Одновременно съ выходомъ въ свѣтъ, безъ имени автора, первой пѣсни «Донъ-Жуана», 28 іюня 1819 г., появилась небольшая брошюра, съ полною подписью Байрона, заключавшая въ себѣ поэму «Мазепа» и «Оду къ Венеціи». Написана была эта поэма, — по крайней мѣрѣ, вчернѣ, — гораздо раньше, вѣроятно, осенью 1818 г. Ея содержаніе, какъ указываетъ самъ авторъ въ небольшомъ предувѣдомленіи, заимствовано изъ «Исторіи Карла XII» Вольтера, именно — изъ 4-й книги этого сочиненія, въ которой разсказывается о неудачномъ походѣ Карла на Россію и объ его бѣгствѣ въ Турцію послѣ Полтавскаго сраженія. Это событіе, имѣвшее такое рѣшительное значеніе въ жизни «послѣдняго рыцаря», и послужило исходнымъ пунктомъ для Байроновской поэмы. Личность Карла XII, безъ сомнѣнія, интересовала поэта не меньше, чѣмъ личность Мазепы: судьба и характеръ шведскаго короля должны были напоминать поэту судьбу нѣкогда излюбленнаго имъ героя — Наполеона, для котораго походъ въ Россію оказался точно такъ же роковымъ, какъ и для Карла XII. Это сопоставленіе обоихъ героевъ проскользнуло въ первой строфѣ «Мазепы», гдѣ поэту вспомнился «день еще болѣе мрачный и ужасный», чѣмъ день Полтавскаго боя. Замѣчательно, однако, что, не взирая на все сходство между шведскимъ королемъ и французскимъ императоромъ и на постоянное вниманіе Байрона къ личности Наполеона, о Карлѣ XII ранѣе появленія «Мазепы» поэтъ не обмолвился ни однимъ словомъ. Можетъ быть, это молчаніе объясняется тѣмъ, что поэтъ успѣлъ познакомиться лишь въ сравнительно позднѣйшее время съ тѣмъ произведеніемъ Вольтера, которымъ внушена эта поэма.
Пушкинъ, хорошо изучившій произведенія Байрона, досадовалъ на англійскаго поэта за то, что онъ, избирая героемъ Мазепу, остановился на одномъ только эпизодѣ изъ юношескихъ дней гетмана и вовсе не коснулся позднѣйшихъ событій его жизни, представляющихъ гораздо болѣе сильный драматическій интересъ. Прочитавъ въ первый разъ въ поэмѣ Рылѣева «Войнаровскій» стихи:
Жену страдальца Кочубея
И обольщенную имъ дочь…
Пушкинъ «изумился, какъ могъ поэтъ пройти мимо столь страшнаго обстоятельства. Обременять вымышленными ужасами историческіе характеры и не мудрено, и не великодушно… Но въ описаніи Мазепы пропустить столь разительную черту было непростительно… Байронъ пораженъ былъ только картиной человѣка, привязаннаго къ дикой лошади и несущагося по степямъ. Картина, конечно, поэтическая, — и за то, посмотрите, что онъ изъ нея сдѣлалъ! Но не ищите тутъ ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачнаго, ненавистнаго, мучительнаго лица, которое проявляется почти во всѣхъ произведеніяхъ Байрона… Байронъ и не думалъ о немъ; онъ выставилъ рядъ картинъ, одна другой разительнѣе, — вотъ и все; но какое пламенное созданіе, какая широкая, быстрая кисть! Если-жъ бы ему подъ перо его попалась исторія обольщенной дочери и казненнаго отца, то, вѣроятно, никто бы не осмѣлился послѣ него коснуться сего ужаснаго предмета».
