Не ладилось почему-то въ этотъ день вышиванье у Машеньки, то въ синее поле нанижетъ зеленаго бисеру, то лиловаго въ розы пуститъ, то желтый разсыпется, будто не прежніе у нея были, проворные и искусные на ощупь пальчики, а какіе-то обрубки, набитые ватой. А между тѣмъ день былъ самый обыкновенный, такой-же, какъ вчера, какъ третьяго дня и, вѣроятно, какъ будетъ завтра, шестого августа, въ день Преображенія Господа нашего Іисуса Христа, когда будутъ святить яблоки и печь пироги съ ними. Вѣдь, и тревога, съ которой Машенька смотрѣла изъ своего мезонина на разстилавшуюся за садомъ дорогу, была та же, что и прежде, ничего особеннаго въ ней не было; отчего же синій бисеръ попадалъ въ зеленый, а желтый самъ разсыпался?
Вздохнувъ, она отложила неконченнымъ длинный кошелекъ съ розами и незабудками и, опершись на локоть, стала просто смотрѣть на такую извѣстную съ дѣтства ей картину: дворъ, садъ, дорога за нимъ на пригоркѣ, мельницы, еле видное озеро вдали. Въ тотъ день ни солнечный, ни хмурый, съ лѣнивымъ солнцемъ и рѣдкимъ дождемъ, — все казалось такимъ обыкновеннымъ, что Марья Петровна Барсукова даже знала не только всѣхъ прохожихъ, но куда и откуда они идутъ, и зачѣмъ, и почему, — такъ что наблюденія могли приносить только удовольствіе подтвержденія, что Ѳекла: идетъ со скотнаго на кухню, что Кузька бѣжитъ на погребъ за квасомъ, потому что баринъ Петръ Трифонычъ, Машинъ отецъ пробудился отъ послѣобѣденнаго сна, что старуха Марковна пронесла грибы къ ужину. Все было ей отлично извѣстно и хотя неизмѣняемость явленій вноситъ извѣстное успокоеніе въ душу, но вмѣстѣ съ тѣмъ внушаетъ и тягостное, безнадежное чувство, похожее на скуку.
Не только всѣ прохожіе были извѣстны Марьѣ Петровнѣ, но даже звуки, источники которыхъ не были доступны зрѣнію, были ей такъ же извѣстны, равно какъ ихъ причины и назначеніе. Вотъ скрипнули ворота, впускаютъ скотъ, который все ближе, ближе мычитъ и блеетъ, вотъ рубятъ котлеты на кухнѣ, поютъ пѣсни на выгонѣ, шлепаютъ вальками на пруду, братъ Ильюша разыгрываетъ Гайдна въ круглой гостиной и скоро раздался свистъ изъ-за куста сирени, свистъ, всегда ожиданный и даже ожидаемый, но всегда заставляющій биться сердце и ланиты покрываться розами. Послѣ этого свиста всегда прибѣжитъ босою Феня, камеристка и наперстница Марьи Петровны, всегда съ видомъ заговорщицы, съ однимъ и тѣмъ же радостнымъ ужасомъ на кругломъ лицѣ. Прошепчетъ „свистятъ-съ“, на что Маша отвѣтитъ „слышала; покарауль, Феня“. Каждый разъ дѣвка промолвитъ: „вотъ страсти-то, барышня! Попадемся Петру Трнфонычу, быть мнѣ поротой, а вамъ за косы драной“, и стремглавъ нырнетъ въ кусты, мелькнувъ голыми пятками.
И на этотъ разъ только что раздался въ кустахъ сирени еле уловимый свистъ, какъ на порогѣ появилась босоногая Феня и діалогъ между барышней и служанкой повторился съ неукосительною точностью. И эта повторность словъ и біенія сердца, чувства страха и любви не казались скучными, а, наоборотъ, каждый день были новыми, небывалыми, неожиданными. Сама того не сознавая, Марья Петровна съ ночи думала, засыпая, какъ лакомка, какой завтра найдетъ ее свиданіе, а она — Гришу Ильичевскаго: веселымъ, страстнымъ, разочарованнымъ, гордымъ, печальнымъ, вдыхающимъ?
Путаясь въ платьѣ, цѣпляясь корзиночкой поверхъ гладко причесанныхъ волосъ за низкіе сучья деревьевъ, Маша достигла отдѣльной бесѣдки съ цвѣтными стеклами и двумя входами; на потолкѣ доморощенный художникъ воспроизвелъ „аврору“ Гидо Рени со словъ Петра Трифоныча, побывавшаго въ Италіи и небезчувственнаго къ искусствамъ.
Поставивъ Феню у входа, Марья Петровна не успѣла переступить порога, какъ была заключена въ объятія высокимъ, плотнымъ юношей, чей неподдѣльный румянецъ, бѣлѣйшіе зубы, непокорные русые волосы и наивные сѣрые глаза свидѣтельствовали о нестоличномъ его происхожденіи. Отдавъ дань первымъ восторгамъ невиннаго свиданія, влюбленные, не разнимая рукъ, опустились на банкетку. Дѣвушка склонила свою голову на плечо юноши, а тотъ ее спрашивалъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ:
— Не говорила еще съ батюшкой?
