Карнавал (Дорошевич)/ДО
| Карнавалъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 114. |
Цѣлый городъ дурачится.
По улицамъ маски, домино, пьерро, коломбины, арлекины.
Въ воздухѣ градъ бѣлыхъ алебастровыхъ конфетти.
На главной площади Massena[1], подъ шутовской тріумфальной аркой, колоссальная фигура Карнавала.
Добавьте къ этому тепло, весну, голубое небо, яркое солнце, пальмы, цвѣты.
Какой контрастъ послѣ кислаго Петербурга или нахмурившейся Москвы.
Карнавалъ не привился къ нашей жизни.
Еще Петръ хотѣлъ ввести веселье административнымъ порядкомъ.
— Съ такого-то по такое-то число быть всѣмъ веселымъ.
Но изъ всѣхъ реформъ эта не удалась больше другихъ.
Даже въ административномъ порядкѣ мы оказались народомъ невеселымъ.
Итакъ, надъ цѣлымъ городомъ — веселая власть Карнавала XXXI.
Не знаю, можетъ-быть, это потому, что нѣмцы наводнили Ривьеру. Но только и Карнавалъ онѣмечился.
Карнавалъ XXXI держитъ въ рукѣ бокалъ шампанскаго. Но лицо у него нѣмца, до краевъ налитаго пивомъ. Настоящіе швабскіе усы.
Карнавалъ представляетъ собой довольнаго, сытаго, раскормленнаго буржуя. Самодовольное, сіяющее самодовольствомъ, плоское пошлое лицо.
У него, прямо обожравшійся видъ.
Онъ глядитъ съ высоты, торжествующій, наглый.
— Вотъ по чьей дудкѣ вы нынче пляшете!
Арлекинъ, на которомъ онъ ѣдетъ верхомъ, превосходенъ.
Положительно, это произведеніе недюжиннаго художника.
Длинному, узкому лицу Арлекина онъ придалъ что-то дьявольское.
Арлекинъ смѣется зло, умно, презрительно и съ какой-то жалостью, прищуривъ умные глаза, смотритъ на бѣснующуюся, пляшущую, кувыркающуюся толпу.
При видѣ этой смѣющейся морды мнѣ вспомнился одинъ изъ сонетовъ Бутурлина:
…«Какъ ты жизнь и людей глубоко презиралъ, |
Онъ смотритъ такъ на дурачащихся кругомъ, пестрой толпой заполнившихъ всю площадь людей, — словно видитъ сквозь маски.
Кругомъ вертлявые паяцы, бѣснующіяся коломбины, прыгающіе пьерро, а онъ видитъ петербургскихъ среднихъ лѣтъ чиновниковъ, англійскихъ мистриссъ съ лошадиными зубами и фабрикантовъ усовершенствованныхъ подтяжекъ.
Вотъ летятъ, пляшутъ подъ звуки «il grandira[2]» изъ «Птичекъ пѣвчихъ», — два клоуна, паяцъ, какая-то рѣзвушка — домино.
Они замѣтили вертящагося на одной ногѣ пьерро.
Окружили.
Бѣлая пыль столбомъ.
Градъ confetti[3].
Пьерро завертѣлся, завизжалъ, какъ поросенокъ. Зацѣпилъ жестянымъ совочкомъ confetti[3], ловко запустилъ ихъ прямо въ ротъ хохочущему домино.
— Счастливыя дѣти юга, солнца, весны! — думаете вы.
Рѣзвушка-домино взвизгнуло:
— Shocking[4]!
Но и съ ловкаго пьерро слетѣла маска.
Передъ вами красное жирное лицо съ напомаженными усами вверхъ. Словно двумя штопорами онъ хочетъ выколоть себѣ глаза.
Градъ confetti[3] посыпался на него съ особой силой.
Кругомъ крики, хохотъ, визгъ.
Онъ закрылъ толстыми красными пальцами жирное, красное лицо:
— Ah! Meine Herren…[5]
Арлекинъ смотритъ на него прищуренными глазами, со злой улыбкой на тонкихъ губахъ:
— Пари, что это фабрикантъ усовершенствованныхъ подтяжекъ?
Они являются сюда, чтобы играть «въ дѣтей».
Если вы вырветесь на минуту изъ этого вихря confetti[3] и подниметесь передохнуть на балконъ casino[6], — видъ передъ вами необыкновенный.
Вмѣсто площади — разноцвѣтное, пестрое море, которое волнуется, кипитъ, шумитъ, реветъ.
