В. В. Розанов
Монашество и семья, церковь и нация
править
Оформилось, т. е. выработало устав себе и получило утверждение «братство ревнителей церковного обновления» в Петербурге. Зерно его или активную и вместе хозяйскую часть составляют те «32» священника, которые составили и подали года 1 1/2 назад митрополиту Антонию известную «записку», в которой указывалось на неканоничность теперешнего строя церкви или, собственно, церковного высшего управления, и говорилось о нужде вернуться к канонам, все «обновить» в согласии с ними (т. е. «постарить», а не «поновить»?), — и, в частности, предлагалось созвать для произведения этих перемен всероссийский церковный собор. «Все от них пошло», — скажет когда-нибудь история об этих «32-х», как в другом месте она говорит это о троянцах и еще в третьем месте — о Рюрике, Синеусе и Труворе. Во всяком случае, эти «32» составляют действительно энергичную молодую часть петербургского духовенства, совершенно чуждую сословной замкнутости и также высокомерия и повелительности, весьма нередких в духовенстве, когда дело касается специальной его сферы. В этих «32-х» общество может смело видеть друзей своих и может сказать им, с надеждою быть выслушанным, такие вещи, которых или не поняли бы, или остались бы глухими к ним другие представители духовного класса. Некоторых из этих «32-х» знаю и я, и мне хочется по душе сказать им одну мысль, давно лежащую у меня на сердце и относящуюся к главному основанию всего ими начатого движения. Основание это очень точно и решительно формулировано в «статье А», — т. е. первой и начальной, — только что утвержденного их «устава». Я приведу ее, чтобы читатель видел, о чем я хочу рассуждать, и слушателями этого рассуждения я прошу быть все русское духовенство. Дальнейшие мои строки могут быть приняты как бы за открытое письмо к нашему духовенству.
«Цель братства ревнителей церковного обновления определяется следующими руководящими положениями:
А) Веруя в церковь, как учреждение вечное, имеющее вечную и безусловную, а не временную и условную цель, братство стремится как к освобождению самого понятия о церкви от примешиваемых к нему чуждых и государственных понятий и представлений (Луки XXII, 25-26), так и всей жизнедеятельности церковной от подчинения государству и другим преходящим человеческим учреждениям (Матф. XXII, 21), — через установление таких отношений церкви к государству, которые соответствовали бы ее самостоятельности. равно как и истинной свободно-учительной природе ее».
Заметим, что о «свободе» самого государства и вообще «временных человеческих учреждений» от духовенства и от церкви ни слова не сказано как в этом пункте, так и в следующих.
Далее, в пунктах Б, В, Г и Д устав говорит о задачах всекультурных и всеобъединительных с другими христианскими церквами и со всеми вообще элементами образованного гражданского общества, — под которыми, вероятно, каждый христианин и каждый гражданин охотно подписал бы свое имя с прибавкой: «верую»…
И пункт А, мы нисколько не сомневаемся, подписан этими «32-мя» священниками с такими мыслями, пожеланиями и вожделениями, какие представляют собою в этом 1906-м году и в среде этих именно лично ревнителей церковного обновления только один свет, одно добро и одну правду. Они тут не видят ничего худого, лично совпадая во всем миросозерцании с просвещенным русским обществом. Это как бывает с поздравлениями и пожеланиями: «желаю вам в наступающем году всего, всего хорошего: всего, чего вы сами желаете». С этим доверчивым и любящим «чего вы сами желаете» «32» пастыря подходят и к светскому обществу, к науке, искусству, культуре, гражданственности (пункты Б, В, Г, Д). Но ведь они не бессмертны, эти «32» священника? Устав всякого общества переживает его основателей или имеет тенденцию пережить их, как что-то более постоянное и устойчивое, — как «истина» и тезис, имеющие и потом объединять на согласии с собою других людей. А «тезис» этот, выраженный в пункте А, который собственно объявляет церковь «автономною» в государстве, вовсе от нее, от церкви, не автономном (юридически и особенно морально, гипнотически), — пункт этот не только не верен, но и губителен, смертелен для всего, к чему с такой любовью пока подходят эти «32» священника в этом счастливом 1906 году…
