ Семена, который гладилъ своей могучей дланью ея бѣлобрысые волосы.
Дѣти давно сползли съ табуретокъ и возились около елки.
Броня съ важнымъ и серьезнымъ видомъ что-то разсказывалъ Петѣ тономъ, не допускавшимъ сомнѣнія и возраженія съ его стороны.
— Сегодня вышелъ я за ворота и хочу перебѣжать улицу, вдругъ поперекъ — слонъ! Огромный. Какъ хватитъ меня хоботомъ поперекъ тѣла — да кверху.
— Ну? — протянулъ Петя.
— Вотъ-те и ну!
— А потомъ что?
— А потомъ перекувырнулся я раза два въ воздухѣ, да шлепъ о земь.
— Расшибся?
— Малость. А изъ хобота онъ фонтанъ выпустилъ.
— Ну? — опять спросилъ Петя.
— Чего нукаешь? Правду говорю. Пошелъ дальше — на тумбѣ сидитъ преогромная обезьяна.
— Обезьяна? — радостно переспросилъ Петя.
— Она самая.
— Откуда же она забралась на тумбу?
— Надо быть, изъ Африки.
— А потомъ что?
— Протянула руку и вырвала у меня изъ головы нѣсколько волосковъ.
— Больно было?
— Стра-асть!
— Плакалъ?
— Что я баба, чтобы плакать?
— А что же ты сдѣлалъ?
— Хватилъ ее по шеѣ. Она кубаремъ и покатилась. Ну, народъ собрался. Городовой ее въ участокъ взялъ.
— А тебя?
— Меня-то? Я — дворницкій сынъ, — съ нѣкоторой гордостью заявилъ Броня, — меня никто не можетъ взять въ участокъ. Это тебя вотъ — дѣло другое.
— Меня тоже не могутъ — я господскій сынъ. Мой папа…
— А для кого участокъ-то? Для господъ и есть, а не для дворниковъ.
Петя почувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ. Онъ понялъ, что и слонъ, и обезьяна были издѣвательствами надъ нимъ, и ему стало стыдно, что онъ такъ глупо повѣрилъ этому. Ему захотѣлось отмстить.
— А на меня вчера набросился ягуаръ! — сказалъ онъ, не желая отставать отъ Брони. — Насилу madame[4] оттащила.
Но Броня сдѣлалъ такіе злобные глаза и такъ грозно взглянулъ на Петю, что тотъ сразу осѣкся.
— Правда… ягуаръ… большой такой… — безпомощно лепеталъ онъ.
— А костей онъ не изломалъ тебѣ?
— Нѣ-ѣтъ… Мадамъ оттащила…
— Ну такъ я тебѣ изломаю, ежели еще про ягуара скажешь…
— Настасья Егоровна, — говорилъ Семенъ, обращаясь къ своей подругѣ, — отгадайте загадку?
— Загадывай.
— Первое — я люблю, второе — вы любите. А все вмѣстѣ мы тепереча, значитъ, оба. Не угадать?
— Нѣтъ.
— А поцѣлуете, коли ежели я вамъ дамъ отгадку?
— Тамъ видно будетъ.
— Я что люблю? Щи. А вы что любите? Сливы. Вотъ значитъ мы съ вами оба тепереча щисливы, потому какъ любимъ другъ друга. А тепереча, значитъ, поцѣлуй.
Петя прислушавшись, расхохотался.
Между взрослыми началась возня, визгъ, хохотъ.
Вдругъ дверь въ дворницкую съ шумомъ отворилась. Въ комнату вбѣжалъ швейцаръ съ парадной.
— Настасья Егоровна, господа ваши въ каретѣ подъѣзжаютъ. Скорѣе!
Настя схватила Петю, опрокинула второпяхъ стаканъ съ пивомъ и бросилась бѣжать.
Прибѣжавъ домой, она быстро помогла Петѣ раздѣться и уложила его въ постель, потушивъ электричество.
Немедленно раздался звонокъ съ парадной.
V править
Ольга Степановна имѣла обыкновеніе, вернувшись домой и раздѣвшись, приходить въ комнату Пети, класть на столикъ около его кровати грушу или гранату и будить его поцѣлуемъ. Петръ Петровичъ былъ противъ этого нарушенія сна ребенка и не разъ дѣлалъ замѣчанія женѣ. Но она увѣряла, что не могла бы заснуть, не поцѣловавъ и не перекрестивъ сына, котораго иногда, безъ всякаго ущерба для своего здоровья и сна, не видала цѣлыми днями.
— Петя, ты спишь? — тихо спросила она.
Петя притворился спящимъ, даже храпнулъ раза два, но потомъ сдѣлалъ видъ, что сразу проснулся.
— Спалъ, — сказалъ онъ. — Ты что принесла?
— Дюшесъ. А ты рано легъ?
Большимъ достоинствомъ Пети было то, что онъ никогда не лгалъ матери, даже въ самыхъ мелочныхъ вещахъ. Но тутъ онъ вспомнилъ просьбу Насти и то, что угрожало бы ему если бы онъ сказалъ правду; онъ набрался духу и въ первый разъ въ жизни солгалъ:
— Давно, мама.
— Дядя Гриша сидѣлъ съ тобой?
— Нѣтъ. Его потребовали въ училище.
— Опять!!
— Да. А я игралъ въ шашки съ Настей, а потомъ легъ.
И вдругъ ему захотѣлось напугать мать.
— Только что я легъ, мама, вдругъ вижу въ постели — змѣя. Огромная. И жало такъ стрѣлкой извивается. Схватилъ ее и удушилъ. Она подъ кроватью.
Мать очень испугалась и приложила руку ко лбу Пети. «Не жаръ-ли у него?» — подумала она.
— Ты бредишь, Петя?
— Нѣтъ, правду.
— Ну, значитъ это тебѣ приснилось. Спи мальчикъ, спокойно. Повернись на другой бокъ.
Убѣдившись, что лобикъ Пети имѣетъ нормальную температуру, она перекрестила его и поцѣловала.
— А я тебѣ хочу загадку загадать про щи и сливы… — началъ было Петя.
— Завтра милый, а теперь спи.
И она вышла изъ комнаты.
Настя, пошатываясь, вошла въ дѣтскую, какъ только Ольга Степановна вышла оттуда. Она нагнулась къ кровати Пети и спросила его шопотомъ:
— Ну что, ничего не сказали?
Петя сердито отвѣтилъ:
— Ничего.
— Вотъ это такъ молодецъ! Можно значитъ васъ повести и въ другой разъ.
— Я не пойду, — еще сердитѣе отвѣтилъ Петя.
Настя очень удивилась.
— Аль не пондравилось?
— Я не пойду, — уклончиво, но твердо проговорилъ Петя.
Настя поджала губы, потопталась на мѣстѣ и сказала:
— Ну, какъ знаете. Только уговоръ лучше денегъ — не выдавайте.
— Не выдамъ. Я не фискалъ.
И Петя демонстративно повернулся къ стѣнѣ, притворившись мгновенно заснувшимъ.