История упадка и разрушения Римской империи (Гиббон; Неведомский)/Глава XI

История упадка и разрушения Римской империи — Часть I. Глава XI
автор Эдвард Гиббон, пер. Василий Николаевич Неведомский
Оригинал: англ. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. — Перевод опубл.: 1776—1788, перевод: 1883—1886. Источник: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи: издание Джоржа Белля 1877 года / [соч.] Эдуарда Гиббона; с примечаниями Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и др.; перевёл с английскаго В. Н. Неведомский. - Москва: издание К. Т. Солдатенкова: Тип. В. Ф. Рихтер, 1883-1886. - 23 см. Ч. 1. - 1883. - [2], XVIII, 543 с., [1] л. портр.; dlib.rsl.ru

Глава XI

править
Царствование Клавдия. - Поражение готов. - Победы, триумф и смерть Аврелиана

В несчастные царствования Валериана и Галлиена империя была обессилена и почти разрушена солдатами, тиранами и варварами. Она была спасена целым рядом государей, которые вели свое темное происхождение из воинственных иллирийских провинций. В течение почти тридцатилетнего периода времени Клавдий, Аврелиан, Проб, Диоклетиан и их соправители восторжествовали над внешними и внутренними врагами империи, восстановили вместе с военной дисциплиной безопасность границ и заслужили славное название восстановителей Римской империи.

Изнеженный тиран, сходя со сцены, уступил свое место целому ряду героев. Народное негодование винило Галлиена во всех бедствиях, и действительно они большею частью были следствием его разнузданного нрава и беспечного управления. Он даже был лишен того чувства чести, которое так часто восполняет недостаток общественных добродетелей, и, пока он мог спокойно наслаждаться господством над Италией, ни победы варваров, ни потери провинций, ни восстания военачальников не могли прервать обычного течения его приятной жизни. Наконец, стоявшая на Верхнем Дунае значительная армия возвела в императорское достоинство своего вождя Авреола, который, не довольствуясь господством над бесплодной и гористой Рецией, перешел через Альпы, занял Милан, стал угрожать Риму и вызвал Галлиена сразиться с ним в открытом поле из-за господства над Италией. Император, задетый за живое этим оскорблением и испуганный такой близкой опасностью, внезапно проявил ту скрытую энергию, которая иногда прорывалась сквозь беспечность его характера. Добровольно оторвавшись от роскоши дворцовой жизни, он стал во главе легионов и перешел через По навстречу своему сопернику. Искаженное название Pontirolo[1] до сих пор еще напоминает тот мост через Адду, который был во время сражения предметом самых напряженных усилий со стороны обеих армий. Рецийский узурпатор потерпел полное поражение, был опасно ранен и отступил в Милан. Победитель немедленно приступил к осаде этого большого города и для разрушения его стен употребил в дело всякого рода военные машины, какие только были известны древним. Авреол, сознававший превосходство неприятельских сил и не питавший никакой надежды на помощь извне, уже соображал в своем уме, какие будут гибельные последствия его неудачного восстания.

Ему оставалось только одно средство спасения — посеять в рядах осаждающих измену. Он приказал разбрасывать в их лагере пасквили, в которых уговаривал войска покинуть недостойного повелителя, который приносит общественное благо в жертву своей привычке к роскоши, а жизнь самых достойных подданных — самым неосновательным подозрениям. Коварные внушения Авреола возбудили опасение и неудовольствие между высшими военачальниками его соперника. Составился заговор, во главе которого находились: преторианский префект Гераклиан, пользовавшийся отличной репутацией полководец Маркиан и начальник многочисленного отряда далматских телохранителей Кекропс. Было решено убить Галлиена; но хотя заговорщики предполагали сначала окончить осаду Милана, они были вынуждены ускорить исполнение своего смелого плана, так как каждая минута промедления была сопряжена с крайней для них опасностью. Поздно вечером, когда император долее обыкновенного засиделся за столом, его известили, что Авреол сделал отчаянную вылазку во главе всех своих сил. Галлиен, у которого никогда не было недостатка в личной храбрости, тотчас вскочил со своего роскошного ложа и, не надевши на себя лат, даже не дожидаясь своих телохранителей, вскочил на коня и стремглав поскакал к месту предполагаемой атаки. Среди темноты и общей суматохи он был окружен явными или тайными врагами, и пущенная неизвестной рукой стрела поразила его насмерть. Чувство патриотизма, заговорившее в душе Галлиена за несколько минут до его смерти, заставило его позаботиться о выборе достойного преемника, и он потребовал, чтобы императорское достоинство было передано Клавдию, командовавшему в то время отдельным отрядом неподалеку от Павин. Слух об этом быстро распространился в армии, и последняя воля императора была охотно исполнена заговорщиками, которые и без того уже условились между собою возвести на престол Клавдия. При первом известии о смерти императора в войсках зародилось подозрение и послышались угрозы, но розданные каждому солдату в подарок двадцать золотых монет заглушили их подозрение и смягчили их гнев. Затем они одобрили выбор нового императора и отдали справедливость его личным достоинствам.[2]

Хотя лесть и старалась при помощи разных вымыслов[3] рассеять мрак, окружавший происхождение Клавдия, этот мрак уже сам по себе служит явным доказательством незнатности нового императора. Нам известно только то, что он был уроженец одной из придунайских провинций, что он провел свою молодость в военной службе и что его скромность и храбрость доставили ему милостивое расположение и доверие Деция. Сенат и народ уже давно считали его отличным командиром, достойным самых важных должностей, и упрекали Валериана за то, что он не повышал его из второстепенного звания трибуна. Но император вскоре вслед за тем обратил внимание на заслуги Клавдия, назначил его главнокомандующим на иллирийской границе, поручил ему начальство над всеми войсками, стоявшими во Фракии, в Мезии, Дакии, Паннонии и Далмации, дал ему содержание египетского префекта и служебные отличия африканского проконсула и сверх всего обещал ему в скором будущем консульство. За его победы над готами сенат почтил его статуей, но эти победы возбудили в Галлиене зависть и опасения. Понятно, что этот храбрый полководец не мог уважать такого изнеженного государя и что ему было трудно скрыть свое презрение к нему. Некоторые неосторожные выражения, вырвавшиеся из уст Клавдия, были официально переданы императору. Ответ этого последнего, адресованный к одному из пользовавшихся его доверием военачальников, рисует яркими красками и его собственный характер, и дух того времени: «Ничто не могло бы причинить мне более серьезного огорчения, чем сообщенное вами известие,[4] что какие-то злонамеренные внушения восстановили против нас нашего друга и родственника Клавдия. Во имя преданности, в которой вы мне поклялись, употребите все средства, чтобы смягчить его негодование, но ведите переговоры втайне, так, чтобы о них ничего не знала дакийская армия: она уже и без того очень недовольна, а это могло бы усилить ее раздражение. Я сам послал ему кое-какие подарки; постарайтесь, чтобы он принял их с удовольствием. А главным образом устройте так, чтоб он не подозревал, что мне известна его неосторожность. Опасение моего гнева могло бы заставить его решиться на какое-нибудь отчаянное предприятие».[5] Письмо, в котором монарх просил примирить его с недовольным подданным, сопровождалось подарками, состоявшими из значительной суммы денег, роскошной одежды и дорогой золотой и серебряной посуды. С помощью этих хитрых уловок Галлией смягчил негодование и рассеял опасения своего иллирийского полководца, и затем в течение всего этого царствования Клавдий брался за оружие только для того, чтобы служить повелителю, которого он презирал. Правда, он в конце концов принял из рук заговорщиков окровавленную императорскую мантию Галлиена, но он был далеко от их лагеря и не присутствовал на их совещаниях, и хотя он, может быть, радовался падению тирана, мы позволяем себе думать, что он ничего не знал о том, что готовилось (Юлиан, Orat., 1, стр. 6) утверждает, что Клавдий достиг верховной власти справедливым и даже святым способом. Но мы имеем право подозревать его родственника в пристрастии). Когда Клавдий вступил на престол, ему было около пятидесяти четырех лет.

