Напрасные смерти (Амфитеатров)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Напрасныя смерти |
| Дата созданія: 1901. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 117. |
Въ Петербургѣ разыгралась трагикомедія, столь пошлая по существу, что даже кровь, пролитая въ печальномъ финалѣ ея однимъ изъ героевъ, оказалась безсильною скрасить ея внутреннее ничтожество и увѣнчать ее ореоломъ рыцарства: такъ все въ ней искусственно, фальшиво, аплике. Я говорю о дуэли Максимова и Витгенштейна. Офицеръ отставной и офицеръ дѣйствительной службы поссорились въ вагонѣ изъ-за какого то погибшаго, но милаго созданія. Драма! Офицеръ дѣйствительной службы полѣзъ на стѣну: желаю стрѣляться! Офицеръ отставной, десятки разъ доказавшій свою личную храбрость на поляхъ сраженій, сдѣлалъ все отъ него зависящее, чтобы кончить безсмысленную ссору миромъ. Нѣтъ! Витгенштейнъ получилъ надлежащее разрѣшеніе на дуэль и, во что бы то ни стало, пожелалъ проявить свою удаль на барьерѣ. Максимову осталось одно: принять вызовъ. Буффонада, начатая шансонеткою, мѣняетъ тонъ, въ ней звучатъ уже грозныя трагическія ноты. Дерутся не для формы, дерутся серьезно. Пуля Витгенштейна провизжала у самаго уха Максимова. Пуля Максимова уложила Витгенштейна въ могилу. Всѣ жалѣли безвременно погибшаго молодого человѣка, но никто не могъ негодовать на убійцу. Максимовъ былъ къ бою вынужденъ, бой былъ честный, — изъ всѣхъ, виноватыхъ въ смерти Витгенштейна, больше всѣхъ виноваты самъ Витгенштейнъ и… законъ 1894 года, внесшій разрѣшеніемъ офицерской дуэли самую безнадежную путаницу и въ этическій, и въ уголовно-судебный укладъ нашего, и безъ того не слишкомъ-то понятливаго насчетъ своихъ правъ и обязанностей, общества.
Затѣмъ нашумѣло на всю Россію пресловутое клыковское дѣло. Офицеръ застрѣлилъ въ Зоологическомъ саду пьянаго статскаго, который, ни съ того, ни съ сего, сдѣлалъ ему глупый скандалъ. Статскаго похоронили, офицера судили и слегка наказали. Убитый Малиновскій велъ себя столь нелѣпо, что, — несмотря на жалость къ опять-таки безвременно и напрасно погибшей человѣческой жизни, — общественное мнѣніе оказалось скорѣе на сторонѣ убійцы, чѣмъ жертвы. Однако, дѣло это заставило многихъ призадуматься надъ тѣми противоположеніями чести воинской и чести общегражданской, которыя, далеко не къ выгодѣ и къ пользѣ послѣдней, выяснились клыковскимъ процессомъ. Печать высказала нѣсколько проектовъ — удачныхъ и неудачныхъ, — какими средствами возможно предотвратить нежелательныя дальнѣйшія столкновенія между военными и статскими. Охранительная печать даже не закричала, — взревѣла, что всѣ подобные проекты оскорбительны для арміи, что интеллигенція ненавидитъ военныхъ, что надо судить и карать толпу, набросившуюся на убійцу-офицера въ защиту убитаго статскаго, и т. п. Словомъ, принялась за обычные свои подвиги — за проповѣдь сословнаго раздора; за враждебное раздѣленіе общества на классы привилегированные, которымъ все можно, и классы опальные, которымъ можно только сидѣть въ кутузкѣ; за доносы, подмигиванія, покивыванія, а затѣмъ — въ передовой статьѣ «Московскихъ Вѣдомостей» и за откровенное «слово и дѣло». Устами нѣкоего г. Хозарскаго московская газета заявила, что, когда Клыковъ убилъ Малиновскаго, въ Зоологическомъ саду разыгрались сцены, похожія на эпизоды изъ исторіи Пугачевскаго бунта или изъ бунта военныхъ поселянъ. Это страшно. Дальше идетъ еще страшнѣе: «самосудъ толпы надъ офицеромъ», «роняйте побольше престижъ военнаго мундира!» и тому