ОТРЕЗАНЫЙ ЛОМОТЬ.
правитьI.
править8 ноября 1878 года. Только что пропѣли пѣтухи и замолкли. Село Украинское, раскинувшееся по высокому берегу судоходной рѣки, мирно спитъ, одѣтое снѣжною пеленою. Ночной сторожъ медленно расхаживаетъ по улицѣ и скучаетъ. Безлюдье полное. Лишь въ нѣкоторыхъ избахъ свѣтится огонь, замѣтно движеніе.
— Собираются ужь, зѣваетъ сторожъ, крестя ротъ. — И то сказать, не близко до Стараго Усада-то: вѣрныхъ тридцать пять будетъ, а дорога не очень…
Изъ воротъ большого крытаго тесомъ, почти новаго дома, глядѣвшаго на улицу тремя освѣщенными окнами, кто-то вывелъ пару лошадей и повелъ къ колодцу, около котораго стояла на козлахъ обледенѣлая колода.
— Ѳедоръ лошадей ужь поить повелъ, скоро поѣдутъ Аржановы-то, соображаетъ сторожъ. — Реву-то у нихъ, поди, сколько!
Въ большой избѣ Семена Аржанова, дѣйствительно, реву было достаточно. Плакала Настасья, жена Семена, утирая морщинистое желтое лицо концомъ крашениннаго передника, плакала ея невѣстка, Алена, вздрагивая плечами. Настасья провожала сына, Алена мужа. Самъ Семенъ изрѣдка шмыгалъ рукавомъ по лицу и покряхтывалъ. Другая невѣстка связывала на лавкѣ узелъ; она не плакала, но глаза глядѣли сумрачно и строго, на лбу прорѣзалась морщина, губы крѣпко сжались. Мужъ, ея возившійся около лошадей, поминутно ввертывался въ избу и громко, протяжно вздыхалъ. Спокойнѣй всѣхъ держалъ себя виновникъ этого горя, старшій сынъ Семена, Митрофанъ. Онъ сидѣлъ въ переднемъ углу, облокотившись обѣими руками на столъ и подперевъ ими голову, и задумчиво глядѣлъ на дешевую немилосердно коптившую лампу. Иногда лишь, когда плачъ усиливался, онъ лѣниво поднималъ полузакрытые голубые глаза, лѣниво взглядывалъ на мать и жену и опять принимался глядѣть на лампу. Тонкія губы его подергивались кислой усмѣшкой. Повидимому, ему проводы уже сильно надоѣли.
Въ десятый разъ, кажется, вошелъ Ѳедоръ.
— Ну, батюшка, лошади готовы. Овса сколько положить?
— Положь три мѣры, можетъ, долго пробудемъ… Да не разсыпь въ потьмахъ-то, распорядился Сомепъ. — Собирайся, Митроша…
Митрофанъ лѣниво поднялся съ лавки и взялся за полушубокъ. Бабы заплакали еще сильнѣе и засуетились вокругъ Митрофана, подавая то то, то другое. Семенъ одѣлся и сѣлъ. Всѣ тоже сѣли, посидѣли нѣсколько секундъ, встали и начали молиться Богу.
— Молись, старуха, Ей, Владычицѣ! указалъ Семенъ на потемнѣвшій образъ, передъ которымъ теплилась лампада. — На нее одну, кормилицу, надежда… Нѣтъ ни льготы, ни изъяну…
Голосъ его дрогнулъ и онъ махнулъ рукой, какъ бы желая отогнать минуту невольной слабости. Настасья и Алена заголосили, какъ по мертвомъ, и полѣзли прощаться. Митрофанъ покорно стоялъ, опустивъ руки и разставивъ ноги, и только порой нетерпѣливо подергивалъ плечами.
Заскрипѣли ворота, и подъ санями мягко зашумѣлъ пушистый, выпавшій наканунѣ снѣгъ.
Не у однихъ Аржановыхъ плакали, конечно, въ это раннее утро — всѣмъ жалко разставаться съ родными, но здѣсь провожали главнаго работника, кѣмъ семья только и дышала, на кого возлагала свои надежды.
Съ двѣнадцати лѣтъ ужь Митрофанъ началъ управляться почти за мужика, а въ 15 былъ полнымъ работникомъ. Любо было посмотрѣть на него въ полѣ: все въ рукахъ у него горѣло, все спорилось. Даже зимой онъ работалъ не меньше, чѣмъ лѣтомъ. Только уберутся въ полѣ, свяжутъ послѣдній снопъ — онъ уже идетъ на сосѣдній желѣзодѣлательный заводъ. И на заводѣ Митрофанъ считался однимъ изъ лучшихъ рабочихъ. Начавъ въ 15 лѣтъ съ кочегара, онъ 18 лѣтъ былъ ужь подмастерьемъ, прокаты валъ желѣзо. Послѣдній годъ и работать ему приходилось мало: его сдѣлали чѣмъ-то вродѣ надзирателя надъ другими рабочими. Станетъ иной передавать горячее желѣзо изъ вала въ залъ клещами, прикипитъ желѣзо къ клещамъ, не успѣетъ рабочій выпустить ихъ изъ рукъ — и втянетъ его въ залъ, завертитъ либо руку, либо ногу. Случается, что и всего, вмѣсто полосы, между валами протащитъ. Въ такихъ-то случаяхъ былъ незамѣнимъ Митрофанъ: сейчасъ же подскочитъ и оторветъ рабочаго вмѣстѣ съ клещами отъ желѣза. Не даромъ всѣ на заводѣ называли его орломъ за силу и ловкость. Товарищи въ Митрофанѣ души не чаяли за удальство. Въ дѣтствѣ еще онъ отличался во всѣхъ играхъ, а въ бытность на заводѣ никто не могъ удачнѣе его стащить пуда два желѣза или полпуда стали. Грѣхомъ это, разумѣется, никто изъ его товарищей не считалъ. Другіе попадались, а онъ уходилъ между рукъ. Передъ Пасхой этого года счастье, впрочемъ, измѣнило ему: онъ попался съ мѣдью, цѣлые подшипники отодралъ. Его поймали съ поличнымъ. Управляющій, считавшій Митрофана образцовымъ рабочимъ, съ укоризной покачалъ головой, запретилъ ему являться на заводъ и передалъ дѣло мировому судьѣ. Мировой судья вызвалъ Митрофана и троихъ украинцевъ, попавшихся вмѣстѣ съ нимъ, въ половинѣ мая.
Часа три прождали они на крыльцѣ деревяннаго, выкрашеннаго дикой краской домика. Часовъ въ 12 смазливая горничная отперла камеру. Вызванные вошли въ нее и усѣлись на скамейку. Поодаль отъ нихъ сѣлъ только что пріѣхавшій постоянный повѣренный завода, Евгеній Николаичъ Ансеровъ. Вызванные искоса поглядывали на него. Повѣреннаго завода проворовавшіеся рабочіе боялись больше, чѣмъ самого мирового. — «Мировой что! Что Евгеній Николаичъ скажетъ, такъ и рѣшитъ», говорили они.
Ансеровъ сидѣлъ на скамейкѣ, небрежно развалясь и сложивъ на колѣняхъ вытянутыхъ ногъ большія бѣлыя руки.
— А ты ужь насъ полегче. Евгеній Николаичъ, пошутилъ Митрофанъ.
Ансеровъ повернулъ къ нему голову; большой, нависшій лобъ нахмурился, сѣрые, холодные, съ стальнымъ блескомъ глаза презрительно прижмурились. Онъ покрутилъ длинные бѣлокурые усы, захватилъ въ горсть и сунулъ въ ротъ бѣлокурую же козлиную бороду, но промолчалъ и отвернулся.
А было время, когда Ансерова всѣ считали мужицкимъ адвокатомъ, когда съ нимъ боялись знакомиться, когда онъ слылъ самымъ опаснымъ человѣкомъ въ уѣздѣ, когда всѣ «дѣльцы» боялись его злого языка, стального безжалостнаго взгляда сѣрыхъ глазъ, неумолимой логики его рѣчей, которыми онъ громилъ всѣхъ міроѣдскихъ дѣлъ мастеровъ за жалкіе мужицкіе рубли. Но путемъ долгихъ размышленій онъ пришелъ къ убѣжденію, что даже богато одаренный человѣкъ ничего не добьется, не имѣя въ своихъ рукахъ или власти, или денегъ. Власти добиться Ансеровъ не могъ, ибо былъ поповичъ, выключенный за строптивость характера изъ четвертаго класса семинаріи; деньги же сами плыли въ руки. Сколько дѣлъ было у однихъ винокуренныхъ заводчиковъ и купцовъ помѣщиковъ! Кстати же у одного заводчика подвернулось вполнѣ законное дѣло. Въ голодный годъ одно общество сдало этому купцу за безцѣнокъ на 12 лѣтъ кабакъ, обязавшись не открывать другого. Послѣ голоднаго года наступилъ урожайный, и неблагодарные крестьяне нашли, что арендная цѣна слишкомъ низка. Ходоки отправились къ купцу и попросили прибавки, чтобы «ни намъ, ни тебѣ не было обидно». Купецъ, конечно, отказался. Черезъ мѣсяцъ въ селѣ появился «ренсковый погребъ». Купецъ началъ судьбище. Черезъ годъ дѣло дошло до палаты, и за него взялся Ансеровъ. На его обязанности лежало доказать за 1,000 рублей, что кабакъ и ренсковый погребъ одно и то же. Насмѣшкой судьбы можно объяснить то обстоятельство, что именно Ансеровъ посовѣтовалъ крестьянамъ открыть ренсковый погребъ и обойти условіе. Молоденькій повѣренный крестьянъ казался Ансерову ничтожнымъ противникомъ, но успѣлъ доказать, что крестьяне обязались не открывать именно кабака, а не чего-либо другого. Строго-логичная рѣчь Ансерова не подѣйствовала на судей. Онъ разсердился, покраснѣлъ, что случалось съ нимъ крайне рѣдко.
— Закономъ нельзя шутить, сказалъ онъ въ своемъ послѣднемъ словѣ, взволнованно опускаясь на скамейку.
Палата отказала ему въ искѣ, но фраза «закономъ нельзя шутить» легла въ основаніе всей его послѣдующей дѣятельности. Онъ весь ушелъ въ форму, поддерживалъ самыя варварскія притязанія, если они основывались на какомъ-нибудь подобіи закона, несмотря на то, кѣмъ эти притязанія предъявляются и къ кому; и не было въ околодкѣ другого повѣреннаго, такъ успѣшно отстаивавшаго «законныя» права на мужика всѣхъ мѣстныхъ цивилизаторовъ. Со времени перваго дѣла, въ которомъ онъ выступилъ противъ крестьянъ, прошло три года; онъ пошелъ въ гору, занялъ отличную квартиру, выписалъ мебель изъ столицы, завелъ собственный экипажъ, держитъ повара. Все-таки Ансеровъ считаетъ себя такимъ же, какимъ былъ раньше, и, выслушивая упреки друзей въ отступничествѣ, презрительно пожимаетъ плечами. Не забывайте, что, кромѣ простой совѣсти, есть юридическая, а юридически онъ всегда правъ, что доказываютъ рѣшенія судебныхъ мѣстъ. Да и потомъ, развѣ не для народа заработываетъ онъ деньги, хотя и смотритъ на него не попрежнему? Развѣ его богатство не создало уже ему болѣе высокаго положенія, не расширило его дѣйствій?
Стороны прождали еще съ полчаса; мировой ѣздилъ смотрѣть на посѣвъ льна и усталъ. Наконецъ, за рѣшеткой показался невысокій, толстенькій, румяный старичокъ, остриженный подъ гребенку, съ длинными сѣдыми усами, и надѣлъ цѣпь.
— Митрофанъ Аржановъ!
Митрофанъ выступилъ впередъ.
— Сколько лѣтъ?
— 20.
— Нынѣшній годъ на призывѣ будешь?
— На призывѣ.
— Не хочется въ солдаты идти? подмигнулъ лукаво судья.
Митрофанъ замялся и улыбнулся.
— Знамо. Кому же охота?
— Ступай домой. Знаю я эти кражи передъ призывомъ, оборотился судья къ Ансерову.