Между тем осада Милана продолжалась, и Авреол скоро убедился, что все его хитрости привели только к тому, что ему придется иметь дело с более энергичным противником. Он попытался предложить Клавдию свой союз и раздел империи. «Скажите ему, — возразил неустрашимый император, — что подобные предложения можно было делать Галлиену, может быть, он выслушал бы их с терпением и взял бы себе сотоварища, столь же достойного презрения, как и он сам».[6] После этого сурового отказа и еще одной безуспешной попытки пробиться сквозь ряды осаждающих Авреол был вынужден отдать и город, и самого себя на произвол победителя. Армия признала его достойным смертной казни, и Клавдий, после слабого сопротивления, согласился привести это решение в исполнение. Сенаторы высказали не менее горячее рвение услужить своему новому государю. Они утвердили избрание Клавдия с восторгом, который, быть может, не был притворен, а так как его предшественник выказывал личную вражду к их сословию, то они, под личиной справедливости, постарались отомстить за это его друзьям и родственникам. Сенату была предоставлена неблагодарная роль судебного учреждения, произносящего смертные приговоры, а император удержал за собою приятную и достойную роль примирителя, благодаря посредничеству которого была объявлена всеобщая амнистия.[7]

Этот образ действий, пожалуй, можно было бы приписать желанию блеснуть своим великодушием; поэтому он не дает нам такого верного понятия о характере Клавдия, как одно, по-видимому, ничтожное обстоятельство, в котором этот государь, как кажется, руководствовался одними внушениями своего сердца. Вследствие часто возобновлявшихся восстаний в провинциях там почти не было ни одного человека, который не оказывался бы виновным в государственной измене, и не было почти ни одного имения, которое не подлежало бы конфискации; а Галлиен нередко выказывал свою щедрость тем, что раздавал своим офицерам собственность своих подданных. когда Клавдий вступил на престол, одна престарелая женщина бросилась к его ногам с жалобой на то, что все ее имущество было безвозмездно отдано одному военачальнику, служившему при покойном императоре. Этот военачальник был сам Клавдий, который также не избежал господствовавшей в его время заразы. Император сконфузился от этого упрека, но оправдал доверие, с которым старуха обратилась к его справедливости. Он осознал свою вину и приказал немедленно возвратить просительнице все, что было у нее отнято.[8]

Задавшись трудной задачей — восстановить империю в ее прежнем величии, Клавдий должен был прежде всего внушить своим войскам любовь к порядку и готовность к повиновению. Он стал объяснять им, с авторитетом старого заслуженного командира, что ослабление дисциплины было причиной бесчисленных беспорядков, пагубные последствия которых солдаты наконец испытали сами на себе; что народ, разоренный угнетением и впавший в леность от отчаяния, наконец не будет в состоянии доставлять многочисленной армии не только средств для роскоши, но даже средств для существования; что опасения каждого гражданина за свою жизнь усилились вместе с деспотизмом военного сословия, так как государи, трепещущие за свой трон, всегда готовы ради своей безопасности жертвовать жизнью всякого внушающего подозрение подданного. Затем император указал на пагубные последствия своеволия, за которое солдаты расплачиваются своей собственной кровью, так как за их противозаконными избраниями новых императоров нередко следовали междоусобные войны, во время которых гиб цвет легионов или на поле сражения, или от злоупотребления победой. Он описал самыми яркими красками истощение государственной казны, разорение провинций, унижение римского имени и оскорбительное торжество хищных варваров. Против этих-то варваров, сказал он, и следует направить первые усилия армии, а западные и восточные провинции пусть остаются на время во власти Тетрика и Зенобии.[9] Эти узурпаторы были его личными врагами, но он не мог думать о мщении за личные обиды, пока не будет спасена империя, потому что, если бы угрожающее ей разрушение не было предупреждено вовремя, оно погубило бы и армию и народ.

Различные германские и сарматские народы, сражавшиеся под знаменем готов, уже собрали такие морские силы, какие никогда еще не выходили из Эвксинского моря. На берегах Днестра, одной из больших рек, впадающих в это море, они соорудили флот из двух тысяч или даже из шести тысяч парусных судов;[10] впрочем, как бы ни казалась эта цифра неправдоподобной, такой флот все-таки был бы недостаточен для перевозки их армии, будто бы состоявшей из трехсот двадцати тысяч варваров. Во всяком случае, какова бы ни была действительная сила готской армии, успех этой экспедиции не соответствовал громадности приготовлений. При проходе через Босфор быстрота течения оказалась непреодолимым препятствием для неопытных кормчих, а когда суда столпились в узком проходе, они стали сталкиваться одни с другими или разбиваться о берега. Варвары сделали несколько высадок и на европейском и на азиатском берегу; но незащищенная местность оказалась совершенно опустошенной, а при своих попытках овладеть укрепленными городами они были отражены с позором и с большими потерями. Во флоте обнаружились раздоры и упадок духа, и некоторые из варварских вождей отплыли к островам Крит и Кипр; но главные силы, неизменно придерживаясь своей первоначальной цели, бросили якорь у подножия Афонской горы и напали на богатую столицу всех македонских провинций город Фессалоники. Варвары повели атаку со свойственной им бешеной и направленной без знания военного дела храбростью, но должны были приостановить ее вследствие быстрого приближения Клавдия, который спешил во главе всех свободных сил империи на театр военных действий, достойный личного присутствия такого воинственного государя. В нетерпеливом желании решительной битвы, готы сняли свой лагерь, бросили осаду Фессалоник, оставили свой флот у подножия Афонской горы, перешли через гористую часть Македонии и устремились далее в надежде на успех, который открыл бы им свободный вход в Италию.

До нас дошло в подлиннике письмо, которое Клавдий написал по этому случаю римскому сенату и народу: «Господа сенаторы, знайте, что триста двадцать тысяч готов вторглись на римскую территорию. Если я одолею их, ваша признательность будет наградой за мои заслуги. Если же я погибну, не забывайте, что я преемник Галлиена. Республика утомлена и истощена. Мы должны сражаться вслед за Валерианом, Ингенуем, Регалианом, Лелианом, Постумом, Цельсом и тысячью других, вызванных к восстанию справедливым презрением к Галлиену. Мы чувствуем недостаток и в стрелах, и в копьях, и в щитах. Самые воинственные провинции империи, Галлия и Испания, находятся в руках узурпатора Тетрика, и мы должны со стыдам признаться, что восточные стрелки из лука служат под знаменем Зенобин. Поэтому, каков бы ни был наш успех, он во всяком случае будет достаточно велик».[11] Из грустного и вместе с тем энергичного тона этого письма виден герой, который не заботится о своей собственной участи и, сознавая серьезность опасности, возлагает все надежды на свой собственный гений. Исход войны оправдал и его собственные ожиданиями ожидания всего мира. Своими решительными победами он спас империю от сонма варваров и заслужил от потомства славное название Клавдия Готского. Неполнота исторических сведений об изменчивом ходе военных действий[12] не дает нам возможности описать его подвиги последовательно и подробно; тем не менее мы можем разделить — если нам будет дозволено так выразиться — эту достопамятную трагедию на три акта.