подобные ужасы и язвительныя запугиванія ужасами. А виноватою во всемъ Паулиною оказалась газета «Россія», высказавшая статьями моею и В. М. Дорошевича мнѣніе, что офицерамъ слѣдовало бы воздерживаться отъ посѣщенія такихъ мѣстъ, какъ Зоологическій садъ, гдѣ нарваться на скандалъ — перспектива фатальная, ибо бродитъ тамъ среди публики великое множество субъектовъ, которымъ не то что заботиться о «чести мундира» встрѣчныхъ офицеровъ, а ни «папы», ни «мамы» уже не выговорить. Практическая дѣльность предложенія врядъ ли можетъ быть оспариваема. Не будетъ въ пьяныхъ мѣстахъ мундира, — не будетъ возможности и къ случайнымъ оскорбленіямъ чести мундира. Логика простая и ясная. Но есть, кромѣ логики здраваго смысла, еще «хозарская» логика, ей обратная. Она возмущается разсужденіями по здравому смыслу, она вопіетъ: «Слушая эти рѣчи съ большой публичной трибуны, начинаешь понимать и эту толпу, которая учиняетъ сама судъ надъ офицеромъ. Tel maïtre, tel écolier…[1]» Такимъ образомъ, нечаянно-негаданно, мы произведены корреспондентомъ «Московскихъ Вѣдомостей» въ «эмиссары Пугачева». Обвиненіе грозно. Нечего дѣлать, пересмотримъ еще разъ тѣ предложенія, за которыя мы удостоились производства въ подстрекатели къ бунтамъ Пугачева и военныхъ поселянъ. Мѣры противъ появленія мундира въ мѣстахъ не подобающихъ совсѣмъ не новость ни для Петербурга, ни для Россіи, ни для Европы. Одно время петербургскіе офицеры были лишены разрѣшенія посѣщать кафешантанъ «Альказаръ» — именно по тѣмъ мотивамъ, которые были изложены, изъ-за легкости нарваться на скандалъ. Ничего обиднаго никто изъ офицеровъ въ запрещеніи этомъ для себя тогда не усматривалъ, да и — не знаю, снято оно теперь или продолжаетъ быть въ силѣ — усматривать не въ правѣ. Обереганіе «чести мундира» состоитъ вовсе не въ томъ, чтобы рубить шашкою или убивать револьверною пулею пьяницъ, дерзающихъ, по невмѣняемости своей, говорить офицерамъ ругательныя слова. Оно состоитъ прежде всего въ корпоративной обязанности не ставить мундиръ въ неминуемую опасность безсмысленнаго оскорбленія; въ памятованіи, что ты, офицеръ, не отдѣльная единица, случайная и вольная, но часть стройнаго цѣлаго, которое опекаетъ твою репутацію своимъ мундиромъ, а ты опекаешь его репутацію осторожностью своихъ отношеній къ представителямъ остальныхъ общественныхъ классовъ. Въ дѣйствительно щепетильныхъ касательно «чести мундира» полкахъ не однократно случалось, что товарищи вѣжливо просили оставить ихъ среду офицеровъ, черезчуръ страстно и широко играющихъ въ карты. И не потому, чтобы подозрѣвали ихъ въ нечестной игрѣ, — нѣтъ. А просто потому, что страсть азартной игры то и дѣло ставитъ одержимаго ею лицомъ къ лицу съ людьми и обстоятельствами, не подходящими для офицера, который бережетъ свою корпоративную честь; потому, что онъ ежедневно можетъ быть поставленъ въ самое неловкое и оскорбительное положеніе не только обиднымъ жестомъ или словомъ, но даже подозрительнымъ взглядомъ или насмѣшливою интонаціей какого-нибудь разозленнаго игрока, худо владѣющаго собою, грубо готоваго сорвать досаду проигрыша на первомъ встрѣчномъ. Оскорбятъ-то Ивана Ивановича Иванова, а отвѣчать-то приходится поручику Иванову. И — по безумнымъ и безбожнымъ традиціямъ военной чести — отвѣчать непремѣнно преступленіемъ, либо беззаконнымъ, какъ Клыковъ, либо дозволеннымъ по закону, какъ Максимовъ, убившій Витгенштейна. Г. Хозарскій совершенно правъ, называя нашихъ офицеровъ «самыми скромными и порядочными». И вотъ именно скромность-то