Ансеровъ поморщился, но ничего не возразилъ. Митрофанъ, не вѣря своимъ ушамъ, поклонился судьѣ и поспѣшно повернулся къ двери.
— Погоди, вмѣстѣ пойдемъ, остановилъ его одинъ изъ товарищей.
Митрофанъ поколебался и сѣлъ на скамейку. Изъ остальныхъ троихъ одного судья оправдалъ, а двоихъ засадилъ, каждаго на три мѣсяца.
— Да вы не сейчасъ, голубчики, сядете, говорилъ судья: — нѣ-ѣтъ, теперь вамъ все равно дѣлать нечего — а вы извольте 5 іюля явиться въ городъ. И будете знать впередъ, какъ желѣзо таскать! Такъ-то! Счастливъ твой Богъ, обратился онъ къ Митрофану: — что на призывѣ, а то тебѣ бы побольше посидѣть пришлось. Засѣданіе закрыто!
Повезло, значитъ, и здѣсь Митрофану.
Въ семьѣ отецъ только считался главою: на самомъ же дѣлѣ все дѣлалось такъ, какъ захочетъ Митрофанъ. За нимъ ухаживали, его баловали, снисходительно смотрѣли на его шалости, когда онъ былъ парнемъ. А шалилъ онъ изрядно: первымъ озорникомъ по селу считался. Одна орлянка чего стоила, изъ-за нея одной сколько грѣха было. Разъ его Пронька Крутовъ чуть было товоромъ даже не срубилъ.
Получили украинскіе парни разсчетъ на заводѣ передъ Пасхой, отошли отъ завода съ полверсты — и давай метать. Другіе скоро отстали и ушли домой, а Пронька раззадорился: хотѣлось ему проигранный полтинникъ воротить. Кончилось тѣмъ, что онъ проигралъ весь заработокъ, цѣлыхъ шесть рублей. А ему не слѣдовало и шести копеекъ проигрывать: ни кола, ни двора, отецъ десять лѣтъ тому назадъ умеръ, на рукахъ мать, да двое братишекъ. Поблѣднѣлъ онъ весь, сердечный, когда метнулъ на послѣдній гривенникъ.
— Плата! крикнулъ спокойно Митрофанъ и поднялъ съ земли два послѣдніе пятака Проньки.
Пронька не выдержалъ и заплакалъ.
— Отдай, Митрофанъ, Христа ради, хоть трешницу! дома разговѣться нечѣмъ!
Митрофанъ засмѣялся и положилъ деньги въ карманъ.
— Развѣ ты не зналъ, что дѣлалъ?
Взвалилъ на плечи котомку и пошелъ.
Пронька поплелся за нимъ и всю дорогу плакалъ и просилъ хоть рублевку. Митрофанъ только смѣялся и прибавлялъ шагу. Спустились въ овражекъ — сейчасъ за оврагомъ и дома. Вдругъ Пронька схватилъ одною рукою Митрофана за грудь, а другой выхватилъ изъ-за кушака топоръ (онъ на заводѣ рубилъ дрова).
— Не хочешь добромъ отдать — силой отыму! Давай! крикнулъ онъ надтреснутымъ голосомъ. Глаза горѣли, самъ весь трясся, а на щекахъ еще слезы не высохли.
Митрофанъ принужденно улыбнулся и отдалъ деньги. Пронька схватилъ, поклонился Митрофану въ ноги и безъ оглядки кинулся домой.
Другой сынъ Семена, Ѳедоръ, которому стукнуло 18 лѣтъ — черезъ это Митрофанъ и лишился льготы — пошелъ не въ брата. Совсѣмъ не удался онъ: низенькій, корявый, рябой, кривой на одинъ глазъ — въ зыбкѣ еще его оспа склевала. Парень, впрочемъ, тихій, работящій. Только не спорилось у него, силенки что-ли не хватало или просто такимъ, какъ говорятъ, «незадачнымъ» уродился. Люди, бывало, косятъ, какъ «люди», а у него лугъ — какъ будто баба овечьими ножницами выстригла, лѣстницей. И во всемъ такъ. Семенъ училъ его, поколачивалъ иногда, но ничего не добился: не было въ работѣ Ѳедора проку, не было спорины. Самъ Семенъ черезъ чуръ много работалъ, когда дѣти были малы, и надорвался. Чуть за что возьмется — одышка. Не удивительно поэтому, что всѣ Аржановы плакали особенно горько, провожая Митрофана въ Старый Усадъ, гдѣ помѣщался призывной участокъ.
Аржановы пріѣхали туда часовъ въ 8. Около правленья толпились ужь сотни народа. Сотни саней стояли на площади съ поднятыми вверхъ оглоблями. Заиндевѣвшія лошади усердно жевали сѣно, потряхивая головами. Тучи голубей летали и торопливо бѣгали между возами и по возамъ. У трактира была давка. Немногочисленная прислуга не успѣвала разносить чай, доливать кубъ. Кабакъ былъ еще закрытъ по распоряженію исправника, но и около него толпился народъ. Въ самомъ правленьи тоже шла суматоха. Старшины, старосты, писаря, три урядника шныряли взадъ и впередъ, переговариваясь тревожно и вполголоса. Въ 9 часовъ пріѣхало на двухъ тройкахъ «присутствіе», ночевавшее у сосѣдняго помѣщика. Начали вынимать жеребій. Митрофанъ, весь красный отъ волненія, размашисто покрестился, засучилъ по локоть правую руку, поднялъ ее вверхъ съ растопыренными, пальцами, чтобы показать, что у него нѣтъ подложнаго билета, и быстро запустилъ въ «колесо» — квадратный ящикъ съ круглымъ окошкомъ наверху. Нѣсколько мгновеній онъ пошевелилъ вальцами билетики и, наконецъ, захватилъ одинъ. Рука дрожала у него, когда онъ подалъ билетъ, какъ будто это была пудовая гиря, а не бумажная трубочка.
— 64 й! прочиталъ громко предсѣдатель.
Митрофанъ немного поблѣднѣлъ. Вихремъ пронеслись воспоминанія о прожитомъ. Сердце замерло.
Вынувшіе жеребій выходили въ переднюю и раздѣвались, оставаясь въ однѣхъ рубахахъ. Въ отворенную, во избѣжаніе духоты, дверь врывались потоки холоднаго воздуха, на полу стояли лужи, натекшія съ обтаявшихъ сапогъ и лаптей. Бабы стояли передъ раздѣтыми родными и тихо причитали. Раздѣтые ежились и дрогли, дробно топоча ногами. Иногда къ кому-нибудь изъ нихъ бочкомъ пробиралась, несмотря на оклики урядника, приставленнаго слѣдить за порядкомъ, мать или жена и торопливо вынимала изъ подъ фартука бутылку. Начали выкликать для освидѣтельствованія. Часа черезъ два кликнули: «Митрофанъ Аржановъ»! Митрофанъ твердыми шагами вошелъ въ присутствіе.
— Принятъ! закричалъ воинскій начальникъ. — Эдакихъ молодцовъ не брать, такъ и брать некого!
И точно, на Митрофана можно было залюбоваться. Высокаго роста, широкоплечій, стройный, съ румянцемъ во всю щеку, съ русыми кудрями и темными усиками, онъ выглядѣлъ древнерусскимъ красавцемъ, какіе снятся любителямъ старины.
— Все-таки осмотрѣть надо, замѣтилъ докторъ, черненькій тощій человѣкъ, съ козьей бородкой и въ очкахъ.
— Никакого изъяна нѣтъ, заявилъ Митрофанъ: — хоть и не смотрите — всѣмъ здоровъ.
Его, однако, поставили подъ мѣру.
— 9 1/2 вершковъ! выкрикнулъ рѣзко солдатъ, стоявшій у мѣрки.
Поздно вечеромъ пріѣхали Аржановы домой. Настасья и Алена весь вечеръ мерзли у воротъ и такъ и кинулись къ санямъ.
— Ну, старуха, не умолили! прошепталъ Семенъ, отворяя ворота.
Настасья упала почти замертво.
Новобранцевъ распустили по домамъ до Николы. Недѣли за двѣ до этого рокового дня, Митрофанъ началъ гулять, по обычаю.
На Николу утромъ, изъ Украинскаго тронулось съ десятокъ саней съ новобранцами. По селу всѣ шли пѣшкомъ. У околицы распрощались. Митрофанъ крѣпился, цѣлуясь съ отцомъ и матерью, но когда красавица Алена обвилась руками около его шеи и замерла, не выдержалъ, заплакалъ и онъ, и долго плакалъ, давъ волю слезамъ. Всего ему стало жалко: и отца, и мать, и Алену, съ которой прожилъ только годъ и на которую не успѣлъ еще наглядѣться вдоволь, и брата, и поля, и скотину. Помчались сани въ городъ, а у него долго еще стояли въ глазахъ слезы, и часто оборачивался онъ къ селу, далеко видному со стороны города. Верстахъ въ десяти Аржановы догнали бабу съ узелкомъ.
— Никакъ Милюкова Аграфена? удивился Семенъ. — Такъ и есть: куда это ты, Аграфена? окликнулъ онъ бабу, придерживая лошадей.
— Въ городъ, Семенъ Харитонычъ. Не подвезете ли — у васъ пара, отвѣтила баба, кланяясь: — куплю ужь косушку.
— Что же, садись. Зачѣмъ это ты въ эку даль собралась?
— Къ Никанору хочу, въ Петровскій.
— Ой, далеко собралась, замѣтилъ Семенъ.
— Далеко… Доберусь, какъ ни то! вздохнула Аграфена, усаживаясь въ сани и зарывая ноги въ сѣно. — Больно жить безъ Никанора скучно, улыбнулась она лукаво, бойко взглядывая карими глазами.
На Рождество новобранцевъ отправили къ мѣстамъ назначенія. Митрофана повезли въ Питеръ.
Аржановы долго не могли оправиться отъ горя. Семенъ запилъ, чего за нимъ раньше не водилось. Даже цѣловальникъ уговаривалъ его не пить.
— Что это ты, Семенъ? долго ли себя потерять? говорилъ онъ, подавая ему косушку или полштофъ.
Семенъ сидѣлъ на лавкѣ, заложивъ руки между колѣнъ и, тихо покачиваясь, твердилъ: «пропащій я человѣкъ, пропащій»!
Выйдя изъ кабака, онъ непремѣнно дѣлалъ крюкъ и заходилъ въ проулокъ, гдѣ жили Пачкаловы. Передъ ихъ домомъ онъ останавливался, становился въ вызывающую позу и начиналъ браниться.
— Такіе вы, распостылые! Четыре брата лодаря — ни одинъ къ царю на службу не пошелъ! А у меня моего кормильца взяли!
Сначала кто-нибудь изъ Пачкаловыхъ приподнималъ окно и начиналъ его усовѣщивать.
— Развѣ мы сами не пошли? Жеребій не вышелъ.
— Жеребій! кричалъ еще сильнѣй Семенъ. — Жеребій слѣпой — ничего не видитъ! Развѣ это порядокъ: четыре сына дома остаются, а изъ двоихъ одного берутъ?
Пачкаловы перестали перекоряться. Семенъ все бранился. Наконецъ, тѣ пожаловались уряднику. Урядникъ сдѣлалъ Семену внушеніе.
— Ахъ, ты! какъ ты смѣешь законы осуждать? Развѣ это твое дѣло?
Семенъ восчувствовалъ и смолкъ.
II.
правитьПартію новобранцевъ, въ которой былъ Митрофанъ, провезли 100 верстъ на лошадяхъ и посадили въ вагонъ вмѣстѣ съ другой партіей, изъ другого города. Душно было въ вагонѣ до невозможности. Офицеръ входилъ туда не иначе, какъ зажавъ носъ — до того воздухъ былъ насыщенъ испареніями отъ платья и тѣла. Большинство новобранцевъ сидѣло въ рубахахъ и безъ сапогъ. Всѣхъ томила скука, жажда и неизвѣстность будущаго. На станціи вагонъ отпирали, и всѣ, сломя голову, бросались пить, не дожидаясь, когда партіонный унтеръ велитъ принести ушатъ. Многіе, выскакивая босикомъ на снѣгъ, простудились и заболѣли. Митрофанъ не заболѣлъ, но сильно похудѣлъ и поблѣднѣлъ въ нѣсколько дней ѣзды до Петербурга. Петербургъ его пугалъ; съ этимъ словомъ у него связывалось что-то смутногрозное. Унтеръ, распекая новобранца, всегда присовокуплялъ: «вотъ погоди! въ Питерѣ выбьютъ изъ тебя дурь-то! Тамъ тебя научатъ, какъ калачи ѣсть»! И всѣ боялись страшнаго города, гдѣ выбиваютъ дурь.