Водоворотомъ кружатся синіе, желтые, красные, зеленые костюмы.
Среди этихъ водоворотовъ медленно движутся процессіи.
Вотъ на гигантскомъ омарѣ ѣдетъ madame[7] Карнавалъ съ моноклемъ и наглымъ взглядомъ кокотки.
Взвился въ воздухъ колоссальный оселъ, и двое колоссальныхъ крестьянъ съ глупѣйшими, испуганными лицами безпомощно машутъ въ воздухѣ руками.
Проѣзжаетъ колоссальная римская тріумфальная арка. Курятся жертвенники передъ статуями боговъ. Жрецы, матроны, сами статуи боговъ на пьедесталѣ пляшутъ канканъ.
Качается на огромныхъ качеляхъ колоссъ-Гулливеръ съ лиллипутами дѣтьми.
Лиллипуты его все перевѣшиваютъ.
Гулливеръ рыжій.
— Вотъ англичанинъ и буры! — кричитъ кто-то.
Между кулаками съ огромными головами драка.
Карикатурный полицейскій заглянулъ въ несгораемый шкапъ.
Въ шкапу оказался «lanin[8]».
Тереза Эмберъ налетѣла на полицейскаго, ударила его по затылку:
— Не любопытствуй!
И между огромнымъ Фредерикомъ Эмберъ, цѣлой Эйфелевой башней — Евой Эмберъ, Терезой и партіей колоссовъ-полицейскихъ затѣвается драка.
— Браво, Тереза! — кричатъ кругомъ.
— Положительно она пріобрѣтаетъ всеобщія симпатіи.
Полицейскіе смяты, подхватываютъ товарища, у котораго болтаются руки и ноги, и отступаютъ.
Тереза захлопываетъ несгораемый шкапъ и побѣдоносно командуетъ:
— Впередъ!
Жестъ такой, словно:
— Правда въ ходу, и ничто не можетъ ее остановить!
Ураганъ восторженныхъ криковъ. «Семья» засыпана confetti[3].
А кругомъ пляшетъ, крутится, вертится въ дыму бѣлой пыли, вихрѣ confetti[3] пестрая, разноцвѣтная толпа, но все это иностранцы, въ лучшемъ случаѣ, парижскіе буржуа, играющіе «въ дѣтей».
Сами «дѣти юга», — Ницца, — стоятъ въ сторонѣ отъ всего этого празднества, хмуро, мрачно и озлобленно.
Франція становится плохимъ мѣстомъ для веселья. Ницца — въ особенности.
Съ каждымъ годомъ наплывъ иностранцевъ, ѣдущихъ во Францію повеселиться, все растетъ и растетъ. Въ Европѣ нѣтъ приказчика, который не мечталъ бы побывать въ Парижѣ.
Это цѣлый потокъ «маленькихъ буржуйчиковъ», въ которомъ тонетъ Франція.
А изъ десяти иностранцевъ, ѣдущихъ во Францію, если не восемь, то девять имѣютъ главнымъ образомъ въ виду ознакомиться съ «легкостью тамошнихъ нравовъ».
Спросъ на «дешевые сорта кокотокъ», какъ дѣловито говорятъ французы, возросъ чрезвычайно.
Трудно представить себѣ, какое колоссальное число молодыхъ дѣвушекъ поглощаетъ ежегодно этотъ «спросъ» со стороны иностранцевъ.
Дѣвицы, въ свою очередь, плодятъ сутенеровъ. А сутенеры безчинствуютъ, дерутся, устраиваютъ скандалы, избирая своими жертвами главнымъ образомъ иностранцевъ.
Такъ и идетъ все кругомъ.
Иностранцамъ приходится накалываться на шипы, срывая «бутоны».
Въ Парижѣ хозяйки мастерскихъ и магазиновъ перестали жаловаться на развратъ среди мастерицъ и ученицъ.
Даже напротивъ.
Онѣ находятъ:
— Молодая дѣвушка, которая имѣетъ посторонніе заработки, украшаетъ магазинъ. Она лучше одѣвается, а за ужинами въ отдѣльныхъ кабинетахъ онѣ пріобрѣтаютъ шикъ и отпечатокъ элегантности. Онѣ пріучаются обращаться съ людьми.
Но Ницца, куда налетаетъ стая парижскихъ кокотокъ, стономъ стонетъ отъ этого нашествія.