1. Решительная битва произошла подле города Несса,[13] в Дардании. Легионы, подавленные многочисленностью неприятеля и обескураженные прежними неудачами, сначала стали подаваться назад. Их гибель была неизбежна, если б их искусный военачальник не позаботился заблаговременно о подкреплении. Многочисленный отряд римских войск, занявший по его приказанию неприступные горные ущелья, внезапно вышел из своей засады и устремился на арьергард победоносных готов. Этой минутой сумел воспользоваться деятельный Клавдий. Он ободрил упавшие духом войска, выстроил их в боевой порядок и напал на варваров со всех сторон. Полагают, что пятьдесят тысяч человек легли на поле битвы при Нессе. Несколько значительных отрядов готской армии прикрыли свое отступление подвижными укреплениями из повозок и удалились или, скорее, спаслись бегством с поля этого побоища.

2. Следует полагать, что какое-нибудь непреодолимое препятствие — усталость или, может быть, неповиновение победителей — помешало Клавдию довершить в этот день истребление готов. Военные действия распространились на провинции Мезию, Фракию и Македонию и состояли как на море, так и на суше из переходов, нечаянных нападений и случайных стычек. Если римлянам случалось потерпеть какую-нибудь неудачу, причиной ее большею частью было их собственное неблагоразумие и трусость; но замечательные военные дарования военачальника, его близкое знакомство с местностью, его благоразумные распоряжения и хороший выбор офицеров в большинстве случаев обеспечивали его войскам победу. Громадная добыча, которая была плодом стольких побед, состояла большею частью из рогатого скота и рабов. Отряд, составленный из избранной готской молодежи, был принят на службу в императорскую армию; остальные пленники были проданы в рабство, а число взятых в плен женщин было так велико, что на долю каждого солдата досталось по две и по три женщины; из того факта, что варвары, отправляясь в морскую экспедицию, захватили с собой свои семейства, можно заключить, что они имели в виду не один только грабеж, а надеялись ще-нибудь поселиться на постоянное жительство.

3. Потеря флота, который был частью захвачен римлянами, частью потоплен, пресекла готам путь к отступлению. Римские военные посты, расположенные в форме обширного круга, очень искусно распределенные и хорошо охраняемые, мало-помалу передвигались в направлении к занятому готами центру и тем заставили их удалиться в самую неприступную часть Гемских гор, где они нашли для себя верное убежище, но очень мало средств для продовольствия. В течение всей суровой зимы императорские войска держали их в осаде, и эта запертая со всех сторон масса варваров постоянно уменьшалась числом от голода, моровой язвы, дезертирства и римского оружия. когда наступила весна, от всей массы варваров, севших на суда в устье Днестра, осталась только небольшая кучка смелых и отчаянных воинов, способных носить оружие.

Моровая язва, истребившая такое огромное количество варваров, оказалась в конце концов гибельной и для их победителей. После непродолжительного, но славного двухлетнего царствования Клавдий испустил дух в Сирмиуме, сопровождаемый скорбью и восторженными похвалами своих подданных. Перед смертью он созвал высших гражданских и военных сановников и указал им на одного из своих полководцев, Аврелиана,[14] как на самого достойного императорской короны и как на более всех способного осуществить великий план, к исполнению которого сам он сделал только первое начало. Добродетели Клавдия, его мужество, приветливость, справедливость и воздержанность, его любовь к славе и к своему отечеству ставят его в число тех немногих императоров, которые придали блеск римскому престолу. Впрочем, эти добродетели отчасти обязаны своей известностью усердию придворных писателей времен Константина, который был правнуком старшего Клавдиева брата Криспа. Голос лести скоро привык повторять, что боги, так скоро оторвавшие Клавдия от его земного поприща, вознаградили его заслуга и благочестие тем, что навсеща упрочили императорское звание за его потомством.[15]

Несмотря на эти предсказания, величие рода Флавиев (название, принятое родом Констанция) продлилось лишь немного более двадцати лет, а возвышение Клавдия было причиной гибели его брата Квинтилла, не имевшего достаточно скромности или мужества, чтобы примириться с положением частного человека, на которое его обрек патриотизм покойного императора. Немедленно после смерти Клавдия он имел неосторожность провозгласить себя императором в Аквилее, где он командовал значительным отрядом войск, и, хотя его царствование продолжалось только семнадцать дней,[16] он успел в этот короткий промежуток времени получить согласие сената и познакомиться на опыте с военным мятежом. Лишь только он узнал, что Дунайская армия признала императором хорошо известного своею храбростью Аврелиана, он преклонился перед славой и достоинствами своего соперника и, приказав открыть себе жилы, благоразумно уклонился от неравной борьбы.[17]

Общий план этого сочинения не позволяет нам входить в подробное рассмотрение действий каждого императора после вступления на престол и еще менее позволяет нам подробно описывать их жизнь за то время, когда они были еще частными людьми. Мы только заметим, что отцом Аврелиана был крестьянин, живший на территории Сирмиума и занимавшийся хозяйством на небольшой ферме, которая принадлежала одному богатому сенатору по имени Аврелий. Его сын, питавший сильную склонность к военному ремеслу, вступил в армию простым солдатом и, мало-помалу возвышаясь по службе, был центурионом, легионным префектом, инспектором лагеря, начальником границы и, наконец, во время войны с готами занимал важную должность главнокомандующего кавалерией. Во всех этих званиях он отличался чрезвычайной храбростью,[18] строгой дисциплиной и блестящими подвигами. Он был возведен в звание консула императором Валерианом, который называет его на высокопарном языке того времени освободителем Иллирии, восстановителем Галлии и соперником Сципионов. Один из самых знатных сенаторов, происходивший от одного корня с Траяном, по имени Улпий Кринит, усыновил, по рекомендации Валериана, этого паннонского крестьянина, дал ему в замужество свою дочь и благодаря своему огромному состоянию вывел его из бедности, в которой он постоянно находился.[19]

Царствование Аврелиана продолжалось только четыре года и с небольшим девять месяцев, но каждый момент этого непродолжительного периода был ознаменован каким-нибудь достопамятным подвигом. Он довел до конца войну с готами, наказал вторгшихся в Италию германцев, возвратил империи Галлию, Испанию и Британию, вырвав их из рук Тетрика, и уничтожил гордую монархию, основанную Зенобией на Востоке, на развалинах потрясенной империи.

Этими непрерывными военными успехами Аврелиан был обязан тому, что чрезвычайно строго следил за исполнением мельчайших требований дисциплины. Его военный устав изложен в очень коротеньком письме к одному из военачальников низшего ранга с приказанием привести его в исполнение, если только желает сделаться трибуном и если он дорожит своею жизнью. Игра, пьянство и ворожба строго воспрещались. Аврелиан требовал, чтобы его солдаты были скромны, воздержанны и трудолюбивы, чтобы их платье и лошади всегда были готовы для немедленного выступления, чтобы они жили в своих помещениях в целомудрии и воздержании, никогда не портили засеянных полей, никогда не брали самовольно ни овцы, ни курицы, ни даже кисти винограда и не требовали от местных жителей ни соли, ни масла, ни дров. «Того, что им дает государство, достаточно для их продовольствия, а их богатство пусть будет плодом добычи, отнятой у неприятеля, а не плодом слез, пролитых жителями провинций».[20] Достаточно одного примера, чтобы доказать, до какой степени Аврелиан был строг и даже жесток. Один солдат соблазнил жену своего хозяина. За это виновный был привязан к трем деревьям, которые были силою согнуты к одному месту; затем, когда их внезапно отпустили, у солдата были оторваны ноги. Несколько подобных наказаний навели на армию благотворный ужас. Вообще наказания, к которым прибегал Аврелиан, были ужасны, но ему редко приходилось наказывать более одного раза за одну и ту же вину. Его собственное поведение придавало санкцию его распоряжениям, и привыкшие к своеволию легионы боялись вождя, который, научившись повиноваться, сделался достойным того, чтобы повелевать.