На воксалѣ Николаевской дороги партіи провѣрили и развели по казармамъ. Митрофанъ машинально шагалъ по тротуарамъ, дивуясь на все, начиная съ огромныхъ домовъ, уходящихъ, какъ ему казалось, въ облака, и кончая легковыми извощиками, которыхъ не водилось въ его родномъ городѣ. Нигдѣ не виднѣлась родная солома, на которой могъ бы отдохнуть его измученный глазъ; даже деревянные дома попадались очень рѣдко: куда ни взгляни — все камень. Камень подъ ногами, камень по сторонамъ.
— Видно и люди-то здѣсь каменные, подумалъ съ тоской и страхомъ Митрофанъ.
Его зачислили въ Московскій полкъ. Усатый фельдфебель, съ смуглымъ, рябымъ лицомъ, служившій второй срокъ, привелъ его въ большущую, не особенно свѣтлую комнату, всю установленную желѣзными койками, и показалъ на одну изъ коекъ.
— Клади, пока, здѣсь узелъ. Это будетъ твоя койка. Рыжиковъ!
Коекъ черезъ десять поднялся тонкій, молодой еще солдатъ, съ блѣднымъ лицомъ, рыжеватыми усами, щеголевато одѣтый, и подошелъ къ фельдфебелю.
— Это твой дядька будетъ. Слушайся его во всемъ. Выбивай изъ него, Рыжиковъ, деревенскую дурь — видишь, какой розиня!
Митрофанъ, дѣйствительно, полураскрывшій ротъ, поспѣшилъ сжать губы и покраснѣлъ. Рыжиковъ презрительно посмотрѣлъ на него.
— Опусти руки по швамъ!
Митрофанъ поспѣшно вытянулся, какъ умѣлъ. Рыжиковъ покачалъ головой, фыркнулъ и отошелъ.
Дядька оказался очень придирчивымъ человѣкомъ, и не мало тычковъ влетѣло Митрофану, пока его не надоумили старые солдаты.
— Аль дерется Рыжиковъ-то? спросилъ его однажды солдатъ, прозванный, за миролюбивый характеръ, «телкомъ».
— Дерется, чуть прошепталъ Митрофанъ.
— Ты его не угощаешь развѣ?
— Нѣтъ.
— То-то и есть! А ты угости его, своди въ гостинницу, залей глотку-то.
Дождавшись ближайшаго воскресенья, Митрофанъ выпоролъ изъ рубашки зашитую туда Аленой пятишницу, сунулъ въ карманъ и подошелъ къ Рыжикову. Рыжиковъ лежалъ брюхомъ вверхъ на койкѣ и читалъ пѣсенникъ.
— Скучно что-то, началъ Митрофанъ робко.
— Къ погодѣ! Поросята вонъ постоянно къ погодѣ скучатъ, проворчалъ Рыжиковъ, не отрывая глазъ отъ книги.
— Не пойдете ли, Алексѣй Митричъ, въ гостинницу куда-нибудь? предложилъ Митрофанъ, проглотивъ насмѣшку.
Рыжиковъ заложилъ листъ пальцемъ и пытливо посмотрѣлъ на него.
— А деньги есть? спросилъ онъ насмѣшливо.
— Есть, Алексѣй Митричъ.
Рыжиковъ недовѣрчиво усмѣхнулся.
— Покажи, сколько?
Митрофанъ показалъ синенькую.
— Въ какую гостинницу хочешь идти? спросилъ Рыжиковъ болѣе мягко.
— Я не знаю, Алексѣй Митричъ, куда вы…
— Ну, идемъ въ «Кронштадтъ», предложилъ Рыжиковъ повеселѣвшимъ голосомъ.
Пять воскресеній подъ рядъ дядька и племяшъ ходили въ «Кронштадтъ». Рыжиковъ послѣ перваго же угощенія отмякъ, и вмѣсто грубой брани и тычковъ, началъ журить Митрофана ласково, почти дружески. Къ шестому воскресенью у Митрофана не осталось ни копейки. Онъ сидѣлъ на койкѣ грустный и задумчивый. Рыжиковъ искоса посматривалъ на него.
— Аржановъ! позвалъ онъ нетерпѣливо.
Митрофанъ съ крайне неловкимъ чувствомъ подошелъ къ Рыжикову. Рыжиковъ молча посмотрѣлъ на него.
— Сегодня развѣ не пойдемъ? спросилъ онъ небрежно.
— Деньги всѣ, Алексѣй Митричъ, сознался Митрофанъ.
— Деньги всѣ! передразнилъ Рыжиковъ. — Домой бы написалъ! Эхъ, тюря!
— Завтра напишу…
— Завтра! Когда ты ихъ получишь? Черезъ мѣсяцъ! А до тѣхъ поръ что станешь дѣлать? Хочется, небось, въ «Кронштадтъ» -то?
— Хочется, признался Митрофанъ. Ему, на самомъ дѣлѣ, очень понравилась трактирная обстановка, несвязный говоръ, табачный дымъ, музыка, звонъ посуды.
— То-то и есть! покачалъ укоризненно головой Рыжиковъ. — Ну, идемъ, нынѣ я угощу, поднялся онъ съ койки.
Митрофанъ замялся.
— Совѣстно чего-то, Алексѣй Митричъ.
— Чего «совѣстно»? Иди — «хлѣбъ соль заемное дѣло».
На другой день Митрофанъ собственноручно (онъ ходилъ двѣ зимы въ училище) нацарапалъ письмо домой. Въ этомъ письмѣ, полномъ поклоновъ роднымъ и знакомымъ, увѣщаній женѣ, чтобы она «баловствомъ не занималась, а жила честно, благородно», значилось, что «въ Петербургѣ все дорого: въ баню сходить — рубль; а безъ бани нельзя, потому начальство чистоты требуетъ». Заканчивалось письмо такъ: «и еще прошу васъ, батюшка, и васъ, матушка, и васъ, милый братецъ (передъ этимъ онъ просилъ „родительскаго благословленія, навѣки нерушимаго“, „по гропъ моей жизни“), пришлите мнѣ хоть рублей пять денегъ поскорѣе, потому нашему брату на чужой сторонѣ безъ денегъ совсѣмъ невозможно».
Семенъ не могъ скоро собраться съ деньгами и выслалъ ихъ только къ Пасхѣ. Все это время Митрофанъ угощалъ Рыжикова на деньги, вырученныя подъ закладъ полушубка. Рыжиковъ таскалъ Митрофана по всей столицѣ, въ которой жилъ ужь пять лѣтъ, и показывалъ всѣ уголки, куда можетъ проникнуть солдатъ, и Митрофанъ быстро оцивилизовался. Получивъ деньги къ Пасхѣ, онъ первымъ дѣломъ купилъ пачку петровскихъ папиросъ. Даже Рыжиковъ радостно удивился.
— Однако, братъ, какъ ты скоро! похвалилъ онъ, беря длинными тонкими пальцами папиросу изъ радушно предложенной начни.
— А ты думалъ какъ? похвастался самодовольно Митрофанъ, затягиваясь папиросой. — Куда на радостяхъ-то махнемъ? Туда что ли?
— Нѣтъ, тамъ что-то не тово… на Бассейную развѣ? предложилъ Рыжиковъ нерѣшительно.
— Ну, идемъ туда! Была не была!
Послѣ Пасхи отношенія ихъ стали чисто дружескими. Митрофанъ чрезвычайно быстро усвоилъ всю премудрость, которую по штату полагается знать солдату, и фельдфебель доложилъ ротному командиру, что Аржанову дядька больше не нуженъ.
Потянуло весною. Въ садахъ зазеленѣли деревья. Митрофанъ невольно загрустилъ по дому, по зеленымъ полямъ, по пашнѣ. Городъ давилъ его своей каменной громадой безъ зелени, безъ простора.
— Домой бы, братъ, теперь! не удержался однажды Митрофанъ, лежа на койкѣ и поглядывая въ окно: изъ окна виднѣлся клочокъ синяго неба; длинная вереница черныхъ точекъ двигалась по этому клочку къ сѣверу — высоко, высоко летѣли журавли.
— Сѣрыхъ щей захотѣлось? усмѣхнулся иронично Рыжиковъ.
— Жена вѣдь тамъ у меня! красавица! продолжалъ мечтать вслухъ Митрофанъ.
— Въ лаптяхъ? въ сарафанѣ? Носъ-то, поди, рукавомъ утираетъ? спросилъ Рыжиковъ такъ же насмѣшливо. — То ли дѣло на Бассейной! Помнишь?
Рыжиковъ зажмурилъ глаза.
Митрофанъ покраснѣлъ и отвернулся. Онъ уже стыдился того, что жена у него «необразованная мужичка», и въ то же время негодовалъ на себя за этотъ стыдъ. Рыжиковъ всталъ и началъ одѣваться.
— Куда ты?
— Куму недавно нашелъ… Въ гости звала, отвѣтилъ небрежно Рыжиковъ.
— Кума? удивился Митрофанъ.
— Ну, да, кума! Чего глаза-то выпучилъ? идемъ, коли хочешь.
Митрофанъ согласился. Рыжиковъ привелъ его въ чистую свѣтлую кухню большого дома.
— Здравствуйте, кумушка! улыбнулся онъ нарядной, толстой и довольно красивой кухаркѣ. Племяша своего привелъ: «скучился, говоритъ, въ казармѣ».
— Здравствуйте, куманекъ, улыбнулась и та, отирая запачканныя сажей руки о передникъ. — Садитесь, будьте гостемъ, обратилась она къ Митрофану: — кофейку сейчасъ приготовлю.
Пріятели просидѣли у кумы почти до повѣрки. Она угощала ихъ кофе, пивомъ, хохотала надъ двусмысленными комплиментами Рыжикова, раза два ободрительно хлопнула по плечу Митрофана.
— Ну, что, спросилъ Рыжиковъ: — каково?
Митрофанъ не отвѣтилъ. Больше онъ не заговаривалъ о домѣ и сердился, когда Рыжиковъ спрашивалъ, чѣмъ Алена носъ утираетъ.
Денегъ онъ просилъ каждый мѣсяцъ подъ различными предлогами: то вещь казенную у него украли, то велятъ купить что-нибудь на свой счетъ. На словахъ Митрофанъ врядъ ли рѣшился бы лгать, но за 2,000 верстъ это очень легко. Семенъ иногда присылалъ, иногда писалъ, что взять негдѣ. Первое время Митрофанъ не обижался на отказъ; но потомъ сталъ выговаривать.
— Или я, батюшка, вамъ мало работалъ? Не пропадать же мнѣ на чужой сторонѣ. Если денегъ нѣтъ, то хоть лошадь продайте! Куда вамъ три-то? Я приду, новую купимъ, написалъ онъ черезъ годъ.
Отецъ отвѣтилъ на это письмо къ Рождеству. Лошадь продать онъ отказался, но прислалъ три рубля. Алена продала свою тройниковую холстину и прислала еще пять. Митрофанъ умилился передъ поступкомъ Алены.
— Вотъ, братъ, у меня жена какая! даромъ что рукавомъ утирается, похвастался онъ.
— Всѣ онѣ такъ, усмѣхнулся Рыжиковъ: — замасливаетъ — «я-де тебя люблю!» А сама, поди, давнымъ-давно съ кѣмъ-нибудь связалась.
— Ну, ужь и связалась! возразилъ Митрофанъ съ неудовольствіемъ.
— А ты думалъ, какъ? Самъ-то монахомъ что-ль живешь? И на ней нечего взыскивать — дѣло молодое.
— Тоже! Сравнялъ! То нашъ братъ, то ихъ сестра! Да ежели я что услышу! Вотъ Митька Ѳоминъ придетъ, спрошу. Ежели что… Ну, тогда…
— Какой еще Митька?