— Возможно-ли? Такъ полагаю, что скорѣе жизни лишитъ, чѣмъ согласится. Я даже братцу Ильюшѣ не рѣшаюсь открыться
— Этому нѣтъ необходимости: чѣмъ меньше народа знаетъ, тѣмъ крѣпче тайна хранится. Но не унывай, у меня знатный, хотя и дерзкій, планъ созрѣлъ. Богъ поможетъ, удастся, и ничто насъ тогда разъединить не сможетъ, будь только ты храбра и довѣрься мнѣ.
— Можешь-ли сомнѣваться въ этомъ, Гришенька? — спросила Марья Петровна, глядя съ упованіемъ и любовью въ наивные и открытые глаза своего возлюбленнаго, гдѣ читалось простодушіе, чистота и покорность, но никакъ не знатный и смѣлый планъ, о которомъ говорилъ Григорій Алексѣевичъ.
Крѣпко сжавъ руку дѣвушки и помолчавъ, тотъ дѣловитымъ и таинственнымъ голосомъ продолжалъ:
— Никакимъ розсказнямъ и слухамъ не вѣрь, что бы про меня ни говорили. Видъ подавай, что вѣришь, сердцемъ же не вѣрь. Черезъ Василья извѣщать буду, что дѣлать, дѣлай безпрекословно, слушай его, какъ Святое писаніе. Ко всему будь готова и помни, что ничего худого не произойдетъ. Больше покуда ничего не скажу.
Маша крѣпче прижалась къ молодому человѣку и начала печально:
— Хоть-бы одинъ конецъ, Гришенька! не въ силахъ я томиться; каждый день до твоего свиста ровно въ лихорадкѣ горю, сегодня даже вышивать не могла, весь бисеръ перепутала.
— Дома-то не замѣчаютъ?
— Навѣрное, нѣтъ. Батюшка спитъ, да но хозяйству кричитъ, а Илья что? книжки читаетъ, гуляетъ, да на клавирѣ наигрываетъ… когда и я пою… но бесѣдуетъ со мною мало. Скоро осень!
— Грибовъ очень много: видалъ, проходя.
— Каждый день кушаемъ. Просилась съ дѣвками — не пустили.
Въ это мгновеніе въ отверстіе двери проснулось круглое лицо ихъ вѣрнаго сторожа, и, махая рукой, Феня заговорила громкимъ шопотомъ:
— Барышня, къ ужину ищутъ, совсѣмъ недалече!
Крѣпко обнявъ Машеньку и прошептавъ ей на прощанье: „будь готова, другъ мой, не унывай!“, Григорій Алексѣевичъ вышелъ черезъ другую дверь и скрылся въ кустахъ, межъ тѣмъ, какъ Марья Петровна въ сопровожденіи своей босоногой камеристки, не спѣша, будто гуляя, пошла навстрѣчу казачку по направленію къ дому, откуда слабо доносились менуэты Гайдна, словно шипѣнье самовара, и гдѣ на балконѣ темнѣла по вечернему небу тучная фигура батюшки, Петра Трифоныча Барсукова.
Покойный отецъ Григорія Алексѣевича Ильичевскаго былъ связанъ узами непримиримой вражды съ сосѣдомъ своимъ Барсуковымъ. Были забыты причины «той распри, восходившей еще къ ихъ дѣдамъ и заключавшейся, вѣроятно, въ какомъ-нибудь неподѣленномъ кускѣ земли, чужомъ скошенномъ лугѣ, перенятомъ медвѣдѣ или тому подобныхъ, на нашъ взглядъ, пустякахъ, считавшихся кровными обидами. Все это было забыто, и перешла ко внукамъ только глухая и непримиримая вражда, распространившаяся и на сына Ильичевскаго, Григорія Алексѣевича. Ихъ фамилія не упоминалась иначе, какъ въ соединеніи съ болѣе или менѣе нелестными эпитетами въ родѣ „канальи, мошенники, фармазоны“ и даже въ горницѣ Машеньки имя Ильичевскихъ не произносилось, а назывался только Григорій Алексѣевичъ, и мечтали только о Гришенькѣ, забывая, гоня отъ себя мысль, что онъ — Ильичевскій.