Смерть Клавдия ободрила упавших духом готов. Римские войска, охранявшие ущелья Гемских гор и берега Дуная, были отозваны вследствие опасений междоусобной войны, а готские и вандальские племена, не принимавшие участия в нашествии, как кажется, поспешили воспользоваться этим удобным случаем: они покинули свои поселения в Украине, переправились через реки и присоединились к постоянно убывавшей кучке своих соотечественников. С этими соединенными силами варваров Аврелиан наконец сошелся на поле битвы; кровавый и долго остававшийся нерешительным бой окончился лишь с наступлением ночи.[21] И готы и римляне, измученные столькими страданиями, которые они и сами выносили, и причиняли взаимно друг другу в течение двадцатилетней войны, согласились на заключение прочного и выгодного для обеих сторон мирного договора. Варвары горячо этого желали, а легионы, которым благоразумный Аврелиан предоставил решение этого важного вопроса, охотно дали на это свое согласие. Готы обязались доставить римской армии вспомогательный отряд из двух тысяч человек, состоящий из одной кавалерии; взамен этого она выговорила себе право беспрепятственного отступления и на берегах Дуная постоянный рынок, о снабжении которого должен был заботиться сам император, но на их собственный счет. Этот договор соблюдался с такой религиозной верностью, что, когда отряд из пятисот варваров вышел из лагеря для грабежа, варварский царь или военачальник приказал схватить и до смерти пронзить стрелами провинившегося вождя этой экспедиции как искупительную жертву за нарушение святости его обязательств. Впрочем, весьма вероятно, что этому миролюбивому настроению варваров содействовало то обстоятельство, что предусмотрительный Аврелиан потребовал в заложники сыновей и дочерей готских вождей. Молодых людей он стал приучать к военному ремеслу и держал вблизи от своей особы, а молодым девушкам он дал римское воспитание и, выдав их замуж за некоторых из своих высших командиров, мало-помалу связал оба народа самыми тесными и самыми дорогими родственными узами.[22]

Но самое важное из мирных условий не было выражено в трактате, а лишь подразумевалось. Аврелиан вывел римские войска из Дакии, предоставив эту большую провинцию готам и вандалам.[23] Его здравый ум понял солидные выгоды такого суживания границ империи и научил его не обращать внимания на кажущийся позор такой сделки. Жившие в Дакии римские подданные переселились из этой отдаленной страны, которую они не были в состоянии ни возделывать, ни оборонять, и этим увеличили силу и населенность южной стороны Дуная. Плодородная территория, превратившаяся в пустыню от беспрестанных нашествий варваров, была предоставлена их производительной деятельности, а учреждение новой Дакийской провинции все-таки сохраняло воспоминание о завоеваниях Траяна. Впрочем, территория, прежде носившая это название, сохранила значительное число своих прежних обитателей, боявшихся не столько владычества готов, сколько удаления со своей родины.[24] Эти выродившиеся римляне хотя и отказались от римского подданства, однако продолжали оказывать услуги своему прежнему отечеству тем, что передавали своим завоевателям основные понятия о земледелии, о полезных искусствах и об удобствах цивилизованной жизни. Между жителями двух противоположных берегов Дуная возникла общность торговых интересов и языка, и, после того как Дакия сделалась независимым государством, она нередко оказывалась самым надежным оплотом империи против вторжений северных дикарей. Сознание своих собственных интересов заставляло этих полуоседлых варваров Дорожить их сношениями с Римом, а когда эти интересы неизменны, они очень часто порождают искреннюю и полезную для обеих сторон дружбу. Эта разношерстная колония, поселившаяся в старой римской провинции и незаметно разросшаяся в великую нацию, не переставала признавать за готами превосходство славы и авторитета и заявляла притязание на то, что она скандинавского происхождения. Вместе с тем счастливое, хотя и случайное, сходство названий гетов и готов внушило этим последним убеждение, что в отдаленные века их собственные предки, уже поселившиеся в Дакийских провинциях, получили от Замолксиса свет знания и остановили победоносное шествие Сезостриса и Дария[25]

В то время как Аврелиан своим энергичным и благоразумным образом действий восстанавливал безопасность на иллирийской границе, алеманны[26] нарушили мирные условия, которые были частью куплены у них Галлиеном, частью предписаны им Клавдием; увлекаясь пылом своей воинственной молодежи, они внезапно взялись за оружие. Их армия состояла из сорока тысяч кавалерии[27] и двойного числа пехоты.[28] Несколько городов, лежавших на рецийской границе, сделались первой жертвой алчности алеманнов; но их смелость росла вместе с их успехами, и они быстро дошли от берегов Дуная до берегов По, повсюду оставляя следы опустошений.[29]

Император почти одновременно получил известие и о вторжении варваров, и об их отступлении. Собрав войска, годные для скорых переходов, он быстро и без шума прошел вдоль окраины Герцинского леса, и, когда алеманны достигли берегов Дуная с награбленной в Италии добычей, они не подозревали, что римская армия занимала на противоположном берегу выгодную позицию и была готова пресечь их отступление. Аврелиан старался поддерживать их в пагубном заблуждении и не помешал почти половине их армии перейти без всяких предосторожностей через реку. Их критическое положение и удивление, которым они были поражены, обеспечили ему нетрудную победу, а его искусный образ действий еще увеличил плоды этого успеха. Он расположил легионы в форме полукруга, затем стоявшие на обеих оконечностях этой линии войска перевел через Дунай н, внезапно повернув их в направлении к центру, окружил арьергард германской армии. Это привело варваров в замешательство; куда бы они ни обратили свои взоры, они видели перед собой или опустошенную местность, или глубокую и быструю реку, или победоносного и неумолимого врага.

Доведенные до такого отчаянного положения, алеманны стали искать мира. Аврелиан принял их послов во главе своих войск и в такой блестящей военной обстановке, которая должна была внушить варварам уважение и к величию Рима, и к дисциплине римской армии. Легионы стояли в боевом порядке и хранили внушительное молчание. Главные начальники, украшенные внешними отличиями своего ранга, были на конях по обеим сторонам императорского трона. Позади трона, на длинных пиках, покрытых серебром, виднелись высоко в воздухе освещенные изображения императора и его предшественников,[30] золотые орлы и различные титулы легионов, написанные золотыми буквами. когда Аврелиан занял свое место, его благородная осанка и величественная наружность,[31] внушили варварам уважение как к высокому положению, так и к личности их победителя. Послы пали ниц, не говоря ни слова. Им приказали встать и позволили говорить. Через посредство переводчиков они стали оправдывать свое вероломство, превозносить свои подвиги, распространяться насчет превратностей фортуны и выгод мира и, наконец, с неуместной самоуверенностью потребовали значительной субсидии в награду за союз, который они предложили римлянам. Ответ императора был суров и повелителен. Он отнесся к их предложению с презрением, а к их требованию — с негодованием, упрекнул варваров в том, что им так же мало знакомо военное искусство, как и законы мира, и, наконец, отпуская их, предоставил им на выбор или безусловную сдачу, или самое строгое наказание.[32] Хотя Аврелиан и уступил готам одну из отдаленных провинций империи, он считал опасным полагаться на вероломных германских варваров, постоянно державших в страхе не только провинции, но даже Италию.