— Товарищъ мой… Пишетъ отецъ, что тоже въ гвардію опредѣлили.
Послѣ Новаго года, въ воскресенье, явился къ Митрофану въ казармы Митрій въ мундирѣ Измайловскаго полка. Пріятели расцѣловались. Митрій вынулъ изъ-подъ полы шинели узелокъ.
— Гостинца тебѣ Алена Васильевна прислала, улыбнулся онъ широкой улыбкой.
Митрофанъ торопливо схватилъ узелокъ и сунулъ подъ подушку. Рыжиковъ, однако, замѣтилъ.
— Аржановъ! что ты это подъ подушку спряталъ? спросилъ онъ, улыбаясь.
Митрофанъ смутился.
— Небось, жена изъ деревни гостинчика прислала? продолжалъ приставать Рыжиковъ.
— Да-а, процѣдилъ сквозь зубы Митрофанъ, и сейчасъ же началъ разспрашивать Митрія о деревнѣ.
Рыжиковъ подсѣлъ къ нимъ и, насмѣшливо улыбаясь, уставился на Митрія. Митрій, не замѣчая этого, счастливо улыбался, передавая деревенскія новости.
— Ну, супруга моя какъ поживаетъ? спросилъ небрежно Митрофанъ. Голосъ у него дрогнулъ. Рыжиковъ перевелъ свой насмѣшливый взглядъ на него.
— Жена, братъ, твоя хорошо живетъ, не другимъ солдаткамъ чета; дурного никто не скажетъ. Урядникъ сталъ-было это къ ней подмащиваться…
У Митрофана лицо поблѣднѣло и руки, лежавшія на колѣняхъ, дрогнули.
— Только видимъ — ничего. Онъ это около нея вьется, и такъ, и сякъ, а она хоть бы слово! А разъ прямо то есть ему въ рожу плюнула! ей-Богу! прямо-таки въ усы. Съ тѣхъ поръ и не лѣзетъ.
Митрофанъ съ торжествомъ взглянулъ на Рыжикова. Тотъ, попрежнему, насмѣшливо улыбался, теребя усы.
— А Аграфена Милюкова все въ городѣ живетъ, припомнилъ Митрій. — Сказалась въ Петровскій — Никаноръ тамъ при пушкахъ служитъ — взяла паспортъ. А сама въ городѣ, въ куфаркахъ. Ѣздилъ къ ней свекоръ-то. «Побойся, говоритъ, Бога, Аграфена! али мы тебя обижали чѣмъ? Поѣзжай опять къ намъ». И слышать не хочетъ! — "Наплевала, говоритъ, я вамъ на лапти то да на сѣрыя щи! Я здѣсь барыней живу, чай да кофей пью, ей-Богу! такъ-таки и сказала!
— Вотъ это такъ баба! одобрилъ Рыжиковъ. — Умная, смотри! Кому же, кромѣ дурака, придетъ охота изъ города въ деревню идти?
Митрій покраснѣлъ, смѣшался и заерзалъ по табурету. — До темной ночи проговорилъ Митрій объ Украинскомъ, счастливый встрѣчей съ землякомъ и старымъ товарищемъ. На Митрофана тоже повѣяло роднымъ, деревенскимъ. Сердце сладостно ныло у него весь этотъ вечеръ, воспоминанія невольно приходили на память, и онъ улыбался тихой, хорошей улыбкой. Утромъ онъ всталъ съ смутнымъ сознаніемъ вчерашнихъ ощущеній, а вечеромъ опять былъ достойнымъ племяшемъ Рыжикова.
Къ масляницѣ Рыжикова отпустили въ безсрочный отпускъ.
— Куда теперь? домой? спрашивалъ его Митрофанъ.
— Какъ бы не такъ! Чего я тамъ не видалъ? Здѣсь на мѣсто поступлю. Кума сказывала, что къ нимъ въ домѣ младшаго дворника нужно. Домъ небольшой — поступлю на первый случай, а тамъ куда-нибудь въ швейцары проберусь: больно имъ житье хорошее…
— А жена-то какъ-же?
Рыжиковъ слегка вздохнулъ и махнулъ рукой.
— Жена, братъ, у меня бросовая — прямо сказать — потаскушка! Ну, ее! Безъ нея за первый сортъ проживемъ. Идемъ, выпьемъ на прощанье, на мѣсто поступлю ежели — скажу… Заходи когда ни то…
Пріятели пошли въ «Веселую долину» и выпили. Рыжиковъ, выпивая, строилъ планы, а Митрофанъ грустно кивалъ на его восклицанія головою. Онъ чувствовалъ себя осиротѣвшимъ.
Рыжиковъ, дѣйствительно, поступилъ туда, куда разсчитывалъ. Митрофанъ частенько хаживалъ къ нему, когда не на что было идти въ трактиръ. Въ дворницкой они не засиживались, а шли къ кумѣ въ кухню. Въ одно изъ такихъ посѣщеній Митрофанъ засталъ у кумы другую кухарку — молодую, худощавую женщину, съ жиденькой черной косой и впалой грудью; одѣта она была, разумѣется, по-городскому. Звали ее Анисьей Петровной. Кума перезнакомила гостей. Гости напились, по обыкновенію, кофе, поиграли въ «свои козыри» и «короли». Митрофанъ все время сидѣлъ около новой знакомой и любезничалъ, подражая Рыжикову. По тому, какъ Анисья Петровна хохотала и закрывала лицо картами, видно было, что любезности Митрофана ей не противны. Рыжиковъ и «кума» лукаво посмѣивались. Вечеромъ Митрофанъ проводилъ Анисью Петровну до дому.
— Заходите когда, Митрофанъ Семенычъ, пригласила она его, пожимая руку. — Третій этажъ, квартира господъ Тройкиныхъ… Я скажу хозяйкѣ, что вы братъ мой двоюродный, улыбнулась Анисья Петровна лукаво.
Митрофану это предложеніе очень польстило: шутка — дѣло! обзавелся своею «сестрою»!
— Съ нашимъ удовольствіемъ-съ! щелкнулъ онъ довольно ловко каблуками.
Послѣ ужина Анисья Петровна имѣла съ хозяйкой почтительный разговоръ.
— Двоюроднаго брата нашла… Можно будетъ ему сюда ходить? говорила она, убирая со стола.
Рыжеватая, худенькая, востроносая барыня поморщилась.
— Солдатъ? спросила она, вытянувъ презрительно губы.
— Никакъ нѣтъ-съ! Гвардеецъ, барыня, московскій, отвѣтила не безъ гордости Анисья Петровна.
— Смирный?
— Не знаю-съ… Да вы не извольте безпокоиться: — если что, такъ я и сама выпровожу.
— Пусть ходитъ, разрѣшила барыня, зная, что иначе Анисья Петровна попроситъ разсчетъ, а ей приходилось платить за три мѣсяца.
За кофейникомъ у Анисьи Петровны Митрофанъ еще больше отвыкъ отъ деревни. Письма онъ сталъ писать гораздо рѣже., получивъ изъ дому нѣсколько писемъ безъ денегъ, но съ чрезвычайнымъ количествомъ жалобъ на неурожай, на падежъ, на дешевую цѣну скота. Осенью Митрофана произвели въ ефрейторы и дали «племяша», какъ хорошему солдату. Въ «племяши», ему попался смирный, безотвѣтный бѣлоруссъ, старавшійся всѣми силами угодить строгому дядькѣ. Онъ былъ для Митрофана чѣмъ-то вродѣ деньщика. На мелкіе расходы деньгами ссужала Анисья Петровна, встрѣтившая его послѣ лагернаго сбора съ удвоенною нѣжностью. Увидя его въ первый разъ въ галунахъ (это было послѣ третьяго лагернаго сбора), она до того расчувствовалась, что дала ему заразъ красненькую «на новые галуны».
Не долго, однако, походилъ въ галунахъ Митрофанъ. Великимъ постомъ онъ въ одно изъ воскресеній слишкомъ долго засидѣлся у Анисьи Петровны и выскочилъ на улицу, не застегнувъ ни мундира, ни шинели. Улица была глухая, извощикъ попался нескоро. Сѣвъ на извощика, Митрофанъ замѣтилъ, что дулъ холодный, рѣзкій вѣтеръ, и плотно закутался въ шинель. На бѣду извощикъ еле тащился, и Митрофанъ сильно продрогъ, пока доѣхалъ до казармы. На другой день онъ не могъ встать. На третій его отправили въ лазаретъ и на дощечкѣ надъ койкой написали: «pneumonia crouposa». Докторъ дня три покачивалъ головою, но на четвертый улыбнулся. Черезъ три недѣли Митрофанъ, блѣдный, истощенный, вышелъ изъ лазарета. Въ докторскомъ свидѣтельствѣ значилось, что онъ не можетъ больше служить, и въ концѣ мая Митрофанъ очутился безсрочно-отпускнымъ. Докторъ велѣлъ ему ѣхать въ деревню. Сердобольная Анисья Петровна (она очень часто навѣщала Митрофана въ лазаретѣ и горько плакала) тряхнула своими сбереженіями, пораженная впалыми щеками и кашлемъ своего возлюбленнаго, и купила ему очень приличное платье (Митрофанъ не хотѣлъ ѣхать въ деревню въ шинели). Въ боковой карманъ пиджака она положила новенькій порт-моне съ новенькой же четвертной бумажкой. — Горючими слезами заливалась Анисья Петровна, провожая Митрофана въ деревню. Митрофанъ клялся ей въ вѣчной вѣрности и обѣщалъ пріѣхать въ Питеръ, какъ только поправится.
Домой онъ не писалъ ни о болѣзни, ни о пріѣздѣ.
III.
правитьГоворятъ, что сердце вѣщунъ. Можетъ быть, это и правда, но въ Украинскомъ никто и не подозрѣвалъ возможности скораго прихода Митрофана. Даже сердце Алены ничего не говорило, а оно-ли ужь не было чутко ко всему, что касалось Митрофана!
Много вытерпѣла за четыре года солдатства Алена. Когда Митрофана «угнали» въ городъ, какъ будто порвалась нитка, связывавшая ее съ семьею мужа. Она почувствовала себя чужою, почувствовала Настасью свекровью, Семена свекромъ. Старики были не особенно расположены къ Аленѣ. Алена была изъ бѣднаго дома, женился на ней Митрофанъ почти противъ воли родителей и ревниво оберегалъ ее. При сынѣ Настасья не смѣла сдѣлать Аленѣ самаго простого замѣчанія: Митрофанъ тотчасъ хмурился и начиналъ упрекать мать въ томъ, что она со свѣту хочетъ сжить Алену. Настасья подозрѣвала, что Алена разстраиваетъ ее съ сыномъ, и косо смотрѣла на невѣстку. Первое время послѣ ухода Митрофана, Алена чувствовала себя невыразимо несчастной. Каждое слово свекрови или даже Катерины больно отдавалось въ ея сердцѣ. Въ самыхъ невинныхъ шуткахъ она видѣла желаніе уязвить ее, посмѣяться надъ нею, и, понятно, ей отъ этого было не легче. Говорила она очень мало; смѣяться совсѣмъ отвыкла.
Мало-по-малу, однако, обжилась. Старики, тронутые ея безотвѣтностью, стали относиться къ ней мягче.
Новая бѣда подоспѣла: Митрофанъ часто сталъ просить денегъ. Семенъ, которому и безъ того приходилось плохо, ворчалъ по цѣлымъ недѣлямъ, получивъ отъ сына письмо. Алена по цѣлымъ же недѣлямъ плакала, слушая его воркотню. Послѣднее время, когда Митрофанъ совсѣмъ пересталъ писать, Настасья донимала ее вѣчными жалобами на неблагодарность дѣтей, догадками на счетъ того, что Митрофанъ, смотри, связался съ какой-нибудь. Алена уже нѣсколько разъ подумывала сама идти въ Питеръ и убѣдиться на мѣстѣ, на сколько вѣрны догадки свекрови. Иногда Настасья, напротивъ, предполагала, что Митрофанъ боленъ, умеръ даже — и плакала, плакала безъ конца. Алена вторила ей. Но не однѣ эти бѣды обрушились на голову Алены.
