В. В. Розанов править
Конец харакири править
"В дни, когда по Петербургу говорили о готовящейся студенческой забастовке, мы сравнили ее с японским «наказанием противника», которое заключается в распарывании собственного живота и носит название «харакири». Теперь это харакири подходит к концу: занятия местами возобновились, в других местах возобновятся на днях. В Технологическом институте сходка студентов резко отклонила «пространную политическую мотивировку», каковую навязывала некоторая часть их в качестве мотива возвращения института к занятиям. В высших женских учебных заведениях везде большинство учащихся требуют открытия лекций. «Нет худа без добра», и последняя забастовка обещает принести некоторые положительные результаты.
По внутренней борьбе, которая чувствовалась во все время ее, по негодованию на нее огромных масс общества, сохранивших независимость мысли, и по негодованию всех серьезно учащихся, эту учебную забастовку можно сравнить со знаменитою второй «всероссийскою забастовкою» рабочих, которая осела в себе самой, не удалась, прервалась, не получила ни народного, ни собственного внутри рабочих одобрения, и по всем этим составным качествам своим явилась последнею забастовкою и концом вообще этих рабоче-социальных феерий. Все отвечает вкусу своего времени, и теперь никакими ласками, заманиваниями и угрозами не вызовешь рабочих на забастовку, — иначе как в отдельном заведении, на одиночной фабрике. Прошли времена и настали другие времена.
Рабочие рассмотрели, что они были орудием в руках отнюдь не рабочих сил и интересов, а русско-еврейской интеллигенции, которая сводила «свои счеты» с другими за счет рабочих, а когда дело не выгорело, обозвала голодавшую и помогавшую ей рабочую массу «фефелой» и сравнила ее с хвастунишкой Поприщиным. Все это в распространенном социал-демократическом листке прошипел злобно Михаил Энгельгардт в виде «отходной» освободительному движению. Русский трезвый народ, конечно, промолчал, но хвастунишкою Поприщиным он верно определил самую эту интеллигенцию, всех этих Михаилов Энгельгардтов, которые, нарядившись по масляничному в косоворотки, армяки и блузы, вообразили себя если уж не испанскими королями, то, по крайней мере, Бебелями, Марксами и Энгельсами. Поприщина тут было, конечно, много, и не вина медиков и сторожей, что на сумасшедшего пришлось надевать вместо короны испанского короля или фуражки Бебеля смирительную рубашку. Очень сходное впечатление с этим впечатлением рабочих не может не пережить сейчас большая часть студенчества, — и особенно те многие и многие из учащихся обоего пола, которые, чуждаясь сходок и видя, что занятия прекращены на неопределенно долгое время, собрали книжки и поехали домой, под родительский кров, на родительские хлеба, в далекую провинцию. Ведь из них множество есть ужасной бедноты, ей стоило чрезмерного напряжения собраться и приехать в Петербург; собирались последние рубли на сына, на дочь. Приехали, поучились две недели, — и, как единогласно говорят, стали учиться горячо. Всем понятно, что значит начать учиться: ведь ум вовлекается в интерес науки, ум уже возбужден, насторожен. Всего этого не понимают политические фефелы, которые только шляндают по коридорам университета, а не слушают лекций, наукою не занимаются. Вдруг все остановилось, замерло; книга была выбита из рук учащегося и он властно послан домой. А так как сидеть дома можно и в провинции, и там это гораздо дешевле, то именно беднейшая часть направилась туда. По-видимому, ожидалось, что правительство обнаружит панику, министр просвещения «для успокоения молодежи» или подаст в отставку, или на все согласится и вообще растеряется и начнет упрашивать «господ учащихся» милостиво приступить к занятиям, торгуясь на том и на другом. Но, увы, расчеты не оказались дальновидными: в правящих кругах давно понято, что всякая забастовка бьет себя самое, все забастовщики мудры не более японцев, заткнувших кинжал себе в кишки, и что лучшая мера против «пассивного сопротивления» есть не давать ему переходить в буйство, при этом условии забастовка сама себя съедает, сама себя ремизит и не может продолжаться долго. Она вся рассчитывает на психологический эффект, и когда эффекта не получается, то краснеет как дурак и садится на место. Все это уже испытано, и ход всякой забастовки теперь ясен наперед, т. е. ясно, что она есть неудобство для тех, против кого направлена, вред тому, кем направляется, и разрешается в мыльный пузырь с яркими картинками в его тоненьких стекловидных стенках. Так лопнул очень скоро и пузырь «всероссийской студенческой забастовки», не испугав даже столоначальника и только вынув много рублей из карманов беднейшей части студенчества. Теперь они вернутся и по русской скромности ничего не скажут: но и без слов можно догадаться о том, какая сила презрения станет стеною в учебных заведениях против всякой попытки когда-нибудь пошевельнуться в этом направлении. «Опять игра впустую и опять за наш счет»…
Есть революционный эгоизм — тот эгоизм, который не считается с чужим интересом, с постороннею нуждою, который гонит студента из аудитории и выгоняет рабочего на забастовку. Этому революционному эгоизму много удалось, и удалось собственно по деликатности русской мягкой натуры. Но это такие, можно сказать, кровавые удачи, которые не могут не сложиться в слезную неудачу: заставляя отступать и отступать перед собою русскую деликатность, грубо наступая ей на горло, этот красный эгоизм ожесточает людей и, как единственный способ самозащиты, посевает семена ответного эгоизма же. Нам нравится русское студенчество в его великодушных и незлобливых чертах, но мы думаем, что революционный нахрап в университетах будет иметь результатом исчезновение этих качеств нашего студента и придаст ему черты стойкого, сухого и деловитого западноевропейского студента. Там с подобною «забастовкою» справилось бы само студенчество, и справилось бы лучше нашей «автономии», и наших профессоров, которые, увы, и в автономии не получили вольного духа, т. е. независимой и смелой души, а остались робкими статскими и действительными статскими советниками, которые ищут себе начальства внизу, когда почему-нибудь исчезло начальство вверху. С наибольшим ущербом, если не с физическим, то нравственным, выйдут из «всероссийской студенческой забастовки» именно они. Но они, кажется, туги на ухо и подслеповаты зрением и не научаются там, где научился бы всякий.
Впервые опубликовано: Новое время. 1908. 12 окт. № 11705.