Немедленно вслед за этим совещанием какое-то неожиданное событие потребовало присутствия императора в Паннонии. Он возложил на своих военачальников заботу об окончательном истреблении алеманнов или оружием, или более верным средством — голодом. Но вызванная отчаянием предприимчивость уже нередко торжествовала над беспечной уверенностью победителя. Не находя возможности ни перейти Дунай, ни прорваться сквозь римский лагерь, варвары пробрались сквозь римские посты, находившиеся у них в тылу и охранявшиеся или более слабо, или более беспечно, и с невероятной быстротой, но другим путем возвратились к горам, через которые идет путь в Италию[33] Аврелиан, считавший войну уже совершенно конченной, с прискорбием узнал, что алеманны спаслись и что они уже опустошают миланскую территорию. Он приказал легионам со всей скоростью, на которую были способны эти тяжелые войска, преследовать быстро отступавшего неприятеля, у которого пехота передвигалась почти с такой же быстротой, как конница. Через несколько дней после того император сам отправился спасать Италию во главе избранного отряда вспомогательных войск (в составе которых находились заложники и кавалерия вандалов) и всех преторианцев, уже прежде участвовавших в войнах на Дунае.[34]

Так как легкие войска алеманнов рассеялись по всей территории от Альп до Апеннин, то непрестанная бдительность Аврелиана и его полководцев была направлена к тому, чтобы отыскивать, разбивать и преследовать их многочисленные отряды. Впрочем, военные действия не ограничились этими отдельными стычками, и нам рассказывают о трех сражениях, в которых упорно боролись между собой главные силы обеих армий.[35] Результаты этих сражений были различны. В первом из них, происходившем подле Пиаченцы, римляне понесли такое поражение, что, по словам одного писателя, очень предубежденного против Аврелиана, можно было опасаться немедленного распада империи[36] Хитрые варвары, пробравшись незамеченными вдоль опушки леса, неожиданно напали с наступлением ночи на легионы, которые, как кажется, были утомлены длинным переходом и не успели выстроиться в боевой порядок. Ярость их атаки была непреодолима, но, после страшной резни, император наконец успел ободрить свои войска и благодаря своей терпеливости и твердости в некоторой мере восстановил честь римского оружия. Второе сражение произошло близ Фано, в Умбрии, на том самом месте, которое за пятьсот лет перед тем было столь гибельно для Ганнибалова брата,[37] — так далеко зашли победоносные Германцы по Эмилиевой и Фламиниевой дорогам с намерением разграбить беззащитную владычицу мира! Но Аврелиан постоянно имел в виду безопасность Рима и, следуя по пятам за неприятелем, наконец нанес ему неподалеку от столицы полное поражение.[38] Спасавшиеся бегством остатки неприятельской армии были уничтожены в третьему последнем, сражении при Павни, и Италия была избавлена от нашествий алеманнов.

Страх был прародителем суеверия, и при каждом общественном бедствии трепещущие от ужаса смертные стараются смягчить гнев своих невидимых врагов. Хотя самые основательные свои надежды республика возлагала на храбрость и поведение Аврелиана, общее смятение было так велико, когда ежеминутно ожидали появления варваров у ворот Рима, что сенатским декретом было решено посоветоваться с книгами Сивиллы. Даже сам император — из религиозного или из политического мотива — рекомендовал эту спасительную меру, упрекал сенат за его медлительность[39] и предложил денежные суммы, животных и пленных всяких наций — одним словом, все, что бы ни потребовалось для умилостивления богов. Несмотря на это великодушное предложение, как кажется, не было принесено ни одной человеческой жертвы для искупления ее кровью грехов римского народа.

Сивиллины книги требовали более невинных религиозных церемоний — процессии жрецов, одетых в белые облачения и сопровождаемых хором из юношей и дев, исполнения очистительных обрядов в самом городе и в его окрестностях и жертвоприношений, имевших такое могущественное влияние, что они делали варваров неспособными перейти то таинственное место, на котором они совершались. Как бы ни казались ребяческими эта суеверные обряды, они тем не менее содействовали успешному всходу войны, и, когда в решительном сражении при Фано алеманны вообразили, что они видят армию привидений, сражающихся на стороне Аврелиана, этот последний нашел для себя существенную помощь в этом воображаемом подкреплении.[40]

Но как бы ни было велико доверие римлян к таким идеальным оплотам, уроки прошлого и опасения за будущее заставили их позаботиться об укреплениях более вещественных и более прочных. Преемники Ромула обнесли семь холмов Рима стеной, имевшей в окружности более тринадцати миль.[41] Такая обширная ограда может показаться несоразмерной с силами и населением только что зарождавшегося государства. Но римлянам нужно было защитить свои пастбища и пахотные земли от частых к внезапных нападений латинских племен, постоянно живших во вражде с республикой. С усилением римского могущества и город, и его население мало-помалу увеличились, свободные места были заняты, оказавшиеся ненужными стены перестали служить границей, Марсово поле покрылось зданиями, и по обеим сторонам ведущих из Рима больших дорог возникли великолепные предместья.[42] Новая стена, которую начал строить Аврелиан и которая была окончена в царствование Проба, имела, по общепринятому мнению, около пятидесяти миль[43] в окружности, но, по более точным вычислениям, не превышала двадцати одной мили.[44] Это было огромное, но наводившее грусть сооружение, так как оно было красноречивым свидетельством упадка монархии. В более счастливые времена римляне полагались на храбрость легионов для обороны пограничных лагерей[45] и никак не предполагали, что им когда-нибудь придется укреплять столицу империи против вторжений варваров.[46]

Победа Клавдия над готами и успехи Аврелиана в войне с алеманнами уже восстановили прежнее превосходство римского оружия над варварскими народами Севера, а наказание внутренних тиранов и соединение разрозненных частей империи в одно целое были делом второго из этих двух воинственных императоров. Несмотря на то что он был признан и сенатом и народом, его владычество не простиралось далее границ Италии, Африки, Иллирии и Фракии. Галлия, Испания и Британия, Египет, Сирия и Малая Азия все еще находились в руках двух мятежников; из длинного списка узурпаторов только эти двое до сих пор и оставались безнаказанными, а в довершение позора эти два трона были заняты женщинами.