Путемъ долгаго опыта въ народѣ сложился взглядъ на солдатку, какъ на отпѣтую. Загуляетъ дѣвка или мужняя жена, или вдова — міръ отвернется отъ нихъ. Солдатка стоитъ въ особыхъ условіяхъ: — ей и Богъ велѣлъ «гулять», для нея гульба нормальное состояніе.
Солдаты вмѣсто 25, 15 лѣтъ стали служить 6—8, но взглядъ на солдатокъ еще не измѣнился. Нѣтъ ни одной солдатки, про которую не говорили бы, что она гуляла, и всѣ этому вѣрятъ, и никто, кромѣ мужа развѣ, съ нея не взыскиваетъ. Парни особенно консервативны на этотъ счетъ и такъ и льнутъ къ солдаткамъ. Холостая интеллигенція держится такихъ же взглядовъ.
Алена рѣдко выходила изъ дому, но совсѣмъ отрѣшиться отъ улицы, понятно, не могла. Въ первое лѣто во время полотья познакомилась она съ поповымъ работникомъ, «страннимъ»: на смежныхъ полосахъ просо пололи. Парень былъ веселый, симпатичный. Алена, слушая его прибаутки, улыбнулась даже.
Полоса лежала при самой дорогѣ. Кое-кто ѣхалъ въ это время мимо, слышалъ оживленную бесѣду сосѣдей. Дня черезъ два, Настасья встрѣтила свою старую тетку Ѳеклу.
— Что у тебя Алена-то погуливать будто начала? напустилась та на Настасью. — Смотри, не скажетъ тебѣ Митроша спасибо-то!
— Что ты! что ты! удивилась Настасья: — съ кѣмъ?
— Съ поповымъ работникомъ, слышь…
— Ахъ, мать Пресвятая Богородица! Да когда они снюхались?
— Кто ихъ знаетъ! Просо, слышь, вмѣстѣ пололи..
Настасья не замедлила дать выговоръ Аленѣ.
— Что это ты, Алена Васильевна, про мужа-то скоро позабыла? а? То-то бабья память коротка!
Алена перепугалась.
— А что?
— Поповъ-то работникъ, видно, лучше?
Алена поняла и заплакала.
— Только разъ, единый разъ и говорила съ нимъ, когда просо пололи.
— То-то, разъ единый! Ты смотри: придетъ Митроша! Слыхала, что пишетъ? чтобы «честно, благородно». Шкуру спуститъ, ежели что… Знаю я его карахтеръ-то!
Встрѣтившись въ слѣдующій разъ съ поповымъ работникомъ, Алена не поклонилась ему и поскорѣе отошла, чѣмъ очень огорчила бѣднаго парня. Осенью Алена раза два была на посидѣлкахъ. Послѣ каждыхъ посидѣлокъ по селу разносились слухи, что Алена гуляетъ съ такимъ-то парнемъ. Катерина пробовала было ее защищать.
— Побойся Бога, матушка! говорила она Настасьѣ: — гдѣ же она гуляетъ?
— Ты лучше молчи! обрывала ее раздраженная Настасья: — даромъ, что-ли, Терешка-то около нея вертѣлся весь вечеръ?
— Терешка около всѣхъ вертится, любую дѣвку спроси.
— Дѣвки особь статья: съ дѣвки много не возьмешь — берегутъ себя… А солдатка дѣло другое: чего ей беречь! Ты ее только помани — и готова.
Крѣпилась Алена, крѣпилась, потомъ перестала выходить совсѣмъ по вечерамъ на улицу, когда ее не на шутку сталъ преслѣдовать безцеремонный урядникъ. Озлобилась она въ ту пору на всѣхъ парней, а особенно на интеллигенцію: чуяла, вѣроятно, что плевкомъ въ усы уряднику не покончены еще съ ней счеты.
Великимъ постомъ, ужь передъ приходомъ Митрофана стряслось надъ Аленой два горя. Однажды утромъ изъ правленія пришелъ сторожъ и объявилъ, что писарь привезъ изъ города Аленѣ письмо. Алена наскоро принарядилась и пошла къ писарю на квартиру. Было воскресенье, и писарь заспался. Алена съ четверть часа дожидалась его въ темной передней. Наконецъ, изъ спальни послышался громкій зѣвокъ и почтительный шепотъ сторожа.
— Алена! крикнулъ писарь, зѣвнувъ.
— Что? отозвалась Алена.
Сторожъ вышелъ.
— Письмо тебѣ есть.
— Я за нимъ и пришла, Андрей Никитичъ. Ужь дай, пожалуйста, скорѣй: давно больно письма-то не было!
— Иди сюда!
Алена замялась. Писарь недавно только пріѣхалъ, не успѣлъ еще зарекомендовать себя ничѣмъ дурнымъ, но Алена инстинктивно чуяла недоброе.
— Нѣтъ, ты ужь вынеси, пожалуйста, самъ…
— Да что ты боишься? Иди, говорятъ!
— Ноги-то у меня грязныя… наслѣдишь, отговаривалась Алена.
— Ничего! Иди, а то не отдамъ.
Алена не трогалась, однако, съ мѣста. Писарь, поворчавъ, вышелъ. Алена, хоть и не получила воспитанія въ институтѣ, все-таки вспыхнула при видѣ его костюма, и писарь, потягиваясь и почесываясь, подступилъ къ ней.
— Гдѣ же письмо-то? спросила Алена, потупивъ глаза..
— Да тамъ! Иди, отдамъ.
Писарь схватилъ ее за рукавъ и потащилъ. Алена ухватилась за косякъ, двери.
— Не балуй, Андрей Никитичъ! крикнула она не своимъ голосомъ на весь домъ.
Писарь сконфузился и зажалъ ей рукой ротъ.
— Ну, чего ты? Я пошутилъ — сейчасъ вынесу.
Онъ кинулся въ спальню и вынесъ письмо, кутаясь въ наскоро наброшенное пальто.
— Аленѣ Мухановой… Это ты и есть?
— Нѣтъ — я Алена Аржанова…
— Такъ это кому же?
— А это Ѳедора Кузьмича снохѣ.
— Ну, такъ я, значитъ, перепуталъ… А я думалъ тебѣ!
Убитая, растерявшаяся Алена вышла на улицу. Писарь съ минуту посмотрѣлъ ей вслѣдъ.
— Вотъ тебѣ и солдатка! свиснулъ онъ, когда она завернула за уголъ. — А говорятъ еще, что всѣ онѣ такія! Чего же это Петька (урядникъ) болталъ? «Насилу, говоритъ, отвязался отъ нея — д0 Того надоѣла!» Писарь глубокомысленно покачалъ головой и заподозрилъ урядника во лжи.
Дома Алена вынесла еще сцену.
— Зачѣмъ это, Алена, тебя писарь тревожилъ? спросила ее Настасья, бывшая у обѣдни.
— Письмо, говорилъ, есть, отвѣтила Алена, не смотря на свекровь и краснѣя.
— Гдѣ же оно? Настасья подозрительно взглянула на Алену.
— Да никакого письма нѣту; перепуталъ онъ — Аленѣ Мухановой есть, покраснѣла Алена еще больше.
— Смотри, Мухановой! Придетъ Митроша-то!
Алена вдругъ залилась слезами.
— Да поди спроси, матушка, сама, коли не вѣришь!
— И спрошу! Думаешь, не спрошу? Связываться-то только съ тобой для праздника не хочется, прибавила Настасья, помолчавъ.
Въ окно постучали.
— Нищій, поди! проворчала Настасья, отодвигая окно.
Оказалось, что подъ окномъ стояла матушка.
— Бабыньки! приходите завтра, коли время будетъ, на супрядку, пригласила она сладенькимъ голоскомъ.
— Придемъ, матушка, придемъ, поспѣшила отвѣтить за всѣхъ Настасья.
Оказалось, однако, что именно въ понедѣльникъ нужно было молотить! Нескоро эдакова яснаго морознаго дня дождешься, и на супрядку пошла только Настасья, да и то съ большой неохотой. Аккуратный батюшка, вносившій въ памятную книжку всѣ недоплаты прихожанъ, занесъ на одну изъ ея страницъ и проступокъ Аржановыхъ бабъ.
На шестой недѣлѣ Алена вздумала говѣть. Во время исповѣди и стрясся надъ нею казусъ. Батюшка былъ сердитъ: многіе вмѣсто установленныхъ трехъ копеекъ давали двѣ, даже одну. Только пошла Алена исповѣдываться, какъ батюшка закричалъ:
— Не ходи! ступай домой! Ты развратница! недостойна!
Алена готова была провалиться сквозь землю и съ часъ времени проплакала, пока не пришелъ церковный сторожъ.
— Батюшка на тебя, Алена, серчаетъ: всѣ-де исповѣдывались, а ея нѣтъ.
Алена посовѣтовалась съ Настасьей и пошла.
— А на супрядку звали, не пришла? встрѣтилъ ее батюшка, но тотчасъ же махнулъ рукой и началъ исповѣдывать.
Тяжко согрѣшила какая-то дѣвка или солдатка въ Украинскомъ: въ овражкѣ стаялъ снѣжокъ, и свиньи вырыли маленькій, хорошо сохранившійся трупикъ. Началось слѣдствіе. Трудная задача слѣдователя упрощалась тѣмъ, что событіе произошло въ селѣ. Пріѣхалъ врачъ, становой. Рѣшили осмотрѣть сначала всѣхъ солдатокъ, а потомъ дѣвокъ. И вотъ стукнулъ подожокъ десятника подъ окномъ Семена.
— Алена дома?
— Дома, отозвалась Алена, дрогнувшимъ голосомъ.
— Иди въ мірскую, становой велѣлъ.
Перепуганная Алена собралась и поплелась къ мірской избѣ. Въ избѣ было уже около десятка солдатокъ. Начальство сидѣло въ чуланчикѣ. На минутку вывернулся оттуда урядникъ.
— Дяденька, зачѣмъ это насъ согнали? Аль другихъ мужей хотятъ дать? полюбопытствовала одна солдатка.
Урядникъ щипнулъ ее и подмигнулъ.
— Пощупать васъ хотятъ, кивнулъ онъ на чуланъ.
— Развѣ мы куры? засмѣялась солдатка.
У Алены подкосились ноги и она вся похолодѣла.
— Съ Алены съ первой начнутъ, попугалъ урядникъ.
— Ну, и диковина! удивилась бойкая солдатка, видавшая виды.
— Алена Муханова! крикнулъ становой.
Бойкая солдатка поблѣднѣла и вошла въ чуланъ. Черезъ пять минутъ она вышла оттуда, красная и дрожащая.
— Пусто! усмѣхнулась она криво, видимо, бодрясь.
Второй вызвали Алену Аржанову. Она какъ будто очумѣла и не шла. Урядникъ повелъ ее за руку. Слѣдователи съ торжествующимъ видомъ переглянулись. Алена закрыла лицо руками и стала у печки. Докторъ подошелъ къ ней. Дрожь пробѣжала по всему тѣлу Алены. Она зашаталась и упала безъ чувствъ на полъ.
— Нервы! пожалъ докторъ съ усмѣшкой плечами.
Черезъ нѣсколько минутъ Алена опомнилась и сѣла на полу.
— Ступай! крикнулъ на нее разочарованный становой.
Въ сѣняхъ Алена опять упала.
Съ недѣлю послѣ этого, на улицахъ совсѣмъ не видно было ни дѣвокъ, ни солдатокъ.
И съ какимъ же нетерпѣніемъ ждала Алена своего ненагляднаго Митрошу!
IV.
правитьНа Петровъ день Митрофанъ пріѣхалъ домой.