Выборъ сюжета объясняется, конечно, тѣмъ, что Байронъ зналъ о Мазепѣ лишь тѣ подробности, какія могъ найти у Вольтера, вовсе не упоминающаго о дочери Кочубея. Но, помимо поразительной картины человѣка, несущагося на дикой лошади, — безспорно, одной изъ тѣхъ картинъ, которыми охотнѣе всего увлекалась фантазія англійскаго поэта, въ «Мазепѣ» есть еще другая черта, близкая Байрону по обстоятельствамъ его личной жизни: изображеніе любовныхъ отношеній героя къ молодой женѣ стараго мужа имѣетъ до извѣстной степени автобіографическое значеніе; недаромъ поэтъ постоянно возвращается къ этой темѣ то съ серьезной, то съ комической стороны въ произведеніяхъ венеціанской поры своей жизни, — въ 1-й пѣснѣ «Донъ-Жуана» и въ «Беппо», недаромъ и возлюбленной молодого пажа Мазепы, женѣ старика-воеводы, дано имя Терезы, — имя, въ ту пору особенно близкое Байрону. Въ апрѣлѣ 1819 г., на вечерѣ у графини Бенцони, поэтъ былъ представленъ юной графинѣ Терезѣ Гвиччіоли, урожденной графинѣ Гамба, которая только что вышла замужъ за богатѣйшаго землевладѣльца Романьи, шестидесятилѣтняго старика, уже похоронившаго двухъ женъ. Это представленіе произошло наперекоръ желанію обѣихъ сторонъ: молодая графиня была утомлена и собиралась ѣхать домой, а Байрону не хотѣлось заводить новыхъ знакомствъ; они познакомились только изъ вѣжливости по отношенію къ хозяйкѣ дома. Но едва успѣли они обмѣняться нѣсколькими словами, — въ ихъ сердца запала искра, которая съ тѣхъ поръ уже не потухала. «Дивныя и благородныя черты его лица», говоритъ графиня въ своихъ запискахъ, — «звукъ его голоса, его манеры и окружавшее его невыразимое очарованіе дѣлали изъ него феноменъ, превосходившій все, дотолѣ мною видѣнное. Съ этого вечера мы видѣлись каждый день во время моего пребыванія въ Венеціи». Нѣсколько недѣль спустя, Тереза должна была уѣхать вмѣстѣ съ мужемъ въ Равенну. Разлука съ Байрономъ такъ потрясла ее, что въ первый день она нѣсколько разъ падала въ обморокъ, а потомъ такъ сильно занемогла, что ее привезли домой полуживою. Въ это же время у нея умерла мать. У графа было нѣсколько имѣній и замокъ между Венеціей и Равенной, — и съ каждой изъ этихъ станцій графиня посылала Байрону самыя страстныя письма, въ которыхъ выражала свое отчаяніе по поводу разлуки и умоляла пріѣхать въ Равенну. Въ письмахъ изъ этого города она трогательно изображала происшедшую съ нею перемѣну: раньше она мечтала только о праздникахъ и балахъ, а теперь любовь такъ передѣлала ея натуру, что она, согласно съ желаніемъ Байрона, стала избѣгать общества и проводить время въ совершенномъ одиночествѣ, занимаясь только чтеніемъ, музыкой, верховой ѣздой и домашними дѣлами. Отъ тоски и огорченія она опасно заболѣла: у нея началась изнурительная лихорадка и появились признаки чахотки. Узнавъ объ этомъ, Байронъ пріѣхалъ въ Равенну. Онъ нашелъ свою Терезу въ постели: она кашляла, харкала кровью и была, повидимому, близка къ смерти. «Я боюсь, что она страдаетъ чахоткой», писалъ поэтъ. «Вотъ такъ случается со всякимъ предметомъ и со всякою личностью, къ которымъ я чувствую искреннюю привязанность. Если съ ней случится бѣда, — это будетъ гибелью для моего сердца: вѣдь это моя послѣдняя любовь. Увлеченія, которымъ я до сихъ поръ предавался и которыми уже пресытился, имѣли по крайней мѣрѣ ту хорошую