В. В. Розанов править
Об отроческом и юношеском чтении править
Всякая хоть сколько-нибудь оригинальная мысль не только долго помнится, — но и не забывается никогда. От всякой новой мысли мы богатеем, развиваемся, — и каким-то вечным богатством. Но так скучно жить на свете, потому что «нового» мало что попадается. Все и везде одни и те же «культурные приобретения»: как турниры в средние века. Скучно, однообразно и серо.
Такую «новую мысль» о детском и вообще об ученическом чтении мне пришлось выслушать лет пять назад в речи преподавателя русского языка и словесности, произнесенной на праздновании 25-летнего юбилея женской гимназии г-жи Стоюниной. Речь шла вразрез с общими представлениями об этом чтении. Очень вдумчиво, очень мотивированно, наконец, очень заботливо (в тоне) преподаватель предостерегал от «увлечения» чтением. Не от чтения, а от увлечения в нем: и в этом смысле предостерегал как родителей, так и заведующих библиотеками, и особенно ученическими маленькими библиотечками. Обычно они руководят чтением учеников; и, обычно же, подталкивают их в чтение, поощряют и, словом, стоя у «специальности», гонятся обычным мотивом всякой специальности: «больше!», «скорее!».
«Не торопитесь», — останавливал их всех вдумчивый, хотя и молодой еще, преподаватель словесности.
Интересны были мотивы его.
«Увлеченный» чтением (именно увлеченным), ученик очень скоро теряет чувство реальности… Оно затуманивается… Мысль и интерес ученика, прикованные к прочитанному, — неделями, месяцами и, наконец, годами прикованные, — так сживаются с «прочитанным», что весь реальный мир становится для него каким-то призрачным, малоценным, необязательным, наконец, даже неинтересным. Он теряет с этим миром реальную связь, координацию, согласованность с ним. Сильнейшие воздействия на такого ученика доходят до него как-то глухо. Между тем, в возрасте от 9 лет до 17-18 ученик не только ежедневно, но ежечасно находится среди воспитательных и обучающих усилий, направляемых на него и родителями, и школою: усилий обдуманных, организованных и которые если «разрушить» или «притупить», — то вообще уничтожается всякое «образование» и «воспитание». Уничтожится самая «школа» и «родители», в зерне, в существе, в духе, в идее.
Наконец, ученик теряет, так сказать, осязание, чуткость к окружающим людям и предметам… Или видит их в фантастических очертаниях, сквозь призму «прочитанного». Сам он тоже не развивается нормально и натурально: душа его, натуральная, собственно глохнет. Естественно воспринимая все прочитанное пассивно (как же иначе?), он в собственных, врожденных дарах тупеет; но это скрадывается и от него, и от окружающих тем, что он носит в себе или, лучше сказать, носит вечно с собою массу привитых взглядов, точек зрения, наконец, сведений и знаний… Он кажется богатым, а на самом деле беден… Беден умениями. Беден реальными мотивами жизни. Беден реальными привязанностями… У него у самого и мало вкуса, и мало любви к кому-нибудь, к чему-нибудь. Но и это все скрадено от него привитыми и в сущности холодными, безжизненными суждениями и «почитаниями», взятыми из книг.
Чтение, именно увлечение чтением сыграло огромную роль в судьбах образованного русского общества. Она была двояка. До сих пор эта роль была если не всегда, то слишком часто и ярко благотворна; но иногда она бывала вредна, и в особенности она в будущем может быть вредна. Все зависит от уровня школы и от уровня окружающей жизни. Само собою разумеется, что если школа дика и безобразна (увы, еще так недавно мы имели только такую!), то «увлечение чтением», уводя мальчика из этой школы в мир хотя и фантастический, но всегда благородный, не низший, — спасает его душу. Так были «спасены души» тысяч русских мальчиков в пору ужасной толстовско-деляновской гимназии: спасены единственно обильным чтением, «до самозабвения». Затем, не цветет и русская семья… В семьях разваливающихся, неслаженных, в семьях праздных, живущих на недобросовестные средства, кутящих или флиртующих — чтение тоже было «единоспасительно», почти как «святая католическая вера» для «души грешника». Все это понятно само собою. Все это обширно договорит в себе каждый читатель.
В семье Кабанихи («Гроза» Островского), Скотининых, Кит-Китыча и т. п., и т. п., само собой разумеется, что для мальчика и девушки начать «много и жадно читать» — значило спастись из омута. Да: но если позади и ниже стоит омут.
Но если школа здорова и нормальна, если семья также чиста и светла, то разрывать с ними связь и переходить все-таки в довольно случайное руководство книг опасно; во всяком случае — не нужно.