Будут иные дни… Были иные дни… Между прочим, о них выразительно и кстати напомнил в сентябрьской книжке «Московского Еженедельника» (№ 27) профессор церковной истории в Московском университете А. Лебедев в статье: «Раскол, старообрядчество и православие». Опять цитирую, ибо это лучше рассуждений и пересказов:
«Причина раскола* лежит глубже, нежели обыкновенно полагают: она касается самого существа церкви и основ церковного устройства и управления» (NB: темы «Общества ревнителей обновления». — В.В.). Различие в обрядах, само по себе, не привело бы к расколу, если бы дело обрядового исправления велось не так, как повело его иерархическое всевластие. «Ничто же тако раскол творит в церквах, яко же любоначалие во властях», — писал известный вождь старообрядчества протопоп Аввакум в своей челобитной к царю Алексею Михайловичу. И вот это-то любоначалие, угнетающее церковь**, попирающее церковную свободу***, извращающее самое понятие о церкви (церковь — это я), и вызвало в русской церкви раскол, как протест против иерархического произвола. Любоначалие было виною, что для решения религиозно-обрядового спора, глубоко интересовавшего и волновавшего весь православный люд, собран был собор из одних иерархов без участия народа****, и старые, дорогие для народа обряды, которыми, по верованию народа, спасались просиявшие в русской церкви чудотворцы, беспощадно были осуждены; а на ревнителей этих обрядов, не покорившихся велениям собора, изречена страшная клятва, навеки нерушимая: «Если кто, — читаем в постановлении собора относительно этих ревнителей старообрядства, — не вразумится и пребудет в упрямстве своем до скончания своего, да будет и по смерти своей отлучен, и часть его и душа его да будут с Иудою предателем и с распявшими Христа жидами, и с Арием, и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камни и древеса да разрушатся, а тот да будет не разрешен». Вот постановление собора. И все это из-за того, что державшиеся старых обрядов хотели креститься двумя, а не тремя перстами, служить обедню на семи, а не на пяти просфорах, читать и петь сугубую, а не трегубую аллилуйю и т. п.! Но этого мало. Не ограничиваясь проклятием, отцы собора положили подвергать непокорных и «телесным озлоблениям», в чем поддержали их и восточные патриархи, свидетельствовавшие пред лицом всероссийского собора, на который они были приглашены в качестве авторитетных судей по делам церковным, что так поступали с религиозными диссидентами и в Византии, где отцы церкви вкупе с благочестивыми царями, «…повелевали злочестивых еретиков наказывать многим биением говяжьих жил, и древием суковатым, и темницами… и овым языки отрезаша, овым руце отсекаша, овым уши и носы» (Деяния моек, собора 1666 и 1667 года. Издание братства св. Петра)".
______________________
- Не добавить ли: «и вообще расколов», напр., хоть лютеранства, отделившегося от католичества? Сперва пришел Гус, и его сожгли. Гус просил, молил… Тогда пришел Лютер и дал «по уху» тем, которые сожгли, потребовал, закричал, наскандалил… И имел успех… Не так ли вообще происходит история еще «от троянцев» и «Рюрика»?..
- Неожиданно: да когда же церковь, начиная с Константина Великого и до сих пор, чувствовала себя «угнетенною собственным любоначалием»? Невероятно и невозможно, как сытому невозможно проклинать еду, которою он сыт.
- Опять досадная обмолвка: «попирающее гражданскую, государственную, вообще натуральную человеческую» свободу, а вовсе не «церковную», ибо от Константина Вел. никогда, ни у одного народа и ни в каком веке церковь к «свободе» и не стремилась, ее и не искала иначе, как для себя, т. е. желала «свободы» именно «угнетать»…
- Что за совпадение: и теперь, в 1906 году решено собор собрать «из одних иерархов»! Что за одна не умирающая тенденция в 1667 году и в 1906, т. е. от 1667 до 1906 года!
- Опять досадная обмолвка: «попирающее гражданскую, государственную, вообще натуральную человеческую» свободу, а вовсе не «церковную», ибо от Константина Вел. никогда, ни у одного народа и ни в каком веке церковь к «свободе» и не стремилась, ее и не искала иначе, как для себя, т. е. желала «свободы» именно «угнетать»…
- Неожиданно: да когда же церковь, начиная с Константина Великого и до сих пор, чувствовала себя «угнетенною собственным любоначалием»? Невероятно и невозможно, как сытому невозможно проклинать еду, которою он сыт.