сторону, что теперь я способенъ любить въ болѣе благородномъ значеніи этого слова…» Всѣ окружающіе удивлялись своеобразнымъ отношеніямъ стараго графа Гвиччіоли къ молодому лорду: графъ былъ съ нимъ въ высшей степени вѣжливъ и предупредителенъ, каждый день заѣзжалъ за нимъ въ экипажѣ, запряженномъ шестеркой лошадей, и всюду разъѣзжалъ съ нимъ, — по выраженію Байрона — «какъ Виттингтонъ съ своей кошкой». Байронъ чувствовалъ себя совершенно счастливымъ подлѣ своей возлюбленной Терезы; эта единственная полная и счастливая его любовь возвратила ему поэзію его юношескихъ чувствъ; онъ былъ влюбленъ и нисколько не старался скрывать своего чувства. Когда графиня на нѣкоторое время уѣхала съ мужемъ въ одно изъ имѣній графа, Байронъ ежедневно посѣщалъ ея жилище, заходилъ въ ея комнату, читалъ ея любимыя книги и дѣлалъ на поляхъ отмѣтки. Когда дѣла потребовали присутствія графа Гвиччіоли въ Равеннѣ, онъ позволилъ женѣ уѣхать вмѣстѣ съ Байрономъ въ Венецію, гдѣ они и поселились вмѣстѣ въ виллѣ Ла-Мира. Нѣсколько времени спустя, графъ обратился къ Байрону съ просьбою о займѣ въ 1000 фунтовъ; Байронъ отказалъ; тогда графъ потребовалъ, чтобы жена вернулась къ нему въ Равенну. Пріѣхавъ туда, въ концѣ 1819 г., графиня опять заболѣла; ея отецъ умолялъ Байрона пріѣхать къ ней; мужъ на это согласился, и въ декабрѣ того же года Байронъ поселился въ Равеннѣ, сначала въ домѣ дяди Терезы, маркиза Кавалли, а затѣмъ — въ домѣ самого Гвиччіоли, нанятомъ имъ у графа. Лѣтомъ слѣдующаго года графъ опять сталъ требовать, чтобы его жена оставила Байрона; на этотъ разъ дѣло кончилось формальнымъ разводомъ графини. Она переѣхала къ своему отцу, а черезъ нѣсколько времени уѣхала съ Байрономъ сначала въ Пизу, потомъ — въ Геную, гдѣ они и жили вмѣстѣ до самаго отъѣзда поэта въ Грецію.
По словамъ Шелли, связь Байрона съ графиней Гвиччіоли была для поэта «неоцѣненнымъ благомъ». Привязанность молодой женщины къ красавцу-поэту была совершенно безкорыстна, и много лѣтъ спустя она вспоминала о времени, съ нимъ проведенномъ, какъ о самой счастливой порѣ своей жизни. «Если бы какой-нибудь духъ, только что вкусившій небеснаго блаженства, былъ низвергнутъ на землю для того, чтобы испытать всѣ ея горести», говоритъ она въ своихъ запискахъ, — «его скорбь не могла бы быть сильнѣе той, какую я чувствую съ той минуты, когда получила страшное извѣстіе (о смерти Байрона) и навсегда утратила надежду еще разъ увидѣть того, чей одинъ взглядъ былъ для меня дороже всякаго земного счастья».
Ради своей любви къ Байрону графиня Гвиччіоли отказалась отъ богатства и общественнаго положенія; она не побоялась скомпрометировать себя открытою связью съ поэтомъ и не согласилась принять отъ него деньги передъ его отъѣздомъ въ Грецію, а также не позволила ему сдѣлать завѣщаніе въ ея пользу. «Ея поведеніе въ отношеніи ко мнѣ», писалъ Байронъ къ лэди Блессингтонъ, «было вполнѣ безупречно; рѣдко можно встрѣтить привязанность болѣе сильную и безкорыстную, чѣмъ та, какую она сохраняла ко мнѣ во все время нашей связи». Впослѣдствіи, въ концѣ 40-хъ или въ началѣ 50-хъ гг., она вышла замужъ за маркиза де-Буасси, который очень гордился тѣмъ, что его жена была нѣкогда предметомъ любви Байрона. По смерти маркиза, она вернулась въ Италію и поселилась во Флоренціи, гдѣ и умерла въ 1873 г.