Марья Петровна не опоздала къ ужину, такъ что ея отсутствіе не было замѣчено; впрочемъ, она, вообще, пользовалась извѣстной привилегіей сельской свободы, которая болѣе, чѣмъ въ столицахъ, допускаетъ прогулки молодымъ дѣвицамъ, предполагая, что природа и деревенское разнообразіе развиваютъ мечтательность, нолемъ дѣйствія которой, конечно, естественнѣе служитъ садъ и даже поля и рощи, чѣмъ комнаты съ кисейными занавѣсками и лежанками. Притомъ постояннымъ защитникомъ свободы являлся братъ Машеньки, Илья Петровичъ, петербургскій студентъ, поклонникъ Руссо и англичанъ, изрядный музыкантъ, что особенно цѣнилось его отцомъ, который, какъ мы уже сказывали, не былъ безчувствененъ къ искусствамъ. Хотя отецъ не понималъ Бетховена, а предпочиталъ Россини, увертюру котораго къ „Елисаветѣ“, впослѣдствіи вставленную въ „Севильскаго цирульника“, часто насвистывалъ, и находилъ, что Улыбышевъ нравъ въ своемъ сужденіи о Бетховенѣ — однако, онъ охотно прислушивался къ сухой игрѣ сына, когда тотъ исполнялъ „нѣмцевъ“ въ круглой гостиной, лишь временами въ угоду отца разсыпая шипучія брызги „Итальянки въ Алжирѣ“, или „Сороки-воровки“. Отецъ не соглашался, но любилъ и думалъ о меланхолическомъ огнѣ, оживлявшемъ его уединеннаго и мечтательнаго сына. Машенька занималась искусствомъ только для домашняго обихода, играла въ четыре руки, что полегче, запинаясь и считая вслухъ, или пѣла романсы девятидесятыхъ годовъ подъ гитару; бабушкина арфа стояла нѣмою въ углу и просыпалась только подъ метелкой казачка, убиравшаго комнаты. Рукодѣльничала Марья Петровна тоже неохотно, вотъ уже четвертый мѣсяцъ вышивая бисерный кошелекъ Гришенькѣ, разсыпая бисеръ и путая цвѣта; хотя досугъ и не развилъ въ ней видимой мечтательности, но въ глубинѣ души она ждала трагическихъ или жестокихъ приключеній, съ восторгомъ слушая разсказы Фени, какъ у сосѣднихъ старовѣровъ умыкали дѣвицъ, какъ мужья тиранили невѣрныхъ, а иногда и вѣрныхъ женъ и, хотя уже и въ то время такіе пріемы были лишь проформой и купеческіе женихи отлично знали, что тятеньки умыкаемыхъ ими невѣстъ гнались за ними съ допотопными ружьями только для соблюденія обряда, — тѣмъ не менѣе разсказы эти волновали барышню Барсукову глухимъ и тяжелымъ волненіемъ. Потому неясныя слова Григорія Алексѣевича поразили ее радостною тревогою, и, смотря въ его сѣрые глаза, она читала тамъ не простодушіе и покорность, а удаль и любовную отчаянность. Можетъ быть, если бы даже Гришенька не былъ врагомъ Петра Трифоныча и не приходилось терпѣть за себя и за него, сидя въ проходной бесѣдкѣ съ авророй Гидо Рени на потолкѣ, — можетъ быть, не такъ дорожила бы Машенька этими минутами, не такъ ждала бы знакомаго свиста, не такъ путала бы бисеръ. Сама наружность ея казалась приготовленной скорѣе для умычекь, побоевъ, отравленій постылаго мужа, чѣмъ для томныхъ воркованій подъ арфу. Лицо у нея было круглое, нѣсколько широкое, глаза бойкіе и упрямые, волосы густые, брови почти сростались, подбородочекъ упорный, шея, какъ точеная балясина.
Ужинъ близился къ концу, и Петръ Трифонычъ разсказалъ уже всѣ хозяйскія новости и поспорилъ, о чемъ полагается, съ Ильей Петровичемъ, какъ вдругъ казачекъ вошелъ въ горницу и положилъ прямо передъ приборомъ хозяина небольшую книжечку въ кожаномъ переплетѣ.
— Это что такое? — съ недоумѣніемъ спросилъ тотъ.
— Извольте сами взглянуть, — былъ отвѣтъ.
Старикъ взялъ книжечку, повертѣлъ и, густо покраснѣвъ, снова сурово спросилъ:
— Гдѣ взялъ?
Блестя глазами и предчувствуя исторію, казачекъ отвѣтилъ:
— Въ бесѣдкѣ, когда барышню кликалъ къ ужину.
Петръ Трифонычъ еще бы побагровѣлъ, если бы это было возможно. Мелькомъ взглянувъ на дочь, онъ спросилъ, будто не у нея:
— А что же Марья Петровна изволила дѣлать въ той бесѣдкѣ, гдѣ потомъ находятся такія знатныя находки?
Машенька отвѣтила не совсѣмъ твердо, силясь разсмотрѣть или, по крайней мѣрѣ, догадаться, что это за книга, возбудившая такой гнѣвъ у отца.
— Ничего особеннаго: гуляла съ Феней до ужина.
Старикъ поднялъ толстый указательный палецъ кверху и сказалъ, будто разсуждая:
— Что, сударыня, называть особеннымъ и не особеннымъ? Для меня чрезвычайно особенно, въ высшей мѣрѣ особенно то обстоятельство, что послѣ твоей прогулки, ничего особеннаго не представлявшей, въ томъ же самомъ мѣстѣ находятъ книгу, гдѣ напечатано: „изъ библіотеки г-дъ Ильичевскихъ“. Я не могу найти никакихъ натуральныхъ объясненій сему явленію.
— Книга могла быть тамъ обронена значительно раньше, — замѣтилъ Илья, но казачекъ, опуская вѣки на слишкомъ заблестѣвшіе глаза, вымолвилъ:
— Намъ сначала невдомекъ. Но какъ барышня Марья Петровна вышли-съ, слышно, въ кустахъ шабаршатъ. Какъ вѣтру, сами изволите знать, не было, мы подумали: воръ. Видимъ, человѣкъ бѣжитъ, нагибается, и на ступенькахъ книжка оставленная.
— Ты слышишь, Марья? — сказалъ Петръ Трифонычъ, не выпуская несчастнаго томика изъ рукъ.
— Конечно, слышу: я не глухая.
— Грубить? Что же ты скажешь на это?