и порядочность русскихъ офицерскихъ обществъ и служитъ имъ драгоцѣнною страховкою противъ того отвратительнаго бреттерства, тѣхъ гнусныхъ войнъ въ мирное время, какія неминуемо развиваются тамъ, гдѣ офицеръ обязанъ мстить за оскорбленіе чести полка, но не обязанъ самъ предварительно оберегать ее отъ возможности оскорбленія. Офицеры «не бываютъ» во многихъ клубахъ, кафешантанахъ, танцклассахъ, игорныхъ домахъ. Не потому, что они лишены правъ тамъ бывать, а потому, что офицеру — неприлично тамъ бывать, потому что, бывая тамъ, онъ унижаетъ свою корпорацію. Такимъ образомъ, принципіально-то предложеніе В. М. Дорошевича давнымъ-давно уже проведено въ жизнь, а онъ проектировалъ лишь практическое его расширеніе. И ужъ если кому обижаться на Дорошевича въ данномъ случаѣ, такъ отнюдь не офицерамъ, а развѣ содержателю Зоологическаго сада, который Дорошевичъ обстоятельно и краснорѣчиво призналъ для офицеровъ неприличнымъ. Кстати, еще примѣръ сословныхъ ограниченій, вынужденныхъ корпоративными приличіями: закрыли же для офицеровъ третій классъ желѣзныхъ дорогъ, потому что неудобнымъ показалось ихъ общеніе съ третьеклассною пассажирскою публикою. И теперь офицеръ за третій классъ платитъ, а ѣхать долженъ во второмъ. Отклониться отъ публики Зоологическаго сада — право, не болѣе жестокое для гг. офицеровъ лишеніе, чѣмъ потеря мѣстъ въ третьеклассныхъ коптилкахъ.
Это говорено съ точки зрѣнія сословной и корпоративной. Теперь станемъ на точку зрѣнія общественную, что у насъ въ Россіи покуда, слава Богу, значитъ еще: общечеловѣческую.
Хозарская логика, вопія о Пугачевыхъ и военныхъ поселенцахъ, толкуетъ и усиленно подчеркиваетъ, будто былъ какой-то «самосудъ толпы надъ офицеромъ», что надо сыскать и наказать толпу, «которая въ публичномъ мѣстѣ избиваетъ палками офицера за его частные счеты въ личномъ столкновеніи». Эти «частные счеты», результатомъ которыхъ оказался трупъ, это «личное столкновеніе», съ выстрѣлами изъ револьвера среди тысячной толпы, прямо великолѣпны. По хозарской логикѣ, выходитъ такъ, что, когда на вашихъ глазахъ одинъ человѣкъ убиваетъ другого, то вы не въ правѣ броситься на помощь жертвѣ, — особенно, если нападающій — со свѣтлыми пуговицами: это — ихъ частные счеты, а не смертельный бой, это личное столкновеніе, а не убійство. Но это лишь къ слову, мимоходомъ сказано; не въ хозарской логикѣ суть, пусть разсуждаетъ, какъ хочетъ, — ея дѣло. А въ томъ суть, что, бросившись на Клыкова, толпа, конечно, и не думала бить «офицера». Она рефлектировала не на мундиръ, а па фактъ убійства. Будь на мѣстѣ Клыкова офицера Клыковъ студентъ, Клыковъ-купецъ, Клыковъ присяжный повѣренный, Клыковъ-врачъ, было бы то же самое. Да, пожалуй, еще хуже, потому что, когда толпа бросилась на офицера, то именно боязнь «мундира», о погибели которой въ умахъ толпы горюетъ г. Хозарскій, должна была удержать хоть нѣсколькихъ, успѣвшихъ дать себѣ отчетъ въ происшествіи, умѣвшихъ не заразиться паникою и мстительною на нее реакціею. Не офицеръ не вышелъ бы живой изъ этой толпы, — хотя бы уже потому, что онъ не нашелъ бы корпоративныхъ защитниковъ, какъ посчастливилось найти Клыкову. Били не «офицера», — съ чего «офицера» бить? У насъ на Руси ни въ интеллигенціи, ни въ народѣ нѣтъ антипатіи къ военнымъ, какъ нѣтъ ея нигдѣ въ государствахъ съ всеобщимъ отбываніемъ воинской повинности. Антипатія и ненависть къ военному сословію порождаются только тамъ, гдѣ изъ него стараются сдѣлать исключительную и привилегированную касту, надменное