Уже дорогой онъ значительно поправился, но все еще былъ слабъ. Сердце невольно забилось у него при видѣ родимой околицы, родимыхъ избъ, крытыхъ взъерошенной соломой. Было раннее ясное утро. Въ воздухѣ чувствовалась еще ночная прохлада, но солнце золотило ужь куполъ церкви, крыши, столбы пыли, стоявшіе на улицѣ послѣ только сейчасъ прогнаннаго стада. Проспавшія бабы въ однѣхъ рубахахъ, съ растрепанными косами, выбивавшимися изъ-подъ волосника, бѣжали съ хворостинами за тощими коровенками и овцами, и кричали на всю улицу. Иныя останавливались и взглядывали на Митрофана, важно сидѣвшаго въ тарантасѣ (отъ станціи до города онъ дошелъ пѣшкомъ, въ шинели, но въ городѣ нанялъ пару и переодѣлся въ статское платье), но не признавали и бѣжали дальше, чихая отъ пыли, застлавшей всю улицу. Вотъ родная изба. Почернѣла нѣсколько за четыре почти года. Митрофанъ показалъ ямщику, куда подъѣхать. У воротъ стоялъ Семенъ и изъ-подъ руки глядѣлъ на сына, не узнавая.
— Батюшка, здравствуй! окликнулъ его взволнованно Митрофанъ, вылѣзая изъ тарантаса.
— Митрошенька! всплеснулъ Семенъ руками и упалъ сыну на грудь. — Голубчикъ!
— Полно, батюшка, полно! Нехорошо на улицѣ-то… Иди въ избу, уговаривалъ Митрофанъ отца, освобождаясь изъ его объятій.
Семенъ выхватилъ изъ тарантаса котомку сына и побѣжалъ въ избу, не отирая слезъ. Онъ сильно постарѣлъ, сгорбился; морщинистое лицо еще больше съежилось.
Въ избѣ Митрофанъ произвелъ переполохъ чрезвычайный. Мать выронила изъ рукъ горшокъ, Алена бросила сковородникъ. Нѣсколько минутъ только и были восклицанія.
— Да какъ въ пору! какъ въ пору! радовался отецъ: — къ самому, то есть жнитву поспѣлъ!
— Плохой я теперь жнецъ, батюшка! отозвался Митрофанъ, опускаясь на лавку.
Тутъ только въ него взѣ всмотрѣлись и снова перепугались.
— По болѣзни въ безсрочный отпустили, пояснилъ Митрофанъ.
Бабы опять заплакали, по уже отъ горя. Митрофанъ сурово остановилъ ихъ.
— Что вы, будто по покойнику, воете? Поправлюсь — затѣмъ и домой пріѣхалъ. Докторъ велѣлъ.
Больно кольнули эти слова и мать, и Алену.
— Безъ этого-то, стало быть, не пріѣхалъ бы? упрекнула нѣжно мать.
Митрофанъ спохватился и началъ разспрашивать про дѣла. Дѣла шли плохо: третью лошадь продали за недоимки, засѣяли только душевую землю.
Жена Ѳедора, Катерина, хлопотала, между тѣмъ, около нечищенаго зеленаго самовара, который Ѳедоръ притащилъ отъ сосѣдей. Черезъ четверть часа явился самъ Ѳедоръ и притащилъ изъ кабака штофъ водки, чаю и сахару. Катерина накрыла столъ скатертью и разставила плохо вымытыя чашки изъ простой тарелочной глины. Митрофанъ взглянулъ на эти приготовленія и невольно вздохнулъ по Питеру, по Анисьѣ Петровнѣ, у которой кофейникъ блестѣлъ, какъ зеркало, а на посудѣ не было ни пятнышка.
Мало-по-малу изба наполнилась родственниками и знакомыми — всѣмъ хотѣлось взглянуть на гвардейца. Въ угоду имъ Митрофанъ переодѣлся изъ пиджака и жилета въ полную форму. Красная грудь мундира привела всѣхъ въ восхищеніе. Бабы тыкали даже въ сукно пальцами, щупали блестящія пуговицы и галуны. На разспросы Митрофанъ отвѣчалъ, однако, крайне неохотно: онъ видимо тяготился старыми друзьями, чѣмъ очень многихъ обидѣлъ. Особенно обидѣлся на него пьяненькій староста, пришедшій послѣ обѣдни. Остановившись посрединѣ избы, староста подперъ бока и въ невольномъ восхищеніи воскликнулъ:
— Ахь, ты…
— Не тыкайся: меня царь-батюшка пуговицами истыкалъ, возразилъ Митрофлнъ очень холодно.
Староста смутился.
— Да вѣдь это я любя, такой ты, сякой! началъ онъ сконфуженно оправдываться.
— Своего брата такъ угощай, а я унтеръ-офицеръ лейбъ-гвардіи Московскаго полка, отозвался Митрофанъ и отвернулся.
Отецъ и мать-смущенно поникли головами: имъ было созѣстно за сына.
— Ишь какой баринъ! нарядился, какъ кочетъ, да и думаетъ, что лучше его нѣту! вознегодовалъ староста.
Настасья подошла къ нему и дернула за рукавъ.
— А ты ужь не осуди, Макарычъ! Не до того ему — нездоровъ больно: видишь, кости да кожа, говорила она тихо. — Выпей поди для такой радости.
Староста выпилъ стаканчикъ, но не успокоился.
— Ишь зазнался! Я-де ундеръ! Гмъ! видали мы почище, ворчалъ онъ дорогой. — Запылится красная грудь-то за сохою! А то: «кто я»!
Друне также думали, что Митрофанъ сталъ слишкомъ гордымъ, побывавъ въ Питерѣ. Алену Митрофанъ огорчилъ сильнѣе всѣхъ.
— Что это ты, Алена, меня все «Митроша», да «Митроша»! Я ужь не мальчикъ. Въ Питерѣ всѣ Митрофанъ Семенычемъ звали… Потомъ, «ты»… Въ Питерѣ всѣмъ «вы» говорятъ, особливо жены мужьямъ, выговаривалъ онъ ей, когда они остались одни въ чуланѣ.
— Знамо, гдѣ ужь мнѣ до питерскихъ! Тамъ все, поди, какія красавицы да ученыя! обидѣлась Алена.
Замѣчанія Митрофана не пропали, однако, даромъ.
Къ утру другого дня все небольшое село успѣло переглядѣть Митрофана, и жизнь пошла своимъ чередомъ. На другой же день всѣ семейные Митрофана уѣхали на покосъ. Даже Алену не оставили дома: некогда миловаться, когда сѣно не убрано, а того и гляди рожь подоспѣетъ. Митрофанъ невыносимо скучалъ весь длинный день, шляясь безъ дѣла по селу. По улицамъ только кое-гдѣ ребятишки возились въ холодкѣ, да куры, разинувъ клювъ, купались въ пыли у амбаровъ. Заглянулъ было онъ въ кабакъ, но и въ кабакѣ никого не было.
Съ поля всѣ пріѣхали потные, пыльные. Митрофанъ, взявшій въ Питерѣ привычку умываться послѣдовательно мыломъ трехъ сортовъ, невольно поморщился, когда къ нему подсѣла Алена въ одной пропотѣвшей рубахѣ, и сравнилъ ее съ Анисьей Петровной: та тѣломъ до Алены не вышла, за то обращенье знаетъ — настоящая барыня! Иной разъ такъ чѣмъ-то шибнетъ въ носъ отъ платка, что твоя малина!
— Что ты не умылась, Алена? спросилъ онъ жену съ легенькимъ упрекомъ.
— Есть тутъ когда умываться! не барыня — живетъ и такъ возразила весело Алена и отерла рукавомъ потъ, струившійся по лицу.
«Рукавомъ носъ утираетъ», мелькнуло въ головѣ у Митрофана, и онъ опять поморщился.
Цѣлую недѣлю маялся Митрофанъ въ одиночествѣ. Заявлялся было онъ къ мѣстной интеллигенціи, но его приняли крайне сухо: вѣдь онъ былъ сынъ того Семена, который ходитъ въ лаптяхъ. Митрофанъ страшно озлился и рѣшилъ, что въ деревнѣ ему не житье, что здѣсь онъ ни то, ни ее.
На другой день послѣ Казанской, онъ поѣхалъ въ поле жать — до того его одолѣла скука.
— Надѣньте, Митрофанъ Семенычъ, вотъ это, подала ему Алена полубумажную, самотканую рубаху: — а то запылится пинжакъ-то.
— Вотъ еще! возразилъ Митрофанъ съ неудовольствіемъ: — мужикъ я, что ли?
Дорогой онъ, однако, раскаялся.
— Куда барина-то, Семенъ, везешь? спрашивали догонявшіе сосѣди.
— Да вотъ пособить хочетъ, пожать немножко…
— Такъ, такъ… Не трогъ, кости-то разомнетъ. А мы думали, что въ гости куда… Ишь какой онъ у тебя нарядный: въ пинжакѣ!
Семена это задѣвало за живое, но онъ добродушно покрикивалъ въ отвѣтъ:
— Вотъ ужо погляди, какъ станетъ катать, даромъ, что въ пинжакѣ!
Митрофанъ сидѣлъ, какъ на иголкахъ, краснѣлъ и хмурилъ брови. Совсѣмъ ужь у загона имъ встрѣтился помощникъ писаря изъ военныхъ писарей, принявшій Митрофана лучше остальныхъ.
— Митрофанъ Семенычу наше нижайшее! крикнулъ онъ насмѣшливо, какъ показалось Митрофану, кланяясь. — Жать, что ли, поѣхали? То-то, здѣсь не Питеръ!
Митрофанъ радъ былъ провалиться сквозь землю. Онъ стиснулъ зубы и отвернулся.
Въ полѣ онъ снялъ пиджакъ, бережно уложилъ его въ телегу и взялся за серпъ, но, нажавъ сноповъ пять, бросилъ серпъ и ушелъ пѣшкомъ домой: отвыкъ. Голову солнцемъ раскалило, руки отекли, спина отнялась. Теперь ему казалось, что лучше ужь сидѣть безъ дѣла и скучать, чѣмъ убиваться надъ крестьянской работой.
Подходя къ селу, Митрофанъ замѣтилъ, что впереди его идетъ какая-то женщина, одѣтая по-городскому: въ розовое ситцевое платье съ оборкой, полусапожки съ высокими каблуками; черный съ голубой каймой зонтикъ колыхался надъ ея ничѣмъ не покрытой головой. Митрофанъ догналъ ее и заглянулъ въ лицо. Лицо показалось ему знакомымъ.
«Никакъ Аграфена Милюкова?» подумалъ онъ.
Пройдя шаговъ десять, онъ обернулся и еще разъ осмотрѣлъ незнакомку съ ногъ до головы. Результаты осмотра были очень благопріятны: платье плотно охватывало стройный станъ; лицо правильное, чистое, слегка набѣленое; поверхъ темныхъ, гладко причесанныхъ волосъ — пунцовая лента.
— Аграфена Петровна, кажется? спросилъ Митрофанъ, вѣжливо приподнявъ фуражку и улыбаясь.
— Да-съ. А вы не Митрофанъ ли Семенычъ будете?
— Онъ самый!
Они пожали другъ другу руки и пошли рядомъ.
— Давно вы изъ города-съ? спросилъ Митрофанъ, любуясь ея городской фигурой и черными плутовскими глазами.
— Ахъ, я не въ городѣ была, въ губерніи… Только вчера пріѣхала.
— То-то я про васъ не слыхалъ. По мужу изволили скучиться?
Облако пробѣжало по оживленному лицу Аграфены.
— Нѣтъ-съ; супругъ по мнѣ скучились, паспорта не велѣли выдавать, засмѣялась она.
— Та-жъ-съ, протянулъ Митрофанъ. — Долго проживете?
Аграфена пожала плечами.
— Когда Никаноръ Ильичъ отпустятъ, безъ паспорта не уѣдешь!
— Да съ, безъ паспорта нельзя, согласился Митрофанъ.
— А вы давно здѣсь?
— Другая недѣля! вздохнулъ онъ.
— Скучно кажется послѣ Питера-то? Я слышала, вы въ гвардіи служили, всякія, можно сказать, удовольствія имѣли.
— Да, скучно-таки, согласился Митрофанъ.
— Необразованіе вездѣ, продолжала Аграфена. — Вчера сѣли ужинать — квасъ съ рѣдечкой, да лещика ржаваго гдѣ-то откопали! А я въ губерніи въ богатомъ домѣ жила, безъ щиколата изъ-за стола не выходила ни одного дня, хвасталась она.
Они дошли до села.
— Не пожалуете ли на чашку чаю? предложила Аграфена.