Меня заинтересовалъ этотъ необыкновенный, небывалый, невиданный наплывъ сутенеровъ въ Ниццѣ.
Сутенеры — хозяева улицы.
Они ходятъ толпами. Они на каждомъ шагу.
И все самый юный народъ, почти мальчики, 15—16—17 лѣтъ.
Я пользовался ранними часами, когда мало покупателей, чтобъ зайти въ маленькій магазинъ, къ ремесленнику, что-нибудь купить и разговориться на интересовавшую меня тему.
Вся ремесленная Ницца волкомъ воетъ.
— Нѣтъ никакой возможности! Что дѣлаетъ съ нашимъ городомъ эта саранча! Вѣрите ли, нѣтъ возможности имѣть ученика, подмастерье! Они всѣ помѣшаны на томъ, чтобъ поступить на содержаніе къ какой-нибудь твари! Нѣтъ молодого мастерового, который не бѣжалъ бы въ сутенеры!
— Я перемѣнилъ трехъ подмастерьевъ въ теченіе мѣсяца!
— Я четырехъ!
— Я остался безъ учениковъ. Всѣ на улицѣ. Всѣ пошли въ сутенеры.
Добрые люди забываютъ только прибавить, при какихъ условіяхъ у нихъ живутъ и воспитываются эти ученики, такъ охотно мѣняющіе «честный кусокъ хлѣба» на позорную профессію.
Какъ бы то ни было, но сутенеры въ Ниццѣ — хозяева положенія.
Въ отеляхъ васъ предупреждаютъ:
— Вечеръ. Возьмите извозчика. Теперь не безопасно ходить одному.
— Итти вечеромъ съ дамой?! Да избави васъ Богъ!
И это по самымъ центральнымъ улицамъ.
Въ газетахъ только и читаешь:
— Банда какихъ-то молодыхъ бродягъ выбила глазъ прохожему такому-то.
— Въ полицію доставленъ раненый въ бокъ ножомъ. Онъ сказалъ, что получилъ ударъ въ ссорѣ съ такими же, какъ онъ, не имѣющими опредѣленной профессіи юношами.
На главной улицѣ Ниццы, на avenue de la Gare[9], вовсе не рѣдкость услыхать вечеромъ вопли, крики.
— Что случилось?
Толпа сутенеровъ бьетъ въ чемъ-то провинившуюся передъ ними несчастную кокотку.
И это на глазахъ у цѣлой толпы.
— Кому же охота съ ними связываться и получить ножъ въ бокъ?
Сутенеры положительно терроризируютъ публику.
Кражи и грабежи увеличились невѣроятно. И все это съ чисто сутенерскою наглостью.
Стали воровать даже въ первоклассныхъ отеляхъ, обыкновенно хорошо охраняемыхъ. То на-дняхъ у какой-то испанской маркизы стащили на 50,000 франковъ драгоцѣнностей и на 200 тысячъ франковъ цѣнныхъ бумагъ.
А то избили и ограбили въ 8 часовъ вечера на главномъ центральномъ бульварѣ какого-то иностранца.
Англичане и американцы подняли уже шумъ въ своихъ газетахъ.
«New York Herald»[10], въ своемъ парижскомъ изданіи, и «Daily News»[11] напечатали статьи о томъ, что:
— Въ Ниццѣ становится невозможно жить!
Англичане и американцы! Самые «доходные гости»! Когда жалуются на что-нибудь англичане и американцы, — на ихъ жалобы нельзя не обратить вниманія. Сейчасъ начнутъ бойкотировать!
И ниццскія газеты, какъ онѣ ни распинаются за «нашъ прекрасный городъ», принуждены были напечатать:
— Къ сожалѣнію, сообщенное приходится подтвердить… Конечно, наша полиція великолѣпна!.. Но качество не замѣняетъ количества… Полиціи у насъ оказывается мало…
Добавьте къ этому все увеличивающееся и увеличивающееся недовольство среди коренныхъ обитателей Ниццы.
— Чортъ возьми! Что же мы выигрываемъ отъ всего этого шума и гама, который поднимаютъ въ нашемъ городѣ? Пріѣзжаютъ изъ Парижа содержатели гостиницъ, модистки, изъ Лондона портные. Пріѣзжаетъ изъ Парижа прислуга, изъ Парижа мастера. Обираютъ всѣ деньги, какія тратятъ здѣсь иностранцы, и уѣзжаютъ домой. Намъ-то отъ этого что?