______________________
Вот как все связано, вот какой сонм их: русские иерархи 1666 — 67 года, приехавшие из Греции вселенские патриархи и их уполномоченные, а главное, «святые и богоносные отцы», коим ведь мы молимся, весь народ русский молится на иконах и зажигает пред ликами их лампады, все они… «и древием суковатым» и «воловьими жилами» приводили людей к единомыслию с собою, и «языки отрезаша, руце отсекаша, овым уши и носы»… Верю вполне, что благи «32» петербургских священника, как и ученый и добрый профессор-историк Московского университета, но знаю же я, что никогда-никогда пред их изображениями никто на Руси не затеплит, по предложению церкви, лампады, не поставит восковой свечи, а перед теми, кто «резаша уши, носы, языки и руце», по предложению церковному уже 1000 лет весь христианский мир молитвенно склонен или, точнее, поставлен на колени необоримым авторитетом церкви…
«32» и проф. Лебедев — персть, ничто; горсть золы, что разлетелась и исчезла. Какой у них авторитет? Они сами знают, что никакого! А у тех, что «резаша» и «советоваша резать»? У них авторитет безмерный!
Теперь если, при свете приведенной цитаты из проф. Лебедева, мы взглянем на твердую цель нового петербургского общества «освободить всю жизнедеятельность церковную от подчинения государству и другим преходящим человеческим учреждениям», то мы… будем смущены и ответим твердым: «нет». Церковь хочет «автономироваться» или, конкретнее, духовенство хочет, настаивает и требует, как «вечное учреждение», чтобы светские люди ни как лица, ни как учреждения вовсе не вмешивались в их «специальное духовное дело», специальную духовную сферу… Охотно бы можно было последовать этому примеру Испании XV века, если бы территориально и народно «вечное учреждение» не совпадало с несколько презрительно называемыми в уставе «преходящими человеческими учреждениями»… Да, вот будь духовенство в Сахаре, — для тамошних песков отчего бы ему и не учредить хоть даже «священное судилище» с огоньками ауто-да-фе, или, как у нас, аляповатые срубы, в которых сожгли все-таки «святейшие иерархи» попа-расстригу Аввакума… Вообще, в Сахаре или где-нибудь в песках туркменских они могли бы быть «автономными»… Но на Руси, среди русского народа, уже поставленного на колена перед теми, что «секоша» и «резаша», и богомольно века склоненного пред идеалами, духом и, наконец, поэзиею (да, да, вспомним наших самосожигателей!) этого «усекания» и «резания»… Нет, среди этого народа мы им автономии не можем дать!.. Позвольте, гипнотизер, который загипнотизировал, — обязан и разгипнотизировать. Проф. Лебедев это делает, хотя бы в названной статье; готовы и будут делать «32», — они честные люди, добрые граждане: но этого слишком мало, эти несколько строк в этом 1906 «освободительном» году! Гипноз продолжался для России с 988 года все в одних идеалах, без малейшего послабления и колебания, — и «разгипнотизирование» продолжится очень долго, может быть, века 2 — 3. И как общество, так и государство и вообще «преходящие человеческие учреждения» вправе не только не уйти в сторону от духовенства и духовных, якобы «специальных дел», но и обязаны все время остаться внимательно следить, наконец, властно следить за процессом обратной разгипнотизации народа… Ведь в гипнозе люди не только думают, но и действуют: скопцы, самосожигатели, морелыцики, эти острые «иглы» самозавершившегося хребта православия. Пусть оно порицает и отрицает эти свои вершины: скопятся и жгут себя не читатели Дарвина и Бюхнера, а читатели, горячие читатели «богоносных отцов», что «резаша»… На Западе была инквизиция, у нас поглубже — самоинквизиция.