— Спросите у Кузьки: очевидно, онъ всѣхъ болѣе знаетъ, что случилось. Во всякомъ случаѣ, болѣе, чѣмъ я.
— И спрошу, у всѣхъ спрошу, а пока не узнаю, тебя посажу, сударыня, подъ замокъ.
— Подумай, отецъ, прилично ли благороднаго человѣка, свою дочь, лишать священнаго права человѣчества, — свободы? — вступился, было, Илья, но Петръ Трифонычъ, запахнувшись въ стеганый халатъ по домашнему и не выпуская книги изъ толстыхъ пальцевъ, громко закричалъ:
— Нѣтъ ужъ, гуманность гуманностью, но когда замѣшанъ Ильичевскій, всѣхъ Руссо и Бетховеновъ къ чорту посылаю, такъ и знай.
Марья Петровна встала рѣшительно изъ-за стола и, прямо глядя изъ подъ сросшихся бровей на отца, произнесла спокойно и внятно:
— Ты можешь не спрашивать объ этой книгѣ ни у кого изъ дворни. Эту книгу, очевидно, выронилъ изъ кармана Григорій Алексѣевичъ, съ которымъ я видаюсь и котораго люблю душевно.
Петръ Трифонычъ долго молчалъ, потомъ расшаркнулся и произнесъ:
— Благодарю покорно-но Машенька не слышала, вѣроятно, этихъ словъ, потому что, сказавъ про Ильичевскаго, она молча все склонялась и склонялась, пока не упала на ближайшій стулъ. Всѣ переполошились, побѣжали за водой, Петръ же Трифонычъ шепнулъ казачку Кузькѣ.
— Бѣги до Марковны, пусть посмотритъ: не брюхата-ли грѣхомъ; отъ этихъ каналій все станется.
Барсуковъ исполнилъ свою угрозу, посадивъ Машеньку подъ замокъ, что было тѣмъ болѣе тягостно, что было совершенно неизвѣстно, когда этотъ затворъ кончится, такъ какъ разслѣдовать причины появленія книги Ильичевскаго въ бесѣдкѣ не было смысла послѣ Машенькинаго признанія, слѣдовательно, что же? Ждать, когда онъ окончательно раздѣлается, уничтожитъ Григорія Алексѣевича, или что? Къ счастью, послѣ того, какъ Марковна дала самыя утѣшительныя свѣдѣнія о состояніи барышнинаго здоровья, къ Марьѣ Петровнѣ стали допускать Феню, слѣдовательно, можно было поддерживать сношенія съ внѣшнимъ міромъ, то-есть, узнавать, какъ сердится и что, повидимому, готовится предпринять отецъ и ничего не узнавать о томъ, о другомъ, судьбой котораго, конечно, она больше интересовалась, нежели своей собственной. Будто ему кто сказалъ, какое несчастье произошло въ Барсуковкѣ: онъ не свисталъ, въ бесѣдку не проходилъ и никакихъ тайныхъ гонцовъ не присылалъ. Всякій разъ, что приходила Феня, она говорила все тѣ же самыя мало утѣшительныя новости: не свистѣли, не приходили, Ваську не присылали.
Только на пятый день вѣстница явилась съ сообщеніями, еще болѣе смутившими и безъ того смущенную Марью Петровну. Феня говорила нѣчто до того странное, что, только памятуя послѣднія наставленія Гришеньки, барсуковская барышня не впала въ окончательное отчаянье.
Будто бы появилась шайка разбойниковъ и даже съ пушкой, которые напали на имѣнье Ильичевскихъ, при чемъ молодой баринъ не то убитъ, не то въ плѣнъ взятъ: во всякомъ случаѣ, пропалъ, невѣдомо, куда. Чтобы стала дѣлать запертая Машенька, еслибы не помнила словъ: — никакимъ розсказнямъ и слухамъ не вѣрь. Видъ подавай, что вѣришь, сердцемъ же не вѣрь.
Но были ли это просто тѣ слухи, которымъ нельзя было вѣрить или могло случиться то, чего не предвидѣла простодушная голова молодого Ильичевскаго? Такъ что героиня наша не только подавала видъ, что огорчена и смущена, но и, на самомъ дѣлѣ, смутилась и огорчилась въ глубинѣ своего мужественнаго, но нѣжнаго сердца.
Дома все, казалось, оставалось покойно и безъ перемѣнъ; такъ же доносился стукъ ножей и вилокъ изъ буфетной и менуэты Гайдна изъ зала, тѣ же люди проходили мимо оконъ Машеньки, какъ-будто на Ильичевскихъ не нападали таинственные разбойники, не пропадалъ Гришенька (въ плѣну? убитъ?), не была заперта его возлюбленная. Вѣсти о разбойникахъ принесъ не Василій, а появились они, неизвѣстно, откуда, такъ что и здѣсь даже нельзя было судить и опредѣлить, съ вѣдома ли Григорія Алексѣевича распускаются такіе слухи, или, дѣйствительно, съ нимъ произошло то, что вовсе не входило въ программу его поступковъ.