Вотъ эти-то отношенія къ графинѣ Гвиччіоли и отразились въ произведеніяхъ нашего поэта, написанныхъ около 1819 г. Байронъ нѣсколько разъ, какъ мы уже говорили, возвращается къ изображенію неравнаго брака молодой женщины со старикомъ и внѣбрачной любви ея къ юношѣ. Въ частности. любовная исторія Мазепы и Терезы въ нѣкоторыхъ своихъ подробностяхъ очень близко совпадаетъ съ личною исторіею самого поэта. Такъ, Мазепа разсказываетъ, что онъ и Тереза съ первой же встрѣчи полюбили другъ друга; то же, какъ мы видѣли, произошло и съ Байрономъ. Связь Мазепы съ графиней вскорѣ была открыта и юный пажъ навсегда разлученъ со своей возлюбленной; точно такъ-же и Байрону пришлось разстаться съ Терезой въ самомъ началѣ ихъ близости, такъ какъ она принуждена была уѣхать съ мужемъ въ Равенну, — и въ первое время разлуки поэтъ едва ли могъ знать навѣрное, увидятся ли они еще когда-нибудь. Это настроеніе оказалось у Байрона и въ написанномъ въ маѣ 1819 г. въ Болоньѣ стихотвореніи «Къ По», гдѣ онъ обращается къ рѣкѣ, текущей къ тому городу, въ которомъ живетъ его милая. До извѣстной степени отождествляя себя съ влюбленнымъ Мазепой, поэтъ рисуетъ Терезу идеальными чертами женской красоты, придавая ей, впрочемъ, «азіатскіе» глаза, которыхъ у нея въ дѣйствительности не было и которыми отличалась другая возлюбленная поэта, венеціанка Маріанна Сегати.
Слѣдуетъ, впрочемъ, замѣтить, что нѣкоторые комментаторы (напр. Кёльбингъ) считаютъ имя Терезы въ «Мазепѣ» лишь случайнымъ и высказываются противъ допущеннаго нами отождествленія, ссылаясь, главнымъ образомъ на то, что поэма была уже написана раньше знакомства поэта съ графиней Гвиччіоли, и что Терезою же звали и другую особу, которою въ свое время также увлекался Байронъ, именно — такъ называемую «аѳинскую дѣву». Но если «Мазепа» и былъ готовъ вчернѣ ранѣе встрѣчи Байрона съ графиней, то окончательно отдѣланъ онъ былъ уже послѣ того, какъ влюбленные сблизились: рукопись поэмы, присланная Байрономъ своему издателю, была переписана рукою графини.