Возьмем, напр., семью, чтобы перейти от черного прошлого к тревожному будущему… «Автономинировалось» бы духовенство, — то, понятно, весьма скоро оно получило бы и главу себе, естественного вождя своих сил и сберегателя своих «специальных» идеалов, — идеалов и также «преимуществ» и «прерогатив». Это уж непременно, это вошло мотивом и в «записку» 32-х, где говорится о «неканоничности» высшего управления, т. е. иносказательно, об обер-прокуроре. Итак, будем говорить о «прерогативах». В числе последних находится та поразительная вещь, в силу которой церковь, будучи по строю своему, по идеалам своим, по всем вкусам, воспитанию, обучению и проч. и проч., исключительно черною, монашескою, бессемейною и безбрачною, однако взяла себе одной исключительное право разрешать всякому человеку семейную жизнь; разрешать и не разрешать, брачить и запрещать брачиться. Тут нельзя не остановиться на одной особенности «благопопечения». Кажется, со времен Константина Великого еще не было ни одного случая, чтобы церковь какую-нибудь пару, чету влюбленных (даже неприлично и говорить о «влюбленности» перед духовенством) «свела», «сговорила», «уговорила» к браку, чтобы она поманила, соблазнила, повлекла к любви и соединению. Даже и представить этого невозможно! Ну, а растор-брака? — Сколько угодно! Повсюду, ежегодно! Иногда счастливейших браков и уже от которых родились дети! И расторжений по тому словесному, бумажному обстоятельству, что при заключении брака не были соблюдены хотя бы малейшие «йоты» в правилах тех отцов, что «резаша» носы и «бияша суковатым древием»… Не свела — ни одного! Расторгла — тысячи!
Почему? Да потому, что черна, монашеска, что для монаха «семья» и «брак» то же, что для овцы вареная говядина или для волка каша: не нужно, непонятно и не интересно! Но как же и для чего монахи взяли в свои руки семью, брак? Власть, сила, прерогатива, т. е. влечение ко всему этому, столь же цепкое, как к «монастырским угодьям». В опору взят софизм: видите ли, И. Христос, «пастыреначальник» всего последующего духовенства, «пошел на брак в Кане Галилейской и сотворил там чудо». Казалось бы, ведь Он «сотворил чудо и при ловитве рыбы», — наконец, Сам вкушал особенно часто рыбу и ходил чудесно по морю. Связь, поэтому, христианства и церкви с морем и морским делом и особенно с рыбными промыслами легко было бы, по аналогии с браком, утвердить духовенству. Поистине, «не убо пришел час их», и только вовремя не догадались они этого сделать во времена младенчества народного: такое же точно основание у них было и на исключительное право рыбной ловли или еще хлебопечения (чудесное накормление пятью хлебами 5000 народа), как и на венчание и вообще на разрешение и неразрешение браков, семей. Софизм! Но в этом софизме уже воспитан народ и им гипнотически усыплен до такой степени, что «расторгаемые» супруги, — имеющие детей! — и вправду расходятся иногда, а прежде и всегда расходились «по бумаге», полученной из «духовного» управления. А девушки, рождавшие и рождающие без венчания, сотнями и тысячами ежегодно или умерщвляют своих детей, или отвозят их тайно в воспитательные дома… Церковь, монахи, папа, будущий возможный патриарх относятся к деторождению и роднинкам его — семье и браку — так же «благопопечительно», как известные «попечители» казанского и петербургского учебных округов Рунич и Магницкий относились к «опекаемым» ими университетам и вообще просвещению, к книгам; или как «цензировавший» Пушкина Бенкендорф относился к стихам и прозе великого поэта: «Не надо!» «Как можно меньше!» «Вредно!» «Опасно!». Теперь церковь по желанию «общества ревнителей церковного обновления» пусть «автономировалась» бы; «автономировавшись», она, к прискорбию и недоумению сего «общества», и не посоветовавшись, конечно, с ним, избрала бы «патриарха». Это, — утверждает заранее общество пунктом А, — «никого не касается», и «светским преходящим учреждениям» тут нет предлога для вмешательства. Все «по святым канонам»… Хорошо. Патриарх уж, конечно, будет монах, сколько бы ни чихали от этого «32» и вообще все русские бессильные, безгласные, не законодательствующие и не администрирующие русские священники… У них все это отнято только оттого, что они с семьею, семейные, в семье: настолько велика ненависть к семье у власти, «благопопечительствующей» ее… Теперь патриарх, уже бессильный (в XX веке!) забрать себе и хлебопекарни, и