Митрофанъ согласился. Аграфена живо поставила маленькій, привезенный изъ «губерніи» самоваръ и достала изъ сундука банку варенья. Собесѣдники очень весело провели время до вечера, щеголяя другъ передъ другомъ изысканной тонкостью обращенія.
— Завтра приходите, если время будетъ, предложила Аграфена, прощаясь съ гостемъ.
— Съ нашимъ удовольствіемъ-съ… Вы въ поле не пойдете?
— Чего я тамъ забыла? разсмѣялась она. — Будетъ съ него, что изъ-за него принуждена въ деревнѣ киснуть! Вы тоже не пойдете?
— Тоже-съ… Работа тяжелая, мужицкая, отвѣтилъ Митрофанъ. — Я вотъ поправлюсь, да въ Петербургъ опять махну.
— А меня возьмете? прищурилась кокетливо Аграфена.
— Еще бы, если пойдете, осклабился Митрофанъ.
На другой день, онъ пошелъ къ Милюковымъ, проводивъ своихъ въ поле. На третій, она завернула къ нему и тоже просидѣла цѣлый день.
— Извините, что такой самоваръ подаю, улыбнулся Митрофанъ, ставя самоваръ на столъ. — Супруга моя въ эти дѣла не входитъ, не то, что вы…
Аграфена скромно потупилась.
Жизнь въ селѣ стала для нихъ сноснѣе. Аграфена съ особенной жадностью слушала разсказы Митрофана про Петербургъ, про житье петербургской прислуги.
— Я думаю, сказала она разъ, задумчиво: — хорошая женщина можетъ тамъ даже какой ни на есть капиталъ составить…
— Это такъ точно-съ, подтвердилъ Митрофанъ: — тамъ и нашему брату оченно даже хорошо.
— Туда бы поѣхать! проговорила Аграфена въ раздумьѣ.
— И прекрасно! Вмѣстѣ и поѣдемъ. Я тамъ мѣстечко, можетъ быть, охлопочу для васъ.
— А когда вы поѣдете? спросила она недовѣрчиво. — Долго что-то собираетесь! Мы вотъ три недѣли съ вами знакомы, вы всякій день говорите, что скоро поѣдете.
— Поѣду-съ, не безпокойтесь, возразилъ Митрофанъ.
— Чего же вы тутъ живете?
— Да нельзя же-съ; отецъ, мать, жена… хозяйство тоже нельзя бросить.
— А я такъ думаю, что ничего вы здѣсь не выживете, не житье вамъ здѣсь: вы человѣкъ образованный.
На Успенье Митрофанъ ошеломилъ стараго Семена.
— Батюшка! сказалъ онъ за обѣдомъ, потупясь въ столъ: — я отдѣлиться хочу.
Семенъ выронилъ изъ рукъ ложку и съ минуту въ какомъ-то оцѣпенѣніи глядѣлъ на сына.
— Какой ужь я теперь работникъ? Только связа одна со мной. Отдѣли меня! продолжалъ упрашивать Митрофанъ, краснѣя.
Семенъ съ сокрушеніемъ покачалъ головой.
— Непорядки, сынокъ, непорядки! Только на тебя и надежды было, упрекнулъ онъ, вздохнувъ.
Больше никто ни слова не сказалъ за столомъ. Послѣ обѣда Семенъ одѣлся и пошелъ къ церковному старостѣ, крестному отцу Митрофана. Староста только пообѣдалъ и. взявъ подинку, хотѣлъ отправиться на сѣновалъ, когда вошелъ Семенъ.
— Митроша у меня дѣлиться хочетъ, убито проговорилъ Семенъ, опускаясь на лавку и позабывъ даже помолиться.
— Что это ему вздумалось? Обидѣли вы его, что ли?
— Како обидѣли! оживился Семенъ. — Больше, чѣмъ за роднымъ отцомъ ухаживали все лѣто! Нѣтъ, такъ что-то…
— Не Алена ли? догадывался староста.
Семенъ отрицательно покачалъ головой.
— Ишь, дѣло какое! потужилъ староста, поглаживая длинную черную бороду.
— Поговори ты съ нимъ, кумъ, Христа ради! Можетъ, послушаетъ тебя.
— Да я-то что? Отца не хочетъ слушать ежели…
— Нѣтъ, все-таки поговори: вѣдь ты ему не чужой.
— Ладно, ладно, согласился староста: — ужо приду, поговорю.
Семепъ поблагодарилъ его и побрелъ домой. Дома онъ копался на дворѣ, избѣгая Митрофана, до самаго прихода Савелья. Савелій, одѣтый въ праздничный кафтанъ, перетянутый краснымъ кушакомъ, усѣлся на лавкѣ, крякнулъ нѣсколько разъ, погладилъ бороду и заговорилъ, не глядя на Митрофана.
— Слышно, дѣлиться, Митроша, хочешь?
— Да, отвѣтилъ довольно грубо Митрофанъ: его разсердило чужее вмѣшательство; кромѣ того, послѣ обѣда онъ завернулъ въ кабакъ.
— Обидѣли, что ли, тебя чѣмъ?
— Ничѣмъ не обидѣли, отвѣчалъ Митрофанъ угрюмо.
— Зачѣмъ же ты ихъ обижать хочешь?
— Не хочу вмѣстѣ жить — да и шабашъ! отрѣзалъ Митрофанъ, обращаясь больше къ отцу.
Отецъ понурилъ голову.
— Ну, ладно, ладно: твое дѣло… Только нехорошо будто такъ дѣлать: мало ли на тебя отецъ въ солдатахъ потратился? упрекнулъ Савелій.
— А я, крестный батюшка, мало на него работалъ? крикнулъ горячо Митрофанъ. — Что же мнѣ весь вѣкъ, что-ль, на чужихъ людей работать? У Ѳедора вонъ ужь двое дѣтей, слава Тебѣ, Господи! Батракъ, что ли, я имъ дался?
Отецъ еще ниже понурился. Савелій повздыхалъ и ушелъ.
— Что же, батюшка: отдѣлишь, что ли? спросилъ сердито Митрофанъ.
— Отдѣлю, сынокъ… Охъ, отдѣлю! произнесъ Семенъ, не поднимая головы.
У Митрофана камень съ души свалился. Онъ всталъ и, напѣвая «Стрѣлочка», пошелъ въ кабакъ. Аграфена, сидѣвшая подъ окномъ, окликнула его:
— Митрофанъ Семенычъ! Скоро въ Петербургъ?
— Теперь скоро! отозвался Митрофанъ весело.
Никаноръ, мужъ Аграфены, обросшій уже бородой и превратившійся опять въ настоящаго пахаря, покачалъ головою.
— И чего онъ тамъ забылъ? Чего дома не сидится? И земля у нихъ есть, и скотинка — жилъ бы, да жилъ!
— Съ вами, мужланами, не всякому жить пріятно, оборвала его Аграфена.
V.
правитьВъ ближайшее воскресенье былъ раздѣлъ. Семенъ не рѣшился бы на такой тяжелый шагъ такъ скоро, да Катерина помогла. На другой день послѣ Успенья, собравъ свекру завтракать, она молча постояла нѣсколько минутъ, собираясь съ духомъ, и потомъ рѣшилась заговорить.
— Митрофанъ Семенычъ, батюшка, на насъ съ Ѳедей обиждается, что на насъ работаетъ… Такъ ты отдѣли насъ, батюшка, чтобы грѣха не было…
Семенъ положилъ ложку на столъ и посмотрѣлъ на Катерину.
— Аль и вы съ мужемъ на стариковъ работать соскучились? спросилъ онъ съ горечью.
— Нѣтъ, батюшка! Мы изъ-за Митрофана Семеныча, что онъ насъ попрекаетъ…
— Ну, ладно; я его отдѣлю, а вы оставайтесь… Не рука онъ намъ: все по-питерски хочетъ, добавилъ Семенъ какъ бы про себя, вздыхая.
— Стариковъ позвать, что ли, сынокъ? спросилъ Семенъ Митрофана послѣ обѣда.
— Зачѣмъ еще? возразилъ Митрофанъ съ неудовольствіемъ.
— Такія дѣла-то на міру будто лучше дѣлать… Какъ бы не не обдѣлить кого.
— Міру что за дѣло? Мы нажили, мы и дѣлимъ. Все наше, мірского ничего нѣтъ… Дѣли, какъ знаешь.
— Ладно, ладно… Только потомъ не жалься, что отецъ обидѣлъ.
Митрофанъ съ досадой пожалъ плечами. Одонье хлѣба далъ Семенъ Митрофану, лошадь, корову, пятокъ овецъ, кой-что изъ хозяйства.
— Избы, сынокъ, не дамъ — не взыщи, Христа ради! Не накопилъ старый песъ на другую-то избу! улыбнулся Семенъ горько, кланяясь сыну.
Митрофанъ сумрачно молчалъ. Его тяготила процедура раздѣла.
— Скорѣй бы, скорѣй! шепталъ онъ тоскливо. Это не мѣшало ему, однако, попросить то того, то другого.
Алена сидѣла за перегородкой съ Настасьей и плакала. Она не предвидѣла ничего хорошаго отъ этого раздѣла.
Въ тотъ же день отдѣленные перебрались въ избу одной келейницы, которая собралась на богомолье и уступила келью до Покрова. Митрофанъ былъ очень доволенъ, что развязался, наконецъ, съ семьею.
— Какъ же мы теперь, Митрофанъ Семенычъ, жить будемъ? Хлѣбца у насъ не засѣянно, спрашивала его тоскливо Алена, чувствовавшая себя совсѣмъ безпомощной.
— Я землей заниматься не стану — работа тяжелая, грязная; лучше торговлей заняться, отвѣчалъ небрежно Митрофанъ.
На другой же день онъ продалъ овецъ и купилъ самоваръ. Аграфена почти поселилась у нихъ: приходила съ утра и уходила только вечеромъ. Часто Никаноръ самъ приходилъ за нею.
— Что же вы, Аграфена Петровна, домой не идете? Пообѣдать собрать некому, выговаривалъ онъ ей ласково.
— Вотъ еще! Фыркала презрительно Аграфена. — Что я вамъ, за кухарка далась! Матушка соберетъ, а то и у самого руки-то, поди, не отсохли: вытащишь горшокъ-то! — И продолжала сидѣть.
Алена пробовала-было протестовать противъ частыхъ посѣщеній Аграфены.
— Что это, Митрофанъ Семенычъ, она каждый день ходитъ и днюетъ, и ночуетъ? Не хорошо вѣдь такъ-то, замѣтила она разъ робко.
— Молчи, дура! обрѣзалъ ее Митрофанъ. — Много ты, деревенщина, понимаешь! Къ кому же ей и ходить, какъ не къ намъ? гдѣ ей еще компанія есть? Смотри! ежели слово грубое ей скажешь…
Митрофанъ погрозилъ кулакомъ. Алена заплакала и вышла въ сѣни. Разъ она увидѣла слѣдующую картину: Аграфена сидѣла у Митрофана на колѣняхъ, а Митрофанъ осыпалъ ее поцѣлуями и что-то шепталъ на-ухо. Аграфена, красная, какъ маковъ цвѣтъ, отрицательно качала головой. Алена поспѣшила незамѣтно выбраться изъ сѣней и ничего не сказала, только стала еще чаще плакать.
За овцами послѣдовала корова, потомъ лошадь. Митрофанъ всѣмъ говорилъ, что собираетъ деньги для торговли. Аграфена сдѣлалась почти хозяйкой въ домѣ келейницы и помыкала Аленой, какъ работницей. Митрофанъ пересталъ даже за самоваръ сажать Алену съ собою. Алена терпѣла и молчала, надѣясь покорностію перевернуть сердце мужа. Приближался Покровъ. Митрофанъ все болѣе и болѣе тяготился своимъ положеніемъ и рѣшился разомъ поконичить съ деревней.
— Не купите ли у меня одонье? предложилъ онъ однажды цѣловальнику, съ которымъ игралъ въ шашки на сѣткѣ.
Цѣловальникъ сдѣлалъ ходъ, погладилъ курчавую русую бородку и прищурилъ сѣрые масляные глазки.
— Сколько возьмете?
— Сто. Хлѣбъ нынѣ дорогой, отвѣтилъ небрежно Митрофанъ, двигая шашку.