Выборъ сюжета для поэмы обусловливался, однако, не только личными отношеніями автора и его постояннымъ отрицательнымъ взглядомъ на «законныя узы», которыхъ любовь не хочетъ знать. Любовная исторія занимаетъ въ этомъ произведеніи лишь очень скромное мѣсто: она служитъ только предисловіемъ, поводомъ къ тому, что составляетъ самую суть поэмы, — къ изображенію человѣческаго страданія. По справедливому замѣчанію Брандеса, участіе къ страданію мало-по-малу поглощаетъ въ патетической поэзіи Байрона интересъ ко всему прочему. Послѣ разрыва поэта съ своей родиной это чувство сдѣлалось еще болѣе рѣзкимъ и искреннимъ, чѣмъ когда-либо прежде; въ этой формѣ сознаніе житейской дѣйствительности прорывается сквозь романтизмъ и, можно сказать, уничтожаетъ его. Въ «Шильонскомъ узникѣ» изображены страданія благороднаго Боннивара, который въ теченіе шести лѣтъ былъ прикованъ къ столбу въ подземельѣ такою короткою цѣпью, что не могъ лечь, и видѣлъ, какъ умирали прикованные къ сосѣднимъ столбамъ его братья, не будучи въ состояніи протянуть имъ руку помощи. Теперь въ томъ же духѣ написанъ былъ и «Мазепа»: юноша привязанъ къ спинѣ дикой лошади, которая бѣшено мчится по лѣсамъ и степямъ, между тѣмъ какъ самъ онъ, невольный всадникъ, переживаетъ всякаго рода физическія и нравственныя мученія. И въ другихъ произведеніяхъ Байрона, напр., въ «Жалобѣ Тасса» и въ «Прометеѣ» мы находимъ тотъ же излюбленный поэтомъ мотивъ, — несчастіе и страданіе свыше мѣры и силъ. При склонности поэта къ такому настроенію нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что нѣсколько строкъ, сухихъ и сжатыхъ, изъ книги Вольтера развились въ «Мазепѣ» въ яркую и полную ужаса картину, однородную съ картиной мученій миѳологическаго титана. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Муррею Байронъ говоритъ, что Прометей «крѣпко засѣлъ у него въ памяти»; воспоминаніе о немъ, дѣйствительно, не осталось безъ вліянія на все, или почти на все, написанное поэтомъ; отголоски этого вліянія можно указать и въ «Мазепѣ». Подобно прикованному къ мертвой скалѣ Прометею, Мазепа, привязанный къ мертвому коню, лежитъ въ пустынѣ, «гдѣ не увидишь ни людей, ни звѣря, ни слѣдовъ копыта», гдѣ «самъ воздухъ точно онѣмѣлъ», никто не услышитъ стона, нѣтъ никакой надежды на спасеніе, — «и только воронъ злой кружитъ надъ сумракомъ равнины», спускаясь все ниже и ниже къ своей жертвѣ…
Другой мотивъ поэмы — изображеніе бѣшеной скачки — вызываетъ рядъ другихъ литературныхъ сопоставленій. Въ началѣ прошлаго столѣтія этотъ мотивъ часто и на разные лады варіировался въ англійскихъ балладахъ, которыми Байронъ всегда очень интересовался. Такова, напр., баллада Коупера о почтенномъ лондонскомъ купцѣ Джонѣ Гильпинѣ, который вздумалъ поѣхать верхомъ на пикникъ; лошадь испугалась, понесла неумѣлаго всадника, и только послѣ цѣлаго ряда трагикомическихъ приключеній ему удалось, наконецъ, полуживымъ добраться до своего дома. Въ другой, подобной же, балладѣ Бернса: «Тэмъ о’Шентеръ» герой разсказа, горячій поклонникъ эля, возвращается съ ярмарки въ полночь, также верхомъ, и, проѣзжая мимо кладбища, встрѣчаетъ цѣлую толпу вѣдьмъ и привидѣній, которыя пускаются за нимъ въ погоню… Серьезнымъ и уже трагическимъ оттѣнкомъ отличается тотъ же мотивъ въ поэмѣ Кольриджа «Кристабель», гдѣ лэди Джеральдина разсказываетъ о томъ, какъ пятеро воиновъ схватили ее, привязали къ бѣлому коню и бѣшено помчались съ нею, а потомъ бросили подъ дубомъ, гдѣ она и была найдена въ безсознательномъ состояніи — какъ былъ найденъ и Мазепа. Такую же бѣшеную скачку встрѣчаемъ, далѣе, въ балладахъ Вальтеръ-Скотта: «Вильямъ и Елена» (передѣлка извѣстной «Леноры» Бюргера, изъ которой Жуковскій заимствовалъ свою «Свѣтлану»), «Дикій охотникъ» и и «Пѣснь послѣдняго менестреля». Наконецъ, и самъ Байронъ также изобразилъ бѣшеную скачку въ «Гяурѣ».