В Галльских провинциях монархи быстро сменялись одни другими. Суровые добродетели Постума послужили лишь к тому, чтобы ускорить его гибель. После того, как он уничтожил одного соперника, провозгласившего себя императором в Майнце, он не позволил своим войскам грабить мятежные города и на седьмом году своего царствования сделался жертвой их неудовлетворенной алчности.[47] Причина смерти его друга и соправителя Викторина была иного рода. Блестящие способности[48] этого государя были запятнаны его безнравственным поведением: он прибегал для удовлетворения своих страстей к насилиям, не обращая внимания ни на законы общежития, ин даже на законы любви.[49] Он был убит в Кёльне сговорившимися оскорбленными мужьями, мщение которых было бы более извинительным, если бы они при этом пощадили его невинного сына. После умерщвления стольких храбрых государей должно казаться странным, что в течение долгого времени повелевала гордыми галльскими легионами женщина, и еще более странным должно казаться то, что эта женщина была мать несчастного Викторина. С помощью разных хитростей и больших богатств Виктория успела возвести на престол сначала Мария, а потом Тетрика и с мужественной твердостью управляла государством от имени этих императоров. И медную, и серебряную, и золотую монету чеканили с ее именем; она приняла титулы Августы и Матери Лагерей, и ее власть прекратилась только с ее жизнью, которую, быть может, сократила неблагодарность Тетрика.[50] Когда Тетрик присвоил себе верховную власть по наущению своей честолюбивой покровительницы, он занимал совершенно подходящую к его характеру и образованию должность правителя мирной Аквитанской провинции. Он процарствовал четыре или пять лет над Галлией, Испанией и Британией, будучи столько же повелителем, сколько и рабом своевольной армии, которой он боялся и которая его презирала. Храбрость и счастье Аврелиана наконец дали Тетрику надежду на скорое освобождение от угнетавшего его тяжелого бремени. Он решился сообщить императору о своем печальном положении и умолял поспешить с освобождением его злополучного соперника. Если бы содержание этой тайной переписки дошло до сведения солдат, Тетрик, вероятно, поплатился бы за это своей жизнью, и во всяком случае он не мог отказаться от господства над Западом, не совершив измены против самого себя. Он сделал вид, будто намерен вести междоусобную войну, вывел свою армию в поле против Аврелиана, расположил ее самым невыгодным образом, сообщил неприятелю план своих действий и в самом начале сражения дезертировал вместе с несколькими избранными друзьями. Хотя мятежные легионы были приведены в расстройство и в смятение неожиданной изменой их вождя, они защищались с отчаянной храбростью, пока не были совершенно уничтожены в этой кровавой и достопамятной битве, происходившей подле Шалона в Шампанье[51] Победитель скоро заставил или убедил иррегулярные вспомогательные войска, состоявшие из франков и батавов,[52] обратно перейти за Рейн; их удаление восстановило общее спокойствие, и власть Аврелиана была признана от стены Антонина до Геркулесовых Столбов.

Еще в царствование Клавдия город Отён осмелился без всякой посторонней помощи восстать против галльских легионов. После семимесячной осады легионы взяли приступом и ограбили этот несчастный город и без того уже опустошенный моровою язвой[53] Напротив того, Лион оказал Аврелиану упорное сопротивление. История упоминает о наказании Лиона,[54] но ничего не говорит о награждении Отёна. Такова, впрочем, обыкновенная политика тех, кто ведет междоусобные войны, — строго взыскивать за обиды и предавать забвению важные услуги. Отмщение выгодно, а признательность убыточна.

Лишь только Аврелиан успел захватить Тетрика и овладеть признававшими его власть провинциями, он тотчас обратил свое оружие против знаменитой Зенобии, господствовавшей над Пальмирой и над Востоком. Новейшая Европа произвела немало женщин, со славою несших на себе бремя управления целыми империями, и в нашем собственном веке бывали такие примеры. Но если отложить в сторону сомнительные рассказы о подвигах Семирамиды, Зенобия окажется едва ли не единственной гениальной женщиной, сбросившей с себя иго той рабской зависимости, которую налагали на ее пол азиатский климат и азиатские нравы.[55] Она утверждала, что ведет свой род от царствовавших в Египте македонских царей; красотой она равнялась с Клеопатрой, которую она превосходила целомудрием[56] и храбростью. Она считалась самой привлекательной и вместе с тем самой геройской из всех представительниц ее пола. У нее был смуглый цвет лица (когда идет речь о женщине, эти мелочи получают важное значение), ее зубы были белы как жемчуг, а ее большие черные глаза горели необыкновенным огнем, блеск которого умерялся самою привлекательною нежностью выражений. Голос у нее был звучный и гармоничный. Ей не был совершенно незнаком латинский язык, а языками греческим, сирийским и египетским она владела с одинаковым совершенством. Она составила для своего собственного употребления извлечение из истории Востока и под руководством знаменитого Лонгина сравнивала между собой красоты произведений Гомера и Платона.

Эта одаренная всеми совершенствами женщина вышла замуж за Одената, который из частного человека сделался повелителем Востока.[57] Она скоро сделалась другом и товарищем героя. В промежуток между войнами Оденат со страстью предавался охоте; он с горячностью гонялся за свирепыми обитателями пустыни — львами, барсами и медведями, и Зенобия с не меньшей горячностью предавалась этой опасной забаве. Она приучила себя переносить физическую усталость, пренебрегала употреблением закрытых колесниц, нередко появлялась верхом в военной одежде и делала иногда по семь миль пешком во главе войск. Успехи Одената большей частью приписывались ее необыкновенному благоразумию и мужеству. Их блестящие победы над великим царем, которого они два раза преследовали до самых ворот Ктесифона, положили основание их общей славе и могуществу. Армии, которыми они начальствовали, и провинции, которые были ими спасены, не хотели признавать своими монархами никого другого, кроме своих непобедимых вождей. Римский сенат и народ питали уважение к иностранцу, отомстившему за взятого в плен императора, и даже апатичный сын Валериана согласился разделить с ним императорское звание и назначил его своим соправителем.

После удачной экспедиции против готов, производивших в Азии грабежи, пальмирский государь возвратился в город Эмесу, в Сирию. Там он и погиб от домашней измены после того, как был непобедим в войне с врагами; его любимое развлечение — охота была причиной его смерти или по меньшей мере доставила изменникам случай убить его[58] Его племянник Меоний вздумал метать копье прежде своего дяди и, несмотря на сделанное ему замечание, повторил ту же дерзость. Оскорбленный и в качестве монарха, и в качестве страстного охотника, Оденат приказал отнять у безрассудного юноши коня, что считалось у варваров позором, и посадить его на короткое время под арест. Это оскорбление было скоро позабыто, но наказание осталось в памяти виновного, и Меоний, в сообществе нескольких смелых товарищей, убил своего дядю во время большого празднества. Вместе с отцом был убит Герод, сын Одената от другой жены, а не от Зенобии, — молодой человек кроткого и изнеженного характера[59] Но Меоний достиг этим зверским преступлением только того, что удовлетворил жажду мести. Лишь только он успел принять титул Августа, Зенобия принесла его в жертву памяти своего мужа.[60]

При содействии самых верных его друзей она немедленно заняла вакантный престол и в течение более пяти лет управляла с большим искусством Пальмирой, Сирией и Востоком. Со смертью Одената прекращалась та власть, которая была вверена ему сенатом только в знак личного к нему доверия, но его воинственная вдова, презиравшая и сенат и Галлиена, заставила посланного против нее римского полководца удалиться из Азии с потерей своей армии и своей репутации.[61] Зенобия руководствовалась в делах управления не теми мелкими страстями, которые так часто обуревают царствование женщины, а самыми благоразумными политическими принципами. Если было выгодно прощать, она умела сдерживать свое негодование; если было необходимо наказать, она умела заглушать голос сострадания. За ее строгую бережливость ее обвиняли в скупости, но, когда было нужно, она умела быть щедрой и расточительной. Соседние государства — Аравия, Армения и Персия — боялись ее вражды и искали с ней союза. К владениям Одената, простиравшимся от Евфрата до границ Вифинии, его вдова присоединила наследие своих предков — густонаселенное и плодородное Египетское государство.[62] Император Клавдий отдавал справедливость ее достоинствам и был доволен тем, что она поддерживала достоинство империи на Востоке, в то время как он был занят войной с готами. Впрочем, поведение Зенобии было несколько двусмысленным, и нет ничего неправдоподобного в том, что она замышляла основание независимой монархии, которая находилась бы во враждебных отношениях с Римом. С приветливым обхождением римских монархов она соединяла величественную пышность азиатских властителей и требовала от своих подданных таких же раболепных почестей, какие воздавались преемникам Кира. Она дала трем своим сыновьям[63]римское образование и нередко показывала их войскам одетыми в императорскую мантию. Для самой себя она удержала исключительное употребление диадемы вместе с блестящим, но сомнительным титулом царицы Востока.