Цѣловальникъ сдѣлалъ еще ходъ.
— Шестьдесятъ дамъ — небольшое одонье-то.
— Нѣтъ, шестидесяти намъ не надо. Другого найдемъ.
— Сдѣлайте ваше одолженіе-съ!
Вошелъ Никаноръ. Сумрачно взглянувъ на Митрофана, онъ бросилъ на стойку гривенникъ. Цѣловальникъ нетерпѣливо подобралъ деньги и подалъ косушку.
— Что? Аль опять съ женой разстроился? спросилъ онъ насмѣшливо.
Никаноръ залпомъ выпилъ стаканъ и закусилъ густо-посоленой корочкой.
— Да, братъ, много грѣха съ нею! заговорилъ онъ медленно и тихо. — Все паспортъ требуетъ, жить со мной не хочетъ.
— Что же? Наплюй на нее. Экое сокровище! посовѣтовалъ равнодушно цѣловальникъ.
Никаноръ угрюмо посмотрѣлъ на цѣловальника и молча допилъ косушку.
— Маленькое вѣдь одонье-то, возобновилъ цѣловальникъ переговоры. — Возьмите, такъ и быть, 75.
— Нѣтъ-съ — меньше 100 не давайте, возразилъ Митрофанъ.
Никаноръ надѣлъ шапку, которую все время держалъ подъ мышкой, и ушелъ домой. Съ невеселыми думами подходилъ онъ къ своей новенькой избѣ. Жалко было ему себя, жалко Алены.
"И что это за притча? Поживетъ человѣкъ въ городѣ — совсѣмъ другимъ станетъ, думалъ онъ. — Митрофанъ хоть въ Питерѣ жилъ, а моя Груша всего-на-всего въ губерніи, а тоже претитъ ей деревня. Человѣкомъ, что ли… Я шесть лѣтъ служилъ — соху и во снѣ видѣлъ.
Аграфена связывала посерединѣ избы узелъ. Никаноръ молча посмотрѣлъ на нее нѣсколько минутъ.
— Куда это вы, Аграфена Петровна, собираетесь? спросилъ онъ тихо.
— Уйду, куда глаза глядятъ, отозвалась та, не поднимая головы.
— Зачѣмъ же это, Аграфена Петровна?
— Опостылѣлъ ты мнѣ хуже горькой рѣдьки… Не могу я съ тобой жить, хоть ты что хочешь… Говорю: добромъ, дай паспортъ!
Никаноръ промолчалъ и понурился. Аграфена связала узелъ.
— Ну, прощайте, Никаноръ Ильичъ! кивнула она головой съ усмѣшкой.
Никаноръ съ мольбой протянулъ къ ней руки, но онѣ тотчасъ же безсильно опустились подъ холодно-враждебнымъ взглядомъ.
— Распусти еще нюни-то, усмѣхнулась Аграфена и пошла къ двери.
— Не ходи! Не пущу! загородилъ ей Никаноръ дорогу съ отчаянной рѣшимостью въ голосѣ и взглядѣ.
— А этого хочешь? спросила Аграфена и проворно разбила окно. — Хочешь, другое разобью, да караулъ крикну? подскочила она къ окну на улицу.
Никаноръ бросился на кровать и судорожно скомкалъ подушку. Аграфена подняла съ пола узелъ, который бросила, и, не взглянувъ на мужа, пошла прямо къ Митрофану. Митрофанъ сидѣлъ одинъ и считалъ деньги, соображая, хватитъ ли ему до Питера.
— Пустите, Митрофанъ Семенычъ, на квартиру пока? попросила она съ конвульсивной усмѣшкой. — Развязалась со своимъ-то.
Митрофанъ вмѣсто отвѣта притянулъ ее къ себѣ и поцѣловалъ.
— Завтра о паспортѣ буду хлопотать, говорила угрюмо Аграфена, смотря черезъ голову Митрофана въ огородъ, гдѣ возилась Алена.
На другой день Митрофанъ опять пошелъ къ цѣловальнику съ предложеніемъ купить одонье за 75. Цѣловальникъ неохотно, повидимому, согласился.
— Только я впередъ посмотрю, не стило ли оно, оговорился онъ.
— Ступайте посмотрите: крайнее къ рѣчкѣ.
Цѣловальникъ накинулъ сверхъ красной рубашки казинетовый пиджакъ и пошелъ. Митрофанъ засѣлъ играть въ шашки съ другимъ недавно пришедшимъ солдатомъ, который также не могъ еще свыкнуться съ деревней, и сразу загородилъ ему всѣ ходы.
— Что, братъ? Мы по-питерски! смѣялся Митрофанъ.
Дверь отворилась и вбѣжалъ Курицынъ Петька — шабола-мужикъ, прославившійся на всю волость своими выходками на базарѣ. Однажды онъ взлѣзъ на телегу и поднялъ на палкѣ шапку. Весь базаръ всколыхнулся и загудѣлъ: шапка, поднятая на палкѣ, означаетъ оповѣщенье о днѣ поднятія гдѣ-нибудь колокола, объ освященіи церкви — вообще о какомъ-нибудь церковномъ торжествѣ, на которыя крестьяне ходятъ очень охотно, не смущаясь дальностью разстоянія.
— Православные! крикнулъ во всѣ легкія Петька.
Народъ надвинулся на него и смолкъ.
— Православные! сказать ли вамъ? кричалъ Петька.
— Говори, говори! загудѣла толпа нетерпѣливо.
— Я кашу лучше щей люблю! понизилъ Петька голосъ.
Сначала всѣ стояли въ недоумѣніи, потомъ часть народа покатилась со смѣху, другіе, отплевываясь и бранясь, начали расходиться по своимъ мѣстамъ; наиболѣе сердитые кинулись за Петькой, но онъ, хохоча во все горло, вьюномъ извивался между возами, прыгая черезъ оглобли.
— Умора, братцы! вскричалъ Петька, бросая на сѣтку шапку. — У старосты сейчасъ былъ. Что тамъ Аграфена Милюкова выдѣлывала! Страсть! Только и твердитъ: «дайте паспортъ! Не хочу я съ нимъ жить — либо себя изведу, либо надъ нимъ что сдѣлаю.» — А Никаноръ, дуракъ, вмѣсто того, чтобы ее за косы, альбо еще что, стоитъ, чуть не плачетъ. Ахъ ты оказія! Вижу — совсѣмъ баба отъ рукъ отбилась. Отозвалъ это я Никанора въ сторонку. «Дай, молъ, ей, Никанорушка, паспортъ. Чортъ съ ней, прости Господи! Что эдакъ-то мучиться?» — «И то, говоритъ, Петя, дамъ. Богъ съ ней! насильно милъ не будешь!» — А самъ плачетъ. — «Вѣдь я, говоритъ, ее больше себя люблю!» — Ей-Богу! Ну, не дуракъ ли? А она все кричитъ: «дайте паспортъ! какъ вы смѣете меня задерживать силомъ! Я у исправника въ куфаркахъ жила!» Да каблучками это на старосту затопаетъ, затопаетъ! чисто коза на волка! — «Ну, говоритъ староста: — на тебѣ записку, ступай въ правленье и выправляй паспортъ, коли онъ тебѣ такъ ужь требуется.» — Она это сейчасъ Никанору въ ноги! Потомъ вскочила это, выбросила трешницу на вино, да изъ избы-то вприпрыжку съ запиской-то! — Сколько смѣху было, право!
Митрофанъ доигралъ и взялся за шапку, еле сдерживая радостное волненіе. Петька многозначительно посмотрѣлъ ему вслѣдъ и мигнулъ другому солдату. Въ дверяхъ Митрофанъ столкнулся съ цѣловальникомъ и остался опять въ кабакѣ.
— Ай-да, Митрофанъ Семеновичъ! началъ цѣловальникъ язвительно. — Ай-да унтеръ-офицеръ лебъ-гвардіи Московскаго полка!
— Что? встревожился Митрофанъ.
— Такъ. У тебя фельдфебелемъ что ли Алена-то?
— А что?
— Да то! Пришелъ на одонье посмотрѣть, а она на меня съ палкой! Каково? И отецъ твой тутъ же, и Ѳедька съ женой. Такъ и не подпустили къ одонью. Ай-да гвардеецъ.
— Съ бабой, братъ, что гвардеецъ, что армеецъ — все равно не справишься, замѣтилъ Курицынъ.
Митрофанъ однимъ прыжкомъ выскочилъ изъ кабака и кинулся на гумно. Алена была тамъ и, заливаясь слезами, о чемъ-то оживленно бесѣдовала съ Катериной.
— Въ Питеръ его все подбиваетъ, говорила Алена сквозь слезы. — Сколько разъ про это у нихъ разговоръ былъ…
Однимъ ударомъ сбилъ Митрофанъ Алену на землю и началъ топтать ногами. Катерина взвизгнула и побѣжала въ избу. Прибѣжали Семенъ и Ѳедоръ. Митрофанъ, блѣдный, съ плотно сжатыми губами, продолжалъ свою работу. Алена даже не стонала.
— Перестань, разбойникъ! замахнулся Семенъ на сына палкой.
Митрофанъ бросилъ бить и, не оборачиваясь, зашагалъ къ себѣ. Алену подняли и перенесли въ избу.
— Эка, что надѣлалъ, что надѣлалъ! сѣтовала Настасья, хлопоча около невѣстки. — Не надо бы ей сказывать, что ли…
— Никаноръ сказалъ, вмѣшалась Катерина: — въ кабакѣ вишь слышалъ вчера. Жалко ему ее стало.
Митрофанъ засталъ у себя Аграфену.
— Паспортъ! паспортъ! запрыгала она по чистой избѣ, махая сложеннымъ вчетверо листомъ. — Сейчасъ изъ правленья пришла.
— Ну, и я съ своей развязался, проворчалъ Митрофанъ угрюмо.
Вечеромъ онъ опять пошелъ къ цѣловальнику.
— Купите за 60, предложилъ онъ: — деньги нужны.
— Нѣтъ, братъ, Митрофанъ Семенычъ: — не совѣтуютъ мнѣ это одонье покупать. Вы-то, говорятъ, съ Аграфеной въ Питеръ ѣдете, а тутъ жена въ одонье вступится, судъ пойдетъ. А извѣстное дѣло: «судъ да дѣло — собака съѣла!».
Митрофанъ стиснулъ зубы и ушелъ.
На другой день правленскій ямщикъ, отправлявшійся въ городъ за писаремъ, подъѣхалъ къ кельѣ бобылки. Аграфена вынесла свой узелъ, сундучокъ и котомку Митрофана. Минутъ черезъ пять вышелъ Митрофанъ. Аграфена вертѣлась около тарантаса, перетряхивая сѣно и укладывая вещи. Митрофанъ сурово глядѣлъ вдоль по улицѣ. Звякнулъ колокольчикъ, и тарантасъ покатилъ по улицѣ. Церковный староста выглянулъ на звонъ колокольчика изъ окошка и внимательно посмотрѣлъ вслѣдъ Митрофану.
— Не живутъ у насъ солдаты! вздохнулъ онъ: — армейскіе еще туда-сюда: помаются да привыкнутъ, хоть и не то ужь, что прежде… А какъ гвардейскій, питерскій, такъ и шабашъ. Вонъ Митрій Ѳомичъ жену къ себѣ требуетъ — тоже, видно, домой идти не хочетъ.
Противъ отцовскаго дома Митрофанъ велѣлъ остановить лошадей, занесъ-было ногу на подножку, нѣсколько секундъ поколебался и махнулъ рукой. Лошади тронулись. Ни мать, ни отецъ не выглянули изъ окошка на уѣзжавшаго сына. Моросилъ мелкій осенній дождь. Мокрыя галки рядами сидѣли по крышамъ, изрѣдка жалобно гадкая. Лошади хлопали по грязи некованными копытами. Аграфена плотнѣй закуталась въ большой платокъ. У околицы имъ попался Курицынъ Петька.
— Мало гостили: не насмотрѣлись мы на васъ! крикнулъ онъ: — напредки жалуйте! И поклонился насмѣшливо въ-поясъ.
Митрофанъ крупно, по-солдатски, выбранился и погрозилъ кулакомъ.