Петръ Трнфонычъ въ пылу гнѣва сначала хотѣлъ на слѣдующее утро поѣхать къ сосѣду и избить его, „какъ щенка“, но, подумавъ и поговоривъ съ сыномъ, рѣшилъ стрѣляться съ Ильичевскимъ, такъ какъ послѣдній, хотя „каналья и масонъ“, былъ дворянинъ тѣмъ не менѣе, и не подобало унижать благороднаго званія. А тутъ какъ разъ подоспѣли вѣсти о разбойничьемъ нападеніи и исчезновеніи Григорія Алексѣевича. Какъ проникли эти слухи въ Борсуковку, было никому неизвѣстно, но на слѣдующій день было обнаружено подметное письмо на балконѣ, которое гласило:
Мы не жаждемъ крови вашей и жизни, мы хотимъ лишь, не дожидаясь небеснаго Правосудія, восполнить отъ вашего избытка то, него лишены мы несправедливостью человѣческихъ законовъ и случайностями фортуны. Посему во вторникъ ждите насъ мирно и безъ страха, не оказывая сопротивленія и предоставя намъ всѣ ключи отъ комнатъ и сундуковъ, ларей и столовъ. Не слѣдите за нами и мирно продолжайте ваши занятія, или молитесь, въ противномъ случаѣ мы не можемъ увѣрить васъ, что не прольется кровь, каковое дѣло считаемъ низкимъ и безчестнымъ. Не думайте противостоять намъ, ибо имѣется у насъ достаточно ружей, рукъ и пушекъ, чтобы достичь желаемаго, какой бы то ни было цѣной. Ваши руки ослабли, сынъ вашъ не привыченъ держать оружіе, дворня же распущена и склонна къ предательству. Говоримъ вамъ все это, жалѣя ваши лѣта и не желая насильственнымъ путемъ поправлять ошибки судьбы. Но мы не остановимся ни передъ чѣмъ.
Написано это было грамотно, хотя и каракулями на синей оберточной бумагѣ мѣломъ.
Тотъ же казачекъ принесъ это посланіе вмѣстѣ съ утреннимъ чаемъ еще не встававшему по случаю праздника барину.
— Это что?
— Извольте прочитать, на балконѣ оставлено.
Петръ Трифонычъ, прочитавъ, помолчалъ, затѣмъ сказалъ тихимъ голосомъ: — Позвать сюда Илью Петровича, — а пальцы его барабанили Преображенскій маршъ, что всегда свидѣтельствовало о величайшемъ его волненіи. Когда Илья Петровичъ переступилъ порогъ спальни, отецъ продолжалъ находиться въ томъ же мрачномъ и молчаливомъ возбужденіи.
Молча передалъ онъ сыну синій клокъ и только, когда тотъ, прочитавъ, поднялъ вопросительно глаза на отца, старикъ Барсуковъ тихимъ голосомъ вопросилъ:
— Что скажешь, сударь?
— Я плохо понимаю, отецъ; написано это грамотно, но мысли нѣсколько странныя и смѣлости рискованной.
Петръ Трифонычъ вдругъ вскочилъ съ постели въ одномъ исподнемъ и заоралъ:
— Неслыханная наглость! Необычайная! Мнѣ, Петру Барсукову, отставному полковнику лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка, получать такія цидулки?! Что я: человѣкъ, или пугало воронье? нашли простака! Грамотно! я имъ покажу грамотно! вилами до околицы не допущу, самъ изъ двухъ ружей стрѣлять буду! Грамотно!
Илья слушалъ молча, не ища логики или благоразумія въ словахъ отца. Затѣмъ, поднявъ блѣдноватое лицо свое, спокойно замѣтилъ, слегка скрививъ губы:
— По сердцу и по разсудку сказать: гораздо больше варварства я вижу въ твоемъ, отецъ, благородномъ негодованіи, нежели въ письмѣ этихъ бродягъ и разбойниковъ, каковыми ты ихъ считаешь. Ты жаждешь кровопролитія и подвергаешь опасности жизнь близкихъ тебѣ людей, они же, конечно, совершаютъ насиліе, но безкровное и, можетъ быть, дѣйствительно, лишь для возстановленія попранныхъ правъ своихъ.
Петръ Трифоиычъ опустился на кресло и, сжимая синій листъ, тихо произнесъ:
— Теперь я вижу, что въ одномъ злодѣи нравы: не только въ лѣнивой и распутной челяди — въ родномъ сынѣ своемъ предателя обрѣтаю.
Затѣмъ, почти безъ шума поднявшись, что было особенно удивительно при его тучности, вышелъ, хлопнувъ дверью. Илья послѣдовалъ за нимъ въ проходную, догналъ и, взявши за рукавъ рубашки, сказалъ съ очевиднымъ волненіемъ, столь несвойственнымъ его философическому поведенію:
— Отецъ, прости, если я тебя обидѣлъ, но размысли нѣсколько, — и ты убѣдишься, что я правъ.
Не оборачиваясь къ сыну и продолжая шествовать въ одномъ бѣльѣ, старый Барсуковъ лишь буркнулъ: — пойду говорить съ тѣми, кто лучше сына понимать меня можетъ.
И какъ Илья Петровичъ все держалъ рукавъ отцовской рубахи, тотъ сильно рванулся и вышелъ на черное крыльцо, такъ что сынъ поспѣлъ только послать ему въ догонку „подумай о Машенькѣ“, на что отвѣта не послѣдовало. Илья горестно пожалъ плечами и сѣлъ за Гайдна, не смотря, какъ къ крыльцу стала стекаться „лѣнивая и распутная“ дворня, почесывая животы и космы густыхъ волосъ.