преторіанство, служащее не столько для защиты страны извнѣ, сколько для подавленія ея внутри. У насъ на Руси, слава Богу, такой «военщины» давно не существуетъ. Аракчеевы и присные ихъ давнымъ-давно истлѣли въ гробахъ, «Бурцевы еры-забіяки» тоже, а милютинская реформа и законы императора Александра II, какъ свѣтлая угада, вѣщаютъ, что въ этомъ отношеніи въ Россіи «потопа больше не будетъ». Били въ Зоологическомъ саду не офицера, но убійцу. И не было тамъ никакой пугачевщины, никакихъ военныхъ поселеній. А былъ смертельный перепугъ массы безпечныхъ и подвыпившихъ людей, среди которыхъ вдругъ начали стрѣлять изъ револьвера, и была инстинктивная ярость тѣхъ же людей — ближайшая, мстительная эмоція потрясенной испугомъ души. Я увѣренъ, что изъ сотни людей, бросившихся на Клыкова, едва ли одинъ понималъ, что бѣжитъ его бить, а многіе и теперь еще не знаютъ, что они его били. Толпа — дѣло стихійное, истерическое. За истерику судить нельзя. Она въ людяхъ не людьми создана, природа ею человѣчество наказуетъ. Такъ вотъ: не самосудъ тутъ былъ, а просто то мгновенное озвѣрѣніе, то массовое помѣшательство, которое охватываетъ людей первобытныхъ и возбужденныхъ, когда они видятъ предъ собою смерть, причиняемую однимъ человѣкомъ другому. Наша русская толпа — очень смирная, и о ней никакъ уже нельзя сказать, чтобы она любила вмѣшиваться не въ свое дѣло. Но она жизнелюбива, впечатлительна, жалостлива и хорошо помнитъ заповѣдь «не убій». Ругайся, дерись, сколько хочешь, — это твое дѣло. Ну, а за револьверъ не хватайся, шашки не обнажай, кинжаломъ не пыряй: это — не дѣло, это не по-русски, этого ни славянская гуманность наша, ни здравый смыслъ не позволяютъ, и необычайность такихъ «гишпанскихъ» выходокъ всегда поражаетъ русскую толпу, какъ громомъ, и превращаетъ ее въ испуганно-озлобленное, неспособное къ самоотчету, стадо. Въ толпѣ нашей очень много честныхъ людей, но почти нѣту пресловутыхъ «людей чести», отъ которыхъ одинъ шагъ до бреттеровъ и бреттерскихъ разсужденій, что публичное убійство представляетъ собою «частные счеты въ личномъ столкновеніи». Этакіе взгляды и въ западной-то, пять вѣковъ школенной аристократами, толпѣ плохо держатся, а нашу толпу, искони демократку, пришлось бы для нихъ сплошь перевоспитывать. Виновата ли толпа, избившая Клыкова? Да, виновата. Но не въ сознательномъ самосудѣ, который навязываютъ ей «Московскія Вѣдом.», а просто — въ чрезмѣрной нервности, которая истерически выросла въ неразсуждающую свирѣпость. Виновна, по заслуживаетъ снисхожденія — и огромнаго, почти уничтожающаго вину, а мотивъ къ снисхожденію — въ томъ, что она не любитъ, чтобы стрѣляли изъ револьверовъ въ живыхъ и безоружныхъ людей. Ибо она боится пуль, — во-первыхъ. А во-вторыхъ, изъ всѣхъ преступленій уголовныхъ сознательное лишеніе жизни человѣка — для нея самое богопротивное и омерзительное. А — кто въ немъ повиненъ, — ей безразлично: она считается не съ сословнымъ представителемъ, но съ убійцею. Знаете старую поговорку: «коли ты іерей, — іерействуй, коли дьяконъ, — дьяконствуй». Ну, такъ вотъ и — коли ты офицеръ, — офицерствуй: пали изъ револьверовъ на войнѣ и на ученьяхъ примѣрной стрѣльбы, а, идя въ Зоологическій садъ, оставь оружіе дома въ кобурѣ. Ибо туда не для офицерства ты идешь, но какъ зритель, выпиватель, ухаживатель, — словомъ, на обще-обывательскихъ правахъ, совсѣмъ не обязанныхъ считаться съ твоими спеціально-офицерскими понятіями. Ибо не обывательство существуетъ для офицеровъ, но офицеры для обывательства.