Не нужно просто потому, что это — не природа, разумея слово это в обширном смысле. «Природа» — это не одна ботаника и зоология, не только стадо животных и лес. «Природа» — для каждого своя, во всякое время — своя и особенная. Для детей «природа» — это именно семья; и как продолжение и развитие семьи, как начальный шаг перехода от семьи к обществу — школа, училище, учителя и воспитатели. Всему этому мальчик и девочка должны отдавать не только пассивное повиновение, «послушание и внимание» прежних лет и кондуитных тетрадочек: со всем этим дети и отроки должны находиться в живой, сочной связи, т. е. постоянно ярко осязать все это, слышать все это, видеть все это, думать над этим. Но условие этого — свежая впечатлительность, незатуманенность головы. Т. е. прежде всего — незатуманенность ее «чтением с увлечением». Последнее все-таки есть искусственный мир; мальчик читает о вещах, а не видит их; читает о предметах, явлениях, событиях, — не имея с ними никакой реальной связи, никакого к ним реального отношения. Он читает вымысел и о вымышленном: и это чтение растит в нем силы вымысла, фантазии, воображения, в то же время подавляя реальную восприимчивость, заглушая и засоряя способности видеть, осязать и особенно любить реальный мир, привязываться к реальному миру…
На гения, как Пушкин или Лермонтов, на великий талант Жуковского или гр. А. Толстого, — такое чтение произведет благотворное влияние. В автобиографии последнего поэта мы можем прочесть любопытные строки о таком «запойном чтении». Но когда в деле воспитания мы говорим о «примере», то всегда должны помнить, что это именно «пример» и только «пример», чаще всего противоположный правилу, общему закону. Пример — это единичность, один случай. Странна и даже дика была бы гимназия, приноровленная к тому, чтобы в первый класс «принимать все Жуковских». Явно, что каждой гимназии суждено принимать в первый класс «обыкновенных мальчиков», детей горожан, обывателей, духовенства, купечества, свободных профессий, которые приблизительно тем же самым будут заниматься и сами. Сын адвоката, вероятно, будет тоже адвокат: и странно было бы подготовлять из него, по рецепту Манилова, — «Фемистоклюса», или по другим рецептам — мудреца, воздухоплавателя, поэта или общественного героя. Если есть дар ко всему этому, дар ко всем этим великим вещам и естественно сам великий дар, — то он прорвется через все условия, прорежется через всякую обстановку школы и семьи. Ну, и пусть прорывается, одолевая ее… Льву — и препоны львиные. А то у нас большею частью с силами и задатками ягненка рвутся к львиному положению, но как сил-то нет, силы — ягнячьи, то и охают и стонут на «препоны»… Нет, уж продерись через них, как лев… Продерись через обыкновенную школу. «Обыкновенная школа», т. е. все школы всей России, оставя мысль «воспитывать Пушкина», должны воспитывать обыкновенного хорошего человека, с упорядоченными нравственными, умственными и физическими привычками, с добрым и положительным отношением к реальному миру…
Первый шаг к этому — доброе и положительное отношение ребенка и отрока к его «природе», к своей детской и ученической комнатке, к кругу семьи своей, родителей, братьев, сестер; к кругу товарищей своих, сверстников; к кругу наставников и наставниц. Вот его «природа», которую он должен почувствовать, понять и привязаться к ней.
Но если от 10 до 16 лет он все «странствует по горам Кавказа» (повести Чарской в «Задуш. Слове»), или с индейцами сдирает скальпы с «светлокожих», или погружается с Жюль-Верном на дно океана, взлетает на луну и опускается в потухшие вулканы: то его «комнатка», его родные, его уроки, все учителя и воспитательницы покажутся ему до того «неинтересными»… Раньше, чем что-нибудь в этих родных понять, он их мысленно отвергнет; начнет смотреть на них тем полувысокомерным, полунебрежным взглядом, к какому все в России слишком привыкли от героев 12-14 лет… Ну, какой папаша-адвокат сравнится с капитаном Немо… Мальчику никогда не придет на ум, что и сам-то Жюль-Верн, автор торопливо написанных книжек, был тоже ужасно скучен сравнительно с Немо и его судьбой… В разгоряченном воображении мальчика капитан Немо — герой, и притом живой герой, пусть даже мальчик и знает о вымысле; но через книгу он узнает столько о капитане Немо, так знает его интересную черту и гениальные замыслы, сколько он никогда не узнает о жизни и о душе своих сереньких «папы и мамы», которые все трудятся то на кухне и в детской, то около письменного стола и на службе, и ни на какую «луну» не взлетают… Мальчик никогда не поймет серьезно жизни своих родителей, он никогда не почувствует серьезно своей школы, наконец, и это главное, он сам не проживает серьезно своей жизни, увы, для тысяч мальчиков «обыкновенной», будучи с детства отравлен гипнозом, в сущности ложным и вымышленным, гипнозом страшных преувеличений и «печатной» идеализации, которой ничто реальное вообще не соответствует и ничто реальное не может же сравниться с ним. Из мальчика вырастет «бумажный герой», сам бессильный что-нибудь сделать, даже сделать обыкновенное хорошее, например честно исполнить всякое дело: но с преувеличенной требовательностью ко всякому, с жестокой критикой людей, с высокомерным взглядом на все окружающее…
И… несчастный из несчастных. Что может быть столь жалкое, как «обыкновенный Иван», махающий бумажными крыльями, которые его никак не поднимают к солнцу.
А ведь весь русский юношеский героизм таков…
Впервые опубликовано: Новое Время. 1910. 15 марта. № 12215.