Но когда подъ вечеръ онъ читалъ въ третій разъ „Эмиля“, мечтая о правильномъ воспитаніи своихъ будущихъ дѣтей, скрипнула дверь, и бокомъ вползъ Петръ Трифонычъ, имѣя видъ сконфуженный и убитый. Молча онъ сѣлъ у шифоньеры, такъ что уже самъ Илья Петровичъ, видя отца неразговорчивымъ, задалъ ему вопросъ:
— Ну, что же сказали тебѣ люди, которые понимаютъ тебя лучше родного сына?
Отеревъ потъ съ лица большимъ фуляромъ, старикъ заговорилъ съ неожиданнымъ и внезапнымъ воодушевленіемъ:
— Бъ первый разъ такая оказія со мной случается. Какъ горько мнѣ, Ильюша, — видитъ Богъ, но ты оказался совершенно правымъ. Что имъ, тунеядцамъ, честь моя и мое добро?! Запороть ихъ всѣхъ мало, но, зная непріятеля близкимъ, не осмѣливаюсь. Претерплю, но зато покажу имъ, канальямъ, кузькину мать! Узнаютъ, негодяи, какъ труса праздновать и хозяйское добро не беречь!
Потомъ онъ также неожиданно заплакалъ и, склонясь тучнымъ тѣломъ на плечо своего хилаго сына, прошепталъ:
— Не чаялъ дожить до этого, свѣтъ.
Тотъ неловко обнялъ отца и спросилъ:
— Ты рѣшилъ поступать какъ я совѣтовалъ… просилъ? — Да, но каково мнѣ это?
Помолчавъ, Илья сказалъ утѣшительно:
— Конечно, минуты непріятныя, но унизительнаго въ этомъ ничего нѣтъ. Это не въ твоей власти, какъ не въ твоей власти остановить вывѣску, которая валится тебѣ на голову. Кто же можетъ тебя винить за это? И самъ ты этого дѣлать никакъ не можешь. Можно ли обижаться на простолюдина, что онъ сморкается въ руку, когда у него нѣтъ носовыхъ платковъ и когда онъ съ дѣтства такъ воспитанъ? Что же спрашивать съ грабителей?
Петръ Трнфонычъ слушалъ разсужденія сына, не подымая головы и громко всхлипывая.
Въ назначенный разбойниками вториикъ вся Барсу ковка съ ранняго утра ожидала набѣга. Петръ Трифонычъ, нарочно для пренебреженія одѣтый въ старый халатъ, потребовалъ себѣ всѣ ключи и сидѣлъ въ круглой залѣ, читая календарь за 1811 годъ, а Илья Петровичъ здѣсь же перелистывалъ „Эмиля“. Машенька оставалась запертой и, казалась непричастной общей: ажитаціи. Наконецъ, часовъ около одиннадцати, казачекъ Кузька, блестя раскосыми глазами, прибѣжалъ впопыхахъ и почтительно, несмотря на катастрофичность момента, доложилъ: — около амбаровъ ѣдутъ.
— Мерзавцы! — выругался баринъ и добавилъ.
— Много?
— Четыре телѣги; человѣкъ тридцать. Тройками.
— Пушка есть?
— Имѣется!
Въ молчаніи прошло еще съ полчаса. Наконецъ, тотъ же Кузька ввелъ въ залу человѣкъ пять мужчинъ, одѣтыхъ по крестьянски, съ бородами и безъ бородъ, всѣ съ пистолетами и масками на лицахъ. Молча передалъ Петръ Трнфонычъ подносъ съ ключами выдѣлившемуся впередъ молодому, высокому мужику. Тотъ молча же поклонился, прибавивъ явно дѣланнымъ басомъ:
— Возвратимъ въ цѣлости.
— Чортъ бы тебя побралъ, — отвѣтилъ Барсуковъ. Илья Петровичъ, заложивъ пальцемъ страницу книги, поднялъ близорукіе глаза, ожидая ссоры, но мужикъ, ничего не сказавъ, взялъ всѣ ключи и пошелъ внутрь дома, оставивъ у дверей стражу съ заряженными пистолетами, курки которыхъ были взведены.
Когда непрошенные гости удалились, молчаніе снова воцарилось въ круглой залѣ, и было странно видѣть массивную фигуру Петра Трифоныча съ багровымъ пятнами лицомъ, сидѣвшую за тѣмъ же календаремъ на 1811 годъ и сутуловатаго философа, изучающаго „Эмиля“, межъ тѣмъ какъ но верхнимъ половицамъ были слышны тяжелыя шаги, а у дверей стояли бородатые мужики съ ножами за поясомъ, съ пистолетами, курки коихъ были взведены у всѣхъ на глазахъ и съ масками на неизвѣстно какихъ лицахъ.