Отлично понимаютъ это офицеры въ западной Европѣ. И помогаетъ имъ въ пониманіи очень простое средство: разрѣшеніе носить внѣ служебныхъ обязанностей штатское платье. Я знаю очень многихъ итальянскихъ офицеровъ. Большинство изъ нихъ — совсѣмъ не монахи: живутъ развеселою жизнью, играютъ, пьютъ, посѣщаютъ женщинъ, но всѣ они остерегаются попасть въ сомнительное общество или сомнительную обстановку въ униформахъ своихъ полковъ. А если ужъ случится такая неизбѣжность, то они — несчастные люди: такъ и видишь, что дрожитъ человѣкъ за себя, душа у него не на мѣстѣ, чувствуетъ себя онъ подъ дамокловымъ мечомъ отвѣтственности за каждое слово, за каждый поступокъ, за каждую случайность. И, выйди съ нимъ какой либо скандалъ, — результаты будутъ, конечно, еще хуже клыковскихъ: мундирныя корпораціи тамъ не шутятъ. А человѣкъ въ сюртукѣ — самъ толпа. И офицеръ въ мундирѣ на Западѣ — членъ корпораціи, а офицеръ въ сюртукѣ — уже полувоенный, членъ общества. Съ офицера въ мундирѣ — одинъ спросъ, съ офицера въ сюртукѣ — другой. Случись клыковскій скандалъ, напр., въ Римѣ, то, помимо военно-уголовныхъ взысканій по преступленію, Клыкову было бы поставлено въ вину и то обстоятельство, что онъ понесъ форму своего полка въ неудобное для нея, увеселительное заведеніе. У насъ, къ сожалѣнію. ношеніе формы для военныхъ обязательно всегда. Ну, такъ надо либо ослабить это суровое правило, либо принять мѣры къ тому, чтобы «мундиры» съ ихъ спеціальною корпоративною «честью» не появлялись въ злачныхъ мѣстахъ, достоинству корпораціи мало отвѣчающихъ.
Злополучная Витгенштейнова дуэль выяснила, мимоходомъ. чрезвычайно опасный пробѣлъ въ законѣ о дуэли 1894 года. Оказывается, онъ не для всѣхъ писанъ. И не только не для всѣхъ вообще, т. е. равно военныхъ и статскихъ, но не для всѣхъ и военныхъ, а только для военныхъ, состоящихъ на дѣйствительной службѣ. Оказывается, что Витгенштейнъ, по закону этому, имѣлъ полное право и даже, если хотите, обязанность вызвать Максимова на дуэль, но Максимовъ — отставной военный — не имѣлъ права дуэли принять и долженъ отвѣчать за то по закону. Оказывается, что если бы Витгенштейнъ убилъ Максимова, то, по точному смыслу и буквѣ «правилъ о поединкахъ между офицерскими чинами», онъ не подлежалъ бы никакой отвѣтственности, такъ какъ «дуэли вовсе не наказуются, несмотря на исходъ ихъ, когда онѣ происходили по приговору суда общества офицеровъ или были признаны имъ за единственное средство для возстановленія чести». Витгенштейнъ получилъ офицерское разрѣшеніе на дуэль, — потому она и состоялась. Случилось, однако, что въ «дуэли, вовсе ненаказуемой, несмотря на исходъ ея», не Витгенштейнъ убилъ Максимова, но Максимовъ Витгенштейна, не офицеръ дѣйствительной службы отставного, но отставной — офицера дѣйствительной службы. И что же? «Ненаказуемости», обѣщанной правилами, — какъ не бывало: Максимовъ былъ привлеченъ къ уголовной отвѣтственности по общимъ законамъ и имѣлъ въ перспективѣ заключеніе въ крѣпости отъ 2 до 4 лѣтъ!
Не только трудно, — немыслимо создать болѣе двусмысленное и отчужденное отъ общества положеніе, чѣмъ то достигается для офицеровъ правилами о поединкахъ, въ такомъ странномъ и исключительномъ ихъ толкованіи. Разъ дуэль ненаказуема для офицеровъ и наказуема весьма тяжко для всѣхъ остальныхъ членовъ общества, она тѣмъ самымъ уже перестаетъ быть средствомъ защиты чести, а дѣлается просто орудіемъ защиты людей въ мундирахъ противъ обидъ имъ со стороны людей безъ мундировъ. Думаю, что въ такой защитѣ люди мундира не нуждаются, — и было бы болѣе, чѣмъ печально, если бы нуждались. А между тѣмъ — это такъ: редакція правилъ несомнѣнно «защищаетъ» ихъ — защищаетъ неловко и даже нѣсколько обидно. Ибо въ то самое время, какъ защитникъ своей чести въ мундирѣ приглашается смыть свое оскорбленіе лишь смертною опасностью подъ пистолетомъ или шпагою, такой же защитникъ своей чести безъ мундира обязанъ, помимо той же самой смертной опасности, претерпѣть уголовное наказаніе. За что? Выходитъ: лишь за то, что на немъ нѣтъ военнаго мундира. Потому что остальныя условія какъ оскорбленія, такъ и отвѣта на оскорбленіе рѣшительно тождественны.