Скачка Мазепы получаетъ особый характеръ, благодаря своеобразно нарисованной и освѣщенной картинѣ мѣстности. И здѣсь, опять по двумъ-тремъ сухимъ замѣткамъ, разсѣяннымъ въ разныхъ мѣстахъ «Исторіи» Вольтера, воображеніе поэта создало удивительный пейзажъ южнорусской степи, огромной и безлюдной пустыни, кое-гдѣ прерываемой лѣсами, рѣками и болотами. Въ примѣчаніяхъ къ поэмѣ мы приводимъ тѣ мѣста изъ книги Вольтера, которыми, по всей вѣроятности, вдохновлялся Байронъ, изображая эту дикую мѣстность; но память поэта могла подсказать ему еще и другіе образцы въ томъ же родѣ. Такъ, въ названной выше «Пѣснѣ послѣдняго менестреля» Вальтера-Скотта рыцарь Вильямъ Делорэнъ, по порученію своей госпожи, мчится на быстромъ скакунѣ на кладбище, чтобы добыть изъ старой гробницы волшебную книгу. Онъ несется, не разбирая дороги, по мхамъ и пескамъ, по лѣсамъ и болотамъ, переплываетъ рѣки, не боясь ни дождя, ни снѣга, ни жара, ни холода. Конь Мазепы также несется сначала по равнинѣ, затѣмъ пробѣгаетъ черезъ дремучій лѣсъ, переплываетъ рѣку и, съ трудомъ взобравшись на крутой берегъ, продолжаетъ бѣжать въ степи. При этомъ обоихъ всадниковъ, — вольнаго и невольнаго — озаряетъ своимъ таинственнымъ свѣтомъ луна; передъ однимъ мелькаютъ болотные блуждающіе огоньки, другой напрасно надѣется увидѣть въ окружающей его пустынѣ даже и такой огонекъ, — «какъ счастья проблескъ мимолетный»…
Избранная Байрономъ для своей поэмы форма личнаго разсказа главнаго дѣйствующаго лица какъ нельзя больше отвѣчаетъ характеру содержанія. «Мазепа» представляетъ драматическій монологъ, точно такъ же, какъ «Шильонскій узникъ», какъ исповѣдь «Гяура» (пріемъ, повторенный Лермонтовымъ въ его «Мцыри»), какъ страстные монологи Манфреда и проч. Страданіе физическое и нравственное, конечно, чувствуется несравненно сильнѣе и настойчивѣе, когда о немъ говоритъ самъ страдающій: здѣсь вы ощущаете почти непосредственно жгучую, вопіющую боль… Такое же сильное впечатлѣніе производитъ на читателя и написанная въ той же формѣ поэма Кольриджа «Старый морякъ», въ которой изображеніе ужасовъ одиночества на кораблѣ, заброшенномъ въ полярное море, можно сказать, однородно съ картиною страшнаго томленія Мазепы въ пустынѣ. Для Байрона, какъ поэта въ высшей степени субъективнаго, форма драматическаго монолога подсказывалась въ данномъ случаѣ, какъ и въ другихъ подобныхъ произведеніяхъ, самою сущностью повѣствованія. Если замѣчаніе Эльце о томъ, что Байронъ могъ изображать только то, что самъ видѣлъ и пережилъ, и должно быть принято съ нѣкоторыми ограниченіями, то во всякомъ случаѣ несомнѣнно, что поэтъ, который самъ перенесъ много страданій, могъ лучше всякаго другого прочувствовать и внутренно пережить въ своемъ воображеніи и такія мученія физическія и нравственныя, какихъ онъ не переживалъ въ дѣйствительности. Эти мученія были близки его сердцу — и онъ умѣлъ передавать ихъ съ такой силой и разнообразіемъ, какихъ мы напрасно стали бы искать у другихъ поэтовъ. Недаромъ почти всѣ любимые его герои — Гуго, Паризина, Фоскари, Гяуръ, Корсаръ, Манфредъ, — постоянно изображаются въ борьбѣ съ страшной душевной тоской, лицомъ къ лицу съ крушеніемъ, пыткой, смертью, — собственною мучительною и продолжительною смертью или горькою утратою самыхъ дорогихъ имъ людей, — съ угрызеніями совѣсти, среди зловѣщихъ ожиданій грозной вѣчности, не имѣя иной опоры, кромѣ своей природной энергіи и непреодолимой гордости. Въ каждомъ изъ этихъ байроновскихъ героевъ несомнѣнно есть часть самого поэта, его собственной личности, и характеръ Мазепы роднится съ ними не однимъ только тяжкимъ страданіемъ, но и другими чертами. Несмотря на свой преклонный возрастъ, гетманъ сохраняетъ неодолимую физическую и духовную мощь, — «какъ дубъ, что снесъ грозы удары и подъ которымъ нынѣ онъ искать пріюта осужденъ»; онъ смѣлъ, спокоенъ и суровъ, какъ въ былые годы, и такъ же безпощадно готовъ бороться и теперь съ врагами, какъ безпощадно отомстилъ нѣкогда грозному воеводѣ за свой позоръ и мученія, разрушивъ до основанія его замокъ. Такимъ образомъ въ семьѣ прочихъ байроновскихъ типовъ Мазепа является вполнѣ своимъ.