Не надо забывать, что мы находимся въ странѣ, гдѣ все цѣнится съ одной точки зрѣнія:
— Насколько это заставляетъ двигаться коммерцію?
Растетъ недовольство и иностранцами.
Особенно взбѣшено оно нѣмцами, появившимися въ необычайномъ количествѣ:
— Что жъ это за иностранецъ пошелъ? Развѣ мы къ такому иностранцу привыкли? Ѣдетъ во второмъ классѣ! Останавливается въ отелѣ второго разбора! Ѣстъ, пьетъ въ пансіонѣ! Все привозитъ съ собой! Ничего не заказываетъ! Ничего не покупаетъ! Развѣ прежде такіе иностранцы были?! Ни обѣдовъ не даютъ! Ни завтраковъ со знакомыми не устраиваютъ! Въ омнибусахъ ѣздятъ!
Одинъ парикмахеръ съ ужасомъ говорилъ мнѣ:
— Бреются сами!!!
Такъ что я долженъ былъ его умолять:
— Ради Бога! Вы меня зарѣжете отъ ужаса! Вѣдь я же бреюсь не самъ! За что?!
И это презрѣніе къ иностранцамъ «за плохое качество» показывается на каждомъ шагу.
Презрѣніе лавочниковъ къ «плохимъ покупателямъ».
Озлобленіе общее.
И озлобленіе самое сильное потому, что оно на экономической подкладкѣ.
Вотъ среди какой атмосферы приходится «веселиться» иностранцамъ, пріѣзжающимъ сюда играть «въ дѣтей».
На первой же bataille des fleurs[12] банды сутенеровъ, выстроившись рядами, накидывались на ѣхавшіе къ «мѣсту сраженія» экипажи, обрывали съ нихъ цвѣты, ругали сидѣвшихъ въ коляскахъ, вскакивали на подножки.
Произошло нѣсколько побоищъ.
Во время batailles des confetti[13] сутенеры въ своихъ типичныхъ каскеткахъ шныряли среди масокъ и запускали прямо камнями.
И, наконецъ, на второй bataille des fleurs[12] какой-то извозчикъ, въ отвѣтъ на случайно попавшій въ него букетикъ цвѣтовъ, запустилъ въ трибуны «ключомъ», которымъ отвинчиваютъ гайки у колесъ.
«Ключъ» попалъ въ какого-то мэра, пріѣхавшаго съ сѣвера Франціи на югъ повеселиться. И разбилъ мэру физіономію.
Извозчикъ, оказывается, былъ «вообще золъ».
— Малы заработки. Дешево нанялся!
А букетъ фіалокъ, неловко брошенный веселымъ мэромъ, привелъ его въ полное экономическое остервенѣніе.
Что за проклятое время!
Нынче ни шагу безъ экономическихъ вопросовъ.
Съ экономическими вопросами приходится встрѣчаться даже на bataille des fleurs[12].
Вы кидаете букетъ фіалокъ, а вамъ въ отвѣтъ летитъ «экономическій вопросъ».
И бѣдный мэръ съ разбитымъ экономическимъ ключомъ лицомъ долженъ былъ думать:
— А экономическое положеніе, чортъ возьми, вовсе не такъ блестяще, какъ объявляется объ этомъ съ министерской скамьи! Въ воздухѣ стали летать ключи.
И вотъ это веселье иностранцевъ среди озлобленнаго города кончилось.
На площади префектуры вспыхнули костры бенгальскаго огня. Загремѣла артиллерія. Съ трескомъ лопнули въ воздухѣ сотни ракетъ, — пологъ изъ разноцвѣтныхъ искръ нависъ надъ площадью. Тысячи римскихъ свѣчей осыпали фигуру Карнавала XXXI.
«Веселый властитель» вспыхнулъ огромнымъ костромъ.
Маски, домино, паяцы, коломбины, схватившись за руки, въ послѣдній разъ съ криками, съ пѣснями закружились вокругъ пылавшаго Карнавала.
И, право, было что-то даже грустное, меланхолическое въ этой традиціонной церемоніи сожженія Карнавала.
Карнавалъ умиралъ съ тѣмъ же самодовольнымъ лицомъ.
А изъ столба пламени долго-долго еще смотрѣлъ на бѣснующуюся толпу съ презрительной улыбкой на тонкихъ губахъ Арлекинъ,
Но пламя лизнуло и его по мордѣ и стерло улыбку.
Карнавалъ былъ конченъ.