Итакъ, получается такое qui pro quo[2]: небольшая группа гражданъ Россійской имперіи имѣетъ право безнаказанно защищать свою честь съ оружіемъ въ рукахъ, потому что носитъ военный мундиръ; остальные граждане имперіи, мундира военнаго не носящіе, такового права лишены и, въ случаѣ злоупотребленія онымъ, должны сидѣть въ крѣпости отъ 2 до 4 лѣтъ. Всякое лишеніе правъ предполагаетъ, совмѣстно, и погашеніе извѣстныхъ гражданскихъ обязанностей. Разъ государство вмѣняетъ мнѣ дуэль въ уголовный проступокъ, достойный кары, — не ясенъ ли выводъ, что, во исполненіе запрета со стороны государства, я не только не могу вызвать кого-либо па дуэль, но и обязанъ уклониться отъ дуэли, будучи вызванъ? Вовсе нѣтъ. Правила гласятъ: «Лицо, отказавшее вызывающему его на дуэль, несмотря на то, что вызывающій принадлежитъ къ способнымъ дать удовлетвореніе, есть нарушитель обязанности честнаго человѣка и исключается навсегда изъ общества, въ которомъ вращаются офицеры и джентльмэны». Слѣдовательно, лишенный правъ дуэли, вы отнюдь не избавлены отъ ея обязанностей, и уклоненіе отъ нихъ государство караетъ, лишая васъ званія честнаго человѣка, изгоняя изъ круга порядочныхъ людей. А исполненіе дуэльныхъ обязанностей, какъ мы видѣли, влечетъ къ тому результату, что то же самое государство, руководясь логикою уголовнаго закона, сажаетъ васъ въ тюрьму.
Правилами о поединкахъ дуэль признается «обязанностью честнаго человѣка». Но исполненіе обязанности — уголовное преступленіе. Одно изъ двухъ: или несправедливо полагать честнымъ то, что преступно; или несправедливо карать за честный поступокъ, какъ за преступленіе. То есть, — или несправедливо считать честнымъ и обязательнымъ убійство однимъ человѣкомъ другого, въ присутствіи нѣсколькихъ свидѣтелей и по предварительному уговору; или, — разъ такое убійство, облеченное мишурнымъ псевдонимомъ «дѣла чести», предполагается законнымъ и обязательнымъ, то какъ же можетъ быть оно вмѣнено кому-либо въ вину, подлежать уголовному суду и карѣ? Государству не вмѣстно играть въ законахъ своихъ словами, а законамъ не вмѣстно ни объявлять преступленій честными дѣяніями, ни преслѣдовать честныя дѣянія, — буде они таковы, — какъ преступленія.
Судя, однако, по тому, что право на ненаказуемую дуэль законъ призналъ привилегіей исключительнаго и тѣсно ограниченнаго круга лицъ военной корпораціи, надо думать, что государство наше не отказалось, слава Богу, отъ принципіальнаго взгляда на дуэль, какъ на дѣло преступное и плачевное. Дано не правило, а послабленіе изъ правила, привилегія. Но тогда, — все чрезъ тотъ же законодательный парадоксъ, — куда какъ нерадостнымъ и щекотливымъ становится положеніе сословія, удостоеннаго чести получить привилегію столь сомнительнаго характера. Собственно говоря, эта привилегія — противоестественно раздѣляя общество на двѣ группы: на людей, имѣющихъ право быть преступными, и на людей, караемыхъ за однородное преступленіе, — лишаетъ военныхъ всякой нравственной возможности добросовѣстно защищать честь своего мундира и грудью стоять за него, въ случаяхъ, когда обидчикъ — не мундирный человѣкъ. Вообразите себѣ, что тотъ же самый Максимовъ, — лучше зная законъ до дуэли, чѣмъ теперь пришлось ему изучить послѣ дуэли, — отвѣчалъ бы Витгенштейну на вызовъ:
— Извольте, князь, — будемъ драться изъ-за шального разговора и случайной француженки. Мнѣ очень не хочется драться, но вы требуете, я по закону долженъ исполнить «обязанность честнаго человѣка», — я дерусь. Принимаю ваши условія оружія, разстоянія и пр. Но одно условіе поставлю съ своей стороны и вамъ. А именно: потрудитесь сперва выйти въ отставку и снять мундиръ.