Нельзя особенно винить людей Барсуковскихъ, что они такъ равнодушно и даже скорѣе сочувственно въ пользу неизвѣстныхъ грабителей, отнеслись къ опасности, грозившей не жизни, а лишь благосостоянію ихъ господъ. Нѣкоторые старики, отъ которыхъ мало было бы проку, выражали готовность положить свои дряхлые животы за барское имущество, но, кто помоложе, сочувствовали болѣе удали пришельцевъ, даже не изъ ненависти къ рабскому игу, а просто изъ озорства или въ надеждѣ получить, если не наживу, то угощеніе отъ своихъ же братьевъ простолюдиновъ, каковыми они съ извѣстнымъ вѣроятіемъ считали разбойниковъ. Перспектива неизбѣжнаго наказанія представлялась имъ въ такомъ отдаленіи, что не могла перевѣсить удовольствія невиданнаго зрѣлища или даже опасности, которой могла подвергнуться ихъ жизнь въ случаѣ вооруженнаго столкновенія.
Черезъ извѣстное время, когда первыя три тройки прозвенѣли уже, отъѣзжая, въ круглую залу вошелъ другой мужикъ поменьше и съ бородой, внесъ подносъ съ ключами и, возвращая его Петру Трифонычу, промолвилъ высокимъ теноркомъ:
— Извольте пересчитать, сударь.
Тотъ неспѣшно пересчиталъ ключи и сказалъ:
— Чортъ бы тебя побралъ, — будто разучившись другимъ, болѣе сильнымъ нелюбезностямъ. Тотъ махнулъ рукою и вышелъ, за нимъ удалились тѣ, что стояли у дверей, и послѣдняя подвода съѣхала со двора. Тогда Петръ Трифонычъ разразился отборными ругательствами, получивъ утерянный на время даръ слова и пошелъ осматривать порчи, нанесенныя его благосостоянію пріѣзжими. Къ удивленію, почти все осталось нетронутымъ, и взято было такъ мало и такихъ нестоющихъ предметовъ, что могло считаться, что ничего не было взято. Не было конца догадкамъ о глупости разбойниковъ, пока не пришло время ужина, потому что, когда понесли кушанья барышнѣ и отомкнули дверь, то горницу нашли пустою. Когда доложили объ этомъ старому барину, онъ впалъ въ необычайную ярость и, хлопнувъ себя изо всей мочи по лысому лбу, воскликнулъ:
— Ахъ, я пугало воронье! Самъ ключи выдалъ мерзавцамъ, фармазонамъ, Гришкѣ Ильичевскому, — и, не докончивъ даже бараньяго бока, самъ самолично отправился въ погоню, хотя Илья Петровичъ и доказывалъ ему, что въ пять часовъ, которые прошли со времени отъѣзда послѣдней тройки до сей минуты, можно было такъ далеко заѣхать и такъ далеко зайти, что никакія погони не помогутъ.
Марья Петровна съ первыхъ моментовъ, какъ неизвѣстные маскированные люди открыли дверь въ ея спальню и она убѣдилась, что, дѣйствительно, существуютъ разбойники, а, слѣдовательно, справедливы всѣ слухи объ исчезновеніи Ильичевскаго, — впала въ безчувственное состояніе и такъ пребывала до тѣхъ поръ, пока не открыли ей завязаннаго рта на отдаленномъ отъ Барсуковки постояломъ дворѣ. Вмѣстѣ съ возвратившимися къ ней чувствами къ ней вернулось и сознаніе, что вотъ Гриша ея навсегда потерянъ, отецъ и братъ, быть можетъ, умерщвлены злодѣями, и сама она находится, конечно, между двухъ ужасныхъ жребіевъ: быть убитой или опозоренной. Въ избѣ сидѣло двое замаскированныхъ разбойниковъ, хозяйка двора возилась у печи, да пищалъ младенецъ въ зыбкѣ. Марья Петровна жалостно вздохнула, обозрѣла въ тоскѣ двери, низкія окна, людей во дворѣ, выпрягавшихъ лошадей и, видя, что на бѣгство нѣтъ никакой надежды, начала, обращаясь къ мужикамъ:
— Чего вамъ надобно отъ меня, братцы? Зачѣмъ томите? Если жизнь моя — что же вы медлите? Если позоръ мой, то знайте, что только съ мертвой сможете вы сдѣлать то, что замыслили! Прошу васъ объ одномъ — вонзите мнѣ въ сердце этотъ ножъ! Родные мои, навѣрное, умучены вами, женихъ мой Гришенька отъ вашей руки патъ — поспѣшите же соединить меня съ ними!
Видя, что тѣ безмолвствуютъ, — только дворничиха заслушалась ея, подперевъ ладонью щеку, — Марья Петровна снова начала съ большимъ воодушевленіемъ:
— Можетъ быть, вы ждете за меня выкупа, но кто же его дастъ, разъ всѣ, кому я была дорога, и кто былъ дорогъ мнѣ, погибли? Довершайте вашъ ударъ, лишайте меня немедля этой несчастной и несностной жизни. Ахъ. Гришенька, радость моя, былъ бы ты около меня, — ничего этого не приключилось бы! — и она зашлась слезами, упавши на столъ.
Тогда одинъ изъ сидѣвшихъ подошелъ къ дѣвушкѣ и сказалъ ей тихо:
— Барышня, Марья Петровна, не убивайтесь такъ; Григорій Алексѣевичъ сейчасъ сюда будутъ и все вамъ разъяснятъ.
— Какъ онъ придетъ съ того свѣта, и почему я буду тебѣ вѣрить, душегубу?
Онъ снялъ маску и, улыбаясь безбородымъ лицомъ, промолвилъ:
— Я — Василій, барышня, неужто не признали?