каспийское рыболовство по основанию «чудесного хождения по водам» Спасителя и «чудесного накормления пятью рыбами и пятью хлебами 5000 народа», — удесятеренно жадно сожмет в деснице «хоть что есть», прежде всего семейную, брачную жизнь всех ста миллионов «поставленных на колена» простецов. Это побогаче каспийских уловов и в смысле доходности, и в смысле особенно власти, авторитета. Теперь «32» должны сейчас же переброситься к «гипнозу». С патриархом «гипноз» этот сейчас же возрастет, свечи зажгутся гуще, ладану больше, проф. Лебедева — вон с должности, «32» полетят по монастырям «на смирение», вместо благодушного теперешнего митрополита Антония петербургского сядет грозный Антоний, епископ волынский, или Димитрий херсонский. Печальное зрелище, — но пока не смеем вмешиваться, ибо это в точности их «автономное» дело, и у них пока «свои косточки трещат». Но ведь сейчас же дело доходит и до «нас», до наших «косточек». Счастливый-то улов «лесою ап. Петра», куда попал весь брак. Патриарх — это сейчас же больше детоубийства во всей стране, как больше его в папских, католических странах, нежели в протестантских, больше расстройства семейного, семейных несчастий. Бенкендорф, «наблюдающий поэзию», вырос до неба. У него «ключи небесного царства»… Возьмем одних рождающих девушек, таких бессильных, — как птица, запутавшаяся в тенетах. «Сказывают богомолки, что в ребенке, который без венчанья прижит, не человеческая душа, а бесенок зарождается, — и такого убить не только не грех, а должно, как дьяволово порождение!». Гипноз, и уже тысячу лет, перед которым склонились государства, государи, народы, даже чуть ли не склонились мудрецы, и не поддались ему только поэты, да вольная народная песнь! Но не девушки одни, — повторяем, — несчастие семейное, расстройство семьи в целой России сейчас же возрастет при этом «святейшем кир-патриархе», который будет «автономно» избран и будет свят всеми видами святости, но семью он будет ненавидеть уже в силу личных обетов своих и личных вкусов и антипатий, толкнувших его к принятию монашеских обетов, — так же точно, как ее ненавидели все эти Руничи-Магницкие-Бенкендорфы, «попечительствовавшие» над несчастной «христианскою семьею» и давших «правила» ее, «цензуру» для нее, которые привели ее на край гибели, вырождения, разврата и измен; как, несомненно, монахи довели бы до гибели и вырождения, — попади им в руки несоответственное мореплавание или, еще лучше, попади в руки «цензура поэзии и науки». «Цензура семьи», «канонические о семье правила», — чем его не то же, что «духовная цензура литературы, науки и философии». Убийственная вещь — гроб, в который теперь заколочена семья. Она ли не важна для нации, ее здоровья, ее здоровых нравов, быта, духа. Кончим: в Сахаре, в пустыне церковь могла бы быть независима в жизни своей. Но духовенство, но отшельники, монахи, оставив «пустынное житие», пришли к нам! Зачем бы? Что спрашивать: уже пришли. «Церковь» не осталась «в пустыне», где дни ее прославляет Апокалипсис. Она вселилась среди нас… Она показала свои идеалы, она приучила к своим идеалам, она заставила пасть пред ними и поклониться им доверчивые темные народные души, не умеющие, как младенцы Ниневии, «различить правой руки от левой»… Все уже совершилось! Образ и характер совершившегося досказывает цитата из проф. Лебедева. Как было, так ведь и осталось, и это что-то, очевидно, принципиальное и вечное, если йота в йоту сохранилось от 1666 года до 1906 года, повторилось у испанцев и у русских… Все та же «власть», то же «любоначалие», та же «иерархия» без народа и вопреки народу, кажется, опирающаяся на евангельское «паси овцы Мои» и «кого разрешите вы на земле, — будет разрешен и на небесах, а кого вы (духовенство) свяжете, — будет связан и на небе»… При этих условиях требовать для «вечного и безусловного учреждения» автономии среди «преходящих» людишек, царств, законов, наук, искусства, семьи, рождения, болезней, голода, нужды, страстей, коллизий, — чтобы оно было «свободно» и ни с чем, кроме себя, не сообразовалось… кажется, жестоко… Я знаю, «32» не жестоки: но они сказали жестокое слово, и с самого начала своего выступления руководились не только совершенно ошибочною и неосновательною мыслью, но и мыслью жестокою…
Сперва «разгипнотизируйте», а уж потом и «автономируйтесь».
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1906. 18 окт. № 255.