— Зачѣмъ?
— Затѣмъ, что честный бой возможенъ только при равныхъ условіяхъ. Секунданты наблюдаютъ, чтобы пистолеты одинаково заряжались, чтобы шпаги были одинаковой длины, чтобы между противниками не было ни шага въ пользу одного, съ перевѣсомъ противъ другого. Они обязаны принимать въ соображеніе и нравственныя условія дуэли. По закону, я, безмундирный, буду стоять подъ пистолетомъ, какъ преступникъ, а вы, въ мундирѣ, — какъ честный человѣкъ. Вы убить меня имѣете право, а мнѣ убить васъ — преступленіе. Гдѣ же тутъ равенство условій? И гдѣ же логика? Гдѣ, наконецъ, нравственное право мнѣ, преступнику, стрѣлять въ васъ, честнаго человѣка? Нѣтъ, покуда вы въ мундирѣ, у васъ слишкомъ много преимуществъ надо мною. Снимите мундиръ, — и тогда извольте: будемъ стрѣляться, какъ честные люди, — оба на равномъ положеніи преступниковъ.
— Но позвольте, — могъ бы возразить Витгенштейнъ, — именно честь мундира-то и требуетъ, чтобы я дрался съ вами. Не будь мундира, я и не затѣвалъ бы исторіи. А вы хотите, чтобы я снялъ мундиръ!
— Помилуйте! — отвѣтилъ бы Максимовъ, — какая же честь можетъ быть защищена нападеніемъ сильнаго на слабаго, человѣка во всеоружіи правъ на преступника, правъ лишеннаго? Если вы убьете меня на дуэли, никто не воспрепятствуетъ вамъ, отрапортовавъ о томъ по начальству, спокойно отправиться затѣмъ завтракать къ Кюба, но, если я васъ убью, меня посадятъ на четыре года въ крѣпость. Нѣтъ, вы хотите биться со мною черезчуръ длиннымъ мечомъ: укоротите его, снявъ мундиръ, — и я къ вашимъ услугамъ.
Вообразимъ, что Клыковъ не застрѣлилъ Малиновскаго, какъ собаку, но, давъ ему вытрезвиться, послалъ къ нему секундантовъ, чтобы затѣмъ «растянуть» его «въ строгихъ правилахъ искусства, по всѣмъ преданьямъ старины». Въ этомъ случаѣ онъ не подлежалъ бы даже и той нестрогой карѣ, какую понесъ теперь, — тогда какъ, воскресни Малиновскій, онъ уже подлежитъ суду за то… да, за то, что его убили на дуэли, тогда какъ онъ, въ качествѣ статскаго человѣка, не имѣлъ права на дуэль выходить.
Дать слишкомъ большое преимущество одному общественному кругу предъ другими — дѣло двуострое. Что бы ни вопіяли бѣсноватые «Московскихъ Вѣдомостей», — ни народъ русскій, ни интеллигенція русская, совсѣмъ не враждебны къ военному сословію. Чтобы откопать архаическій примѣръ интеллигентнаго недоброжелательства къ военнымъ, «Московскимъ Вѣдомостямъ» пришлось совершить экскурсію за сорокъ лѣтъ назадъ, припоминая насмѣшки надъ Всеволодомъ Крестовскимъ за опредѣленіе его въ уланы: свѣжѣе случая не нашлось! Газета преувеличиваетъ значеніе этого факта и опускаетъ изъ вида, что дѣло было до введенія общей воинской повинности, разбившей замкнутую, привилегированную, сплошь дворянскую «военщину» фрунтового офицерства, — унаслѣдованнаго отъ николаевской эпохи и, дѣйствительно, по воспоминаніямъ даже самыхъ благосклонныхъ очевидцевъ, не слишкомъ-то пріятнаго и утѣшительнаго въ качествѣ элемента общественнаго. Нынѣшнее всесословное, съ образовательнымъ и служилымъ цензомъ, офицерство любимо во всѣхъ кругахъ русской жизни, оно всюду свое, родное, — и надо много вредныхъ усилій, чтобы ослабить эту родственную связь, отчудить армію отъ выдѣляющаго ее общества. А зачѣмъ такія усилія нужны, кому они будутъ полезны, — это ужъ тайна «Московскихъ Вѣдомостей», это ихъ спросить надо.