Но затуманенные глаза Марьи Петровны плохо видѣли Насилія, котораго она и прежде-то еле знала въ лицо. Покачавъ сомнительно головою, она задумчиво произнесла:
— Откуда притти ему?
Въ эту минуту двери распахнулись, и высокій мужчина въ маскѣ, низко нагибаясь, бѣгомъ бросился къ плѣнницѣ и заключилъ ее въ объятія. Марья Петровна пронзительно крикнула, но тотчасъ смолкла, такъ какъ маска упала и она увидала близко отъ своего лица простодушный обликъ Григорія Алексѣевича. Отстранивъ его нѣсколько рукою, она заговорила:
— Какъ, ты живъ, не погибъ, не въ плѣну? Что же это все означаетъ: гдѣ мой отецъ и братъ, почему эти маскарады и почему я здѣсь?
— Чтобы быть со мною, навсегда со мною, милая моя! Иначе ничего нельзя было сдѣлать!
— Такъ что нападеніе, разбойники, кровопролитіе…
— Все обманъ, все одна видимость, радость моя! Но спѣши, священникъ ждетъ насъ, надо поспѣшить, пока родитель твой не отыскалъ насъ.
— Постойте, не будьте такъ поспѣшны, Григорій Алексѣевичъ; я вовсе не собиралась за васъ замужъ, особенно послѣ такихъ событій.
Ильичевскій смотрѣлъ растерянно: не онъ ли все такъ остроумно и рискованно устроилъ, и что же, что нужно этой непонятной дѣвушкѣ?
— Но, Машенька, что же случилось? Родные твои живы и невредимы, я остался по прежнему вѣренъ тебѣ и твоимъ клятвамъ, ничего не стоитъ между нами, что же тебя можетъ удерживать?
Марья Петровна долго сидѣла, задумавшись, наконецъ, подняла на Ильичевскаго заплаканные глаза свои и, будто съ трудомъ выговаривая слова, молвила:
— Но вы забыли, Григорій Алексѣевичъ, что я перечувствовала за это время: вѣдь, взаперти, тамъ я считала васъ убитымъ и оплакала васъ, теперь я считала, что жизнь моя и то, что дороже жизни, подвержены неминуемой опасности, что родные мои погибли, — все это, не бывшее, на самомъ дѣлѣ, для меня существовало въ дѣйствительности, все это я пережила, какъ правду, и удивляюсь, какъ я жива осталась, что же удивительнаго, что и чувства мои нѣсколько измѣнились?
Григорій Алексѣевичъ слушалъ такъ, будто Машенька говорила по испански; наконецъ, тряхнувъ головой, онъ твердо вымолвилъ:
— Конечно, ты въ разстройствѣ, радость моя; я прошу прощенья, если доставилъ тебѣ безпокойства, избѣжать которыхъ было невозможно, но я полагаю, что чувство любви усидчивѣе воробья, скачущаго съ вѣтки на вѣтку и потому не отчаиваюсь въ своемъ счастьѣ. Теперь же я пойду говорить съ твоимъ отцемъ, который пріѣхалъ; я не хочу говорить при тебѣ, чтобы не разстраивать тебя еще больше, и чтобы дать тебѣ время собрать разсѣянныя чувства.
Съ этими словами онъ вышелъ, и Машенька осталась одна. Неизвѣстно, собирала ли она свои разсѣянныя чувства и о чемъ она думала, когда недвижно просидѣла все долгое время, пока враги-сосѣди объяснялись. Такою же неподвижной пребывала она, когда въ избу вошли Петръ Трифонычъ, Илья Петровичъ и Ильичевскій. Веселымъ голосомъ старый Барсуковъ заговорилъ:
— Ну, Марья, видно, быть не но вашему и не по нашему, а выходить тебѣ за Ильичевскаго.
— Я не пойду, — тихо отвѣтила Машенька.
Отецъ оглянулся, будто ослышался, потомъ заоралъ:
— Въ бесѣдки бѣгать, на постоялыхъ дворахъ сидѣть, обнявшись — это твое дѣло, а подъ вѣнецъ итти — нѣтъ? Плетью погоню! Даромъ что ли, я съ нимъ, еретикомъ, помирился?
— Онъ обманщикъ, — еще тише молвила Маша.
Старикъ разсмѣялся:
— Слышали это! Машкарадомъ недовольна? Такъ что жъ ты хочешь, чтобы всѣ мы были перестрѣляны, а ты у разбойниковъ въ лапахъ сидѣла? Такъ суженый твой, повѣрь, и такъ разбойникъ изрядный.
Тогда выступилъ Григорій Алексѣевичъ, взялъ Марью Петровну за руку и сказалъ: — неужели за минуту необходимой хитрости ты забыла всѣ клятвы, поцѣлуи, сладкіе часы любви — все, все? Вѣрнымъ другомъ и рабомъ буду я тебѣ. Неужели, сердце въ тебѣ одеревенѣло? — И онъ заплакалъ.
Петръ Трнфонычъ отвернулся къ окну, а Машенька наклонилась къ плачущему жениху и сказала:
— Конечно, я люблю тебя попрежнему и женой, твоей быть согласна, но ахъ, зачѣмъ все это приключеніе — не болѣе, какъ маскарадная шутка?