Карлъ XII, лишь мимолетно захваченный поэмою, также представляетъ нѣкоторое душевное сродство съ этими типами; и въ немъ мы видимъ также личность, хотя и измученную физическими страданіями, но не ослабѣвшую духовно; онъ — «покинутый судьбой, мученья сноситъ какъ герой, и предъ усильемъ мощной воли, смирясь, нѣмѣютъ рабски боли»; войско его разбито, власть уничтожена, онъ долженъ спасать свою жизнь бѣгствомъ, среди лишеній, но онъ не побѣжденъ: духомъ онъ такъ же смѣлъ и бодръ, какъ его старый товарищъ-гетманъ и съ тою же небрежностью, съ тѣмъ же равнодушіемъ, какъ тотъ, относится къ ударамъ судьбы, беззаботно засыпая подъ рѣчь Мазепы… И вамъ такъ и кажется, что чуть забрежжетъ утро, этотъ неутомимый и несокрушимый въ несчастьѣ «послѣдній рыцарь» разбудитъ своего спутника бодрымъ окрикомъ пушкинскаго Карла:
Ого! Пора!
Вставай, Мазепа!
Вы чувствуете въ этомъ мимолетномъ изображеніи все ту же могучую натуру, которая, какъ и Мазепа, какъ и другіе байроновскіе герои, «не знаетъ мѣры въ добрѣ и злѣ» и до конца вѣритъ въ свои силы.
Кто угадаетъ жребій свой?
Не опускай лишь взоровъ долу
И будь безтрепетенъ душой!
Смерть, рано или поздно, неизбѣжна; но человѣкъ, одаренный духовною мощью, спокойно предается своей судьбѣ. Онъ хочетъ жить — даже и среди страданій ждетъ иного, лучшаго жребія и не склоняется передъ ударами судьбы, а смѣло и гордо посылаетъ ей свой вызовъ. Такова заключительная мораль, выведенная Мазепой изъ его разсказа и вполнѣ совпадающая съ моралью самого Байрона.
«Мазепа» оставилъ въ европейской литературѣ довольно яркій слѣдъ. О связи поэмы Байрона съ «Полтавой» Пушкина уже сказано выше. Почти одновременно съ «Полтавой» явилась одна изъ «Orientales» Виктора Гюго на ту же тему (1829); затѣмъ, въ 1840 г. написана трагедія «Мазепа» знаменитаго польскаго поэта Юлія Словацкаго, одного изъ самыхъ замѣчательныхъ представителей байронизма на славянской почвѣ. Къ болѣе позднему времени относится трагедія Рудольфа Готтшалля. Наконецъ, слѣдуетъ упомянуть и о произведеніи изъ другой области искусства — о симфонической поэмѣ Листа «Мазепа», въ которой содержаніе байроновскаго разсказа геніально иллюстрируется звуками (1857).