Когда Аврелиан перешел в Азию для борьбы с такой соперницей, которая уже по своему полу могла внушать презрение, его личное присутствие восстановило покорность Вифинии, уже поколебленную военными успехами и интригами Зенобии.[64] Продвигаясь вперед во главе своих легионов, он принял изъявление покорности от жителей Анкиры и после упорной осады Тианы вступил в этот город при помощи одного изменника. Аврелиан, соединявший с высокомерным нравом великодушие, отдал этого изменника на произвол рассвирепевших солдат, а из суеверного смирения обошелся снисходительно с соотечественниками философа Аполлония.[65] Антиохия была покинута жителями при его приближении, но они возвратились назад вследствие благоразумного декрета императора, обещавшего прощение всякому, кто служил пальмирской царице по необходимости, а не по собственному желанию. Эта неожиданная мягкость обхождения расположила к нему сирийцев, и на всем пути до ворот Эмесы страх, который внушали его военные силы, находил себе союзника в сочувствии к нему народа.[66]

Зенобия не оправдала бы своей репутации, если бы беспечно дозволила императору Запада приблизиться к ее столице на расстояние ста миль. Судьба Востока была решена в двух больших сражениях, которые так сходны между собой почти во всех подробностях, что мы могли бы с трудом отличить их одно от другого, если бы первое из них не произошло близ Антиохии,[67] а второе — близ Эмесы.[68] В обоих сражениях пальмирская царица воодушевляла свои войска личным присутствием и возложила исполнение своих приказаний на Забдаса, уже выказавшего свои воинские дарования завоеванием Египта. Многочисленная армия Зенобии состояла большей частью из легких стрелков из лука и из тяжелой кавалерии, покрытой с ног до головы стальными латами. Маврская и иллирийская кавалерия Аврелиана не была в состоянии выдержать тяжеловесный натиск своих противников. Она обратилась в бегство в действительном или в притворном беспорядке, завлекла пальмирских всадников в преследование, стала беспокоить их мелкими стычками и в конце концов опрокинула эту непроницаемую, но вместе с тем и неповоротливую кавалерию. Между тем легкая кавалерия пальмирцев издержала все свои стрелы и в бою на близком расстоянии сделалась безоружной жертвой легионов. В этом бою Аврелиан употребил в дело войска, состоявшие из ветеранов, которые обыкновенно стояли на Верхнем Дунае и храбрость которых уже была испытана в войне с алеманнами.[69] После поражения при Эмесе Зенобия уже не была в состоянии собрать третью армию. До самых пределов Египта все народы, входившие в состав империи, признали над собою власть победителя, который отрядил самого храброго из своих полководцев, Проба, с приказанием овладеть египетскими провинциями. Последним ресурсом для вдовы Одената была Пальмира. Она заперлась в своей столице и с мужеством героини объявила, что последний момент ее царствования будет вместе с тем и последним моментом ее жизни.

Среди бесплодных степей Аравии изредка встречаются возделанные небольшие пространства земли, точно острова среди песчаного океана. Самое имя Тадмора или Пальмиры означает и на сирийском и на латинском языке массу пальмовых деревьев, дающих в этом умеренном климате тень и зелень. Воздух там чист, а почва, орошаемая бесценными в таком климате источниками, способна производить и фрукты и зерновые хлеба. Местность, обладавшая такими редкими преимуществами и расположенная на недалеком расстоянии[70] от Персидского залива, и от Средиземного моря, скоро стала привлекать к себе караваны, направлявшиеся в Европу с богатыми продуктами Индии. Пальмира мало-помалу сделалась богатым и независимым городом, а так как через нее шла торговля между римлянами и парфянами, одинаково выгодная для этих обоих народов, то ей дозволяли сохранять скромный нейтралитет до тех пор, пока Римская империя не поглотила эту маленькую республику вслед за победами Траяна; затем она в течение более ста пятидесяти лет процветала в зависимом, но почетном звании колонии. Насколько можно судить по немногом уцелевшим надписям, именно в течение этого мирного периода пальмирцы воздвигали те храмы, дворцы и портики в греческом вкусе, развалины которых, разбросанные на пространстве нескольких миль, возбудили любопытство наших путешественников. Возвышение Одената и Зенобии, по-видимому, придало новый блеск их отечеству, и Пальмира в течение некоторого времени соперничала с Римом; но это соперничество оказалось для нее гибельным, и целые века благосостояния были принесены в жертву одному моменту славы.[71]

Во время перехода через песчаную степь, которая отделяет Эмесу от Пальмиры, Аврелиана беспрестанно беспокоили арабы, и он не всегда был в состоянии уберечь свою армию, и в особенности свои багажи, от этих предприимчивых и отважных хищников, выжидавших удобного случая, чтобы нападать врасплох, и быстро увертывавшихся от медленного преследования легионов. Но осада Пальмиры была более трудной и более важной задачей, и император, лично руководивший атакой с неутомимой энергией, сам был ранен стрелой. В одном из своих писем, сохранившемся в подлиннике, император говорит: «Римский народ отзывается с презрением о войне, которую я веду против женщины. Но он не знает ни характера, ни могущества Зенобии. Трудно себе представить, как громадны заготовленные ею запасы камней, стрел и метательных снарядов всякого рода. Каждая часть городских стен снабжена двумя или тремя самострелами, а ее военные машины выбрасывают искусственный огонь. Страх наказания вдохнул в нее отчаянное мужество. Но я все-таки надеюсь на богов — покровителей Рима, до сих пор благоприятствовавших всем моим предприятиям».[72] Однако, не вполне уверенный ни в покровительстве богов, ни в успехе осады, Аврелиан счел более благоразумным предложить осажденным выгодную капитуляцию: царице он обещал роскошное безопасное убежище, а гражданам — их старинные привилегии. Его предложения были решительно отвергнуты, и отказ сопровождался оскорблением.

Непоколебимое мужество Зенобии поддерживалось надеждой, что голод скоро принудит римскую армию обратно перейти через пустыню, и основательным ожиданием, что восточные цари, и в особенности персидский монарх, возьмутся за оружие в защиту их естественной союзницы. Но счастье и настойчивость Аврелиана восторжествовали над всеми препятствиями. Случившаяся в ту пору смерть Шапура[73] отвлекла внимание персидского правительства от внешних событий, а незначительные подкрепления, пытавшиеся прийти на помощь Пальмире, были остановлены на пути частью силой, частью щедрыми подарками императора. В римский лагерь аккуратно приходили обозы со съестными припасами, а силы осаждающих возросли вследствие возвращения Проба с его победоносными войсками, только что завершившими завоевание Египта. Тогда Зенобия решилась искать спасения в бегстве. Она села на самого быстроногого из своих дромадеров[74] и уже достигла берегов Евфрата, почти в шестидесяти милях от Пальмиры, когда она была застигнута преследовавшей ее легкой кавалерией Аврелиана; ее схватили и привели как пленницу к императору. Вскоре вслед за тем ее столица сдалась, и победитель обошелся с ее населением с неожиданной мягкостью. Он захватил оружие, лошадей, верблюдов и огромные сокровища, состоявшие из золота, серебра, шелковых тканей и драгоценных камней. Затем, оставив в городе только гарнизон из шестисот стрелков, он возвратился в Эмесу и занялся некоторое время распределением наград и наказаний по случаю окончания такой достопамятной войны, которая восстановила его господство над провинциями, не признававшими над собою римского верховенства со времен пленения Валериана.