Къ числу вредныхъ и ошибочныхъ усилій разобщенія надо, конечно, отнести и законъ о дуэляхъ. Открывая офицеру привилегію оскорблять людей, требовать отъ нихъ обязательнаго удовлетворенія и, въ процессѣ этого удовлетворенія, превращать противника въ наказуемаго правонарушителя, безъ малѣйшей опасности для самого себя, — законъ создастъ практически нѣчто совсѣмъ противоположное тому, чего онъ добивается теоретически: онъ создастъ группу людей, поведеніемъ которыхъ, какъ бы оно ни было оскорбительно, никто оскорбляться не будетъ. Офицеры станутъ не выше образованнаго общества, а окажутся неизмѣримо ниже его нравственныхъ условій. Ибо, при нынѣшнихъ офицерскихъ привилегіяхъ на дуэль, вызовъ офицеромъ статскаго похожъ гораздо больше на вооруженное нападеніе, чѣмъ на защиту чести, — и, сколько бы ни грозилъ законъ лишеніемъ чести отказавшемуся отъ дуэли, здравый смыслъ и совѣсть человѣческая будутъ порождать такіе отказы массами. И никто не попрекнетъ за то отказавшагося, потому что онъ стоитъ предъ офицеромъ-дуэлянтомъ, какъ слабый предъ сильнымъ, потому что дуэль требуетъ отъ него и жертвъ, и храбрости гораздо больше, чѣмъ отъ офицера, хотя и жертвы, и храбрость — профессія военнаго званія. Максимовъ правъ въ своемъ письмѣ: пулю въ лобъ получить надо куда меньше мужества, чѣмъ на четыре года сѣсть за тюремную рѣшетку.
Сомнительно, чтобы дуэльныя привилегіи содѣйствовали поднятію нравственнаго уровня въ офицерствѣ. Людямъ деликатнымъ, совѣстливымъ, онѣ въ тягость, какъ ненужное бремя антипатичныхъ и неясныхъ обязательствъ. Людямъ грубымъ, полнымъ животныхъ инстинктовъ, онѣ развязываютъ руки къ наглости, которая — по существующимъ условіямъ закона — останется для нихъ, въ девяносто девяти случаяхъ изъ ста, безнаказанною. Начнется снова то, что было въ тридцатыхъ-сороковыхъ годахъ, но, слава Богу, перестало быть: разъединеніе интеллигенціи военной и статской, ибо страшно имъ станетъ уживаться вмѣстѣ; обособленіе военныхъ въ спеціальную касту, а — въ кастѣ, какъ всегда: сословное одичаніе и воскресеніе «военщины».
А какихъ бы акафистовъ ни пѣли во славу этой дореформенной покойницы «Московскія Вѣдомости», достаточно намъ одного Сергѣя Сергѣевича Скалозуба, чтобы не мечтать о возрожденіи сего перла творенія. Да — что Скалозубъ! Человѣкъ старый! Возьмите хоть «Печерскіе Антики» Лѣскова: кіевскую лѣтопись періода севастопольской кампаніи. Нечего сказать, хорошо отличались тогда въ мирномъ обществѣ даже такіе люди, какъ напримѣръ Р—цкій, пользуясь именно привилегіей кастовой распущенности, ненаказуемой дерзости и полудозволенной возможности «расшибить». А современное прусское офицерство? Нечего сказать, — красивый, поучительный идеалъ и по существу своему, и по общественной къ нему антипатіи!
Кончая этотъ набросокъ, я очень боюсь, чтобы мнѣ не сказали:
— Слѣдовательно, вы проповѣдуете совершенную отмѣну наказанія за правильную дуэль — какъ для военныхъ, такъ и для статскихъ?
Нѣтъ, напротивъ: я думаю, что вовсе не бываетъ на свѣтѣ правильныхъ дуэлей, что всякая дуэль заслуживаетъ наказанія, и мечта моя, чтобы были запрещены всѣ дуэли, какъ военныя, такъ и статскія. Но это — pia desideria[3]. Это — теорія. Считаясь же съ практикою существующаго законодательства о дуэляхъ, позволительно желать, чтобы, — разъ ужъ приходится ему смотрѣть сквозь пальцы на уговорныя убійства, — по крайней мѣрѣ, хоть передъ лицомъ смерти-то оставило бы оно людей равными другъ другу, не выдавая однимъ патента — убивать, а другимъ связывая руки для самозащиты.