Когда сирийская царица предстала перед Аврелианом, он сурово спросил ее, как могла она осмелиться поднять оружие против римских императоров? Ответ Зенобии был благоразумным сочетанием почтительности и твердости: «Я не могла унизиться до того, чтобы считать римским императором какого-нибудь Авреола или Галлиена. Вас одних я признаю за моего победителя и за моего государя».[75] Но мужество у женщины обыкновенно бывает искусственно, поэтому оно редко соединяется с устойчивостью и последовательностью. В минуты тяжелых испытаний Зенобия утратила свою бодрость духа; она трепетала от страха, слыша гневные крики солдат, которые громко требовали ее немедленной казни; она забыла о благородном отчаянии Клеопатры, которую взяла за образец, и позорно купила свое помилование принесением в жертву и своей славы, и своих друзей. На этих последних, как на коварных советников, пользовавшихся слабостью ее пола, она взвалила всю вину в своем упорном сопротивлении и на их головы направила мстительность жестокосердого Аврелиана. Слава Лонгина, который был включен в список многочисленных и, может быть, невинных жертв ее трусости, переживет и славу царицы, которая предала его, и славу тирана, который осудил его на смерть. Гений и ученость не могли смягчить гнев свирепого невежественного солдата, но они вдохнули в душу Лонгина величие и спокойствие. Он не высказал ни одной жалобы и с покорностью последовал за исполнителем приговора, скорбя об участи, постигшей его несчастную повелительницу, и утешая своих огорченных друзей.[76]

Окончив завоевание Востока, Аврелиан направился в обратный путь и уже переехал отделяющие Европу от Азии проливы, когда его известили, что пальмирцы, умертвив губернатора и перебив оставленный у них гарнизон, снова подняли знамя бунта. Не колеблясь ни одной минуты, он тотчас снова отправился в Сирию. Антиохия пришла в смятение, узнав о его быстром приближении, а беззащитный город Пальмира испытал на себе непреодолимую силу его мстительности. До нас дошло письмо, в котором Аврелиан сам говорит,[77] что страшная экзекуция, которая должна бы была ограничиться только теми, кто был схвачен с оружием в руках, распространилась на стариков, женщин и детей; хотя вслед за тем он, по-видимому, сосредоточил все свое внимание на восстановлении храма Солнца, он вдруг почувствовал сострадание к оставшимся в живых пальмирцам и позволил им вновь выстроить их город и жить в нем. Но разрушить легче, чем снова соорудить. Столица Зенобии, когда-то бывшая средоточием торговли и искусств, мало-помалу превратилась сначала в ничтожный городок, потом в незначительную крепость и, наконец, в бедную деревушку. Теперешние граждане Пальмиры, составляющие тридцать или сорок семейств, построили свои землянки внутри обширного двора когда-то великолепного храма.

Неутомимого Аврелиана ожидала еще одна тяжелая работа, и притом последняя, — усмирение хотя и незнатного, но опасного мятежника, поднявшего знамя бунта на берегах Нила одновременно с восстанием Пальмиры. Фирм, величавший себя названием друга и союзника Одената и Зенобии, был не что иное, как богатый египетский купец. Благодаря своим торговым сношениям с Индией он завел дружеские связи с сарацинами и блеммиями, которые, живя по обоим берегам Красного моря, могли легко проникать оттуда в Верхний Египет и содействовать исполнению его замыслов, а египтян он воспламенил надеждой свободы; во главе бешеной народной толпы он проник в Александрию, принял императорский титул, стал чеканить монету, издавать эдикты и собрал армию, которую, по его хвастливому выражению, он был в состоянии содержать одними доходами от своей бумажной торговли. Такие войска были плохой обороной против Аврелиана, и потому нетрудно поверить, что Фирм был разбит наголову, взят в плен, подвергнут пытке и казнен.[78] Тогда Аврелиан мог поздравить сенат, народ и самого себя с тем, что менее чем в три года он восстановил спокойствие и порядок во всей Римской империи. Со времени основания Рима еще ни один полководец не заслужил триумфа более блестящим образом, чем Аврелиан, и никогда еще ни один триумф не был так пышен и великолепен.[79] Торжественное шествие открывалось двадцатью слонами, четырьмя великолепными тиграми и более чем двумястами редкими животными, привезенными из различных стран Севера, Востока и Юга. За ними следовали тысяча шестьсот гладиаторов, назначенных для жестоких забав амфитеатра. Богатства Азии, оружия и знамена стольких побежденных наций, великолепная столовая посуда и гардероб сирийской царицы — все это было выставлено напоказ или в аккуратной симметрии, или в артистическом беспорядке. Послы из самых отдаленных стран — из Эфиопии, Аравии, Персии, Бактрианы, Индии и Китая, обращавшие на себя внимание богатством или оригинальностью своих костюмов, служили свидетельством славы и могущества римского императора, который также выставил напоказ полученные им подарки, и в особенности множество золотых корон, поднесенных ему признательными городами. О победах Аврелиана свидетельствовал длинный ряд пленных готов, вандалов, сарматов, алеманнов, франков, галлов, сирийцев и египтян, фигурировавших против воли на этом торжестве. Каждый из этих народов распознавался по особой надписи, а титул амазонок обозначал десятерых воинственных героинь готской национальности, которые были взяты в плен с оружием в руках.[80] Но взоры всякого, скользя по этой массе пленных, останавливались на императоре Тетрике и на царице Востока. Первый из них шел в сопровождении своего сына, которому он дал титул Августа; на нем были галльские панталоны,[81] туника темно-желтого цвета и пурпуровая мантия. А прекрасная Зенобия несла на себе золотые оковы; раб поддерживал золотую цепь, которая обвивала ее шею, и она с трудом держалась на ногах под невыносимой тяжестью драгоценных камней. Она шла пешком впереди великолепной колесницы, на которой она когда-то надеялась совершить свой въезд в Рим. За этой колесницей следовали две другие, еще более великолепные, из которых одна принадлежала Оденату, а другая — персидскому монарху. Триумфальную колесницу Аврелиана (она прежде принадлежала какому-то готскому царю) везли четыре оленя или четыре слона.[82] Самые знатные сенаторы, народ и армия замыкали торжественное шествие. Восторженные возгласы толпы выражали непритворную радость, удивление и признательность; но радость сенаторов была омрачена появлением Тетрика; они не были в состоянии воздержаться от глухого ропота на высокомерного монарха, публично выставлявшего на позор личность римлянина и сановника.[83]

Однако, хотя Аврелиан и обнаруживал свое высокомерие в обхождении со своими злополучными соперниками, он относился к ним с таким великодушием и милосердием, какими редко отличались древние завоеватели. Государей, безуспешно защищавших свой трон или свою свободу, обыкновению лишали жизни, лишь только триумфальное шествие достигало Капитолия. Но те узурпаторы, которые сопровождали триумфальное шествие Аврелиана и измена которых была ясно доказана их поражением, получили позволение доживать свой век в роскоши и в почетном покое. Император подарил Зенобии изящную виллу в Тибуре, или в Тиволи, почти в двадцати милях от столицы; сирийская царица незаметным образом превратилась в римскую матрону, выдала своих дочерей за знатных римлян, и ее род еще не пресекся в V веке.[84] Тетрику и его сыну были возвращены и их общественное положение, и их состояние. Они построили на Делийском холме великолепный дворец и, лишь только он был готов, пригласили Аврелиана на ужин. Войдя туда, император был приятно поражен картиной, изображавшей странную историю хозяев дома. Они были представлены подносящими императору гражданский венок и скипетр Галлии и получающими из его рук знаки сенаторского звания. Отец был впоследствии назначен правителем Лукании,[85] и Аврелиан, допускавший развенчанного монарха к дружеской беседе, однажды спросил его, неужели управлять Италийской провинцией не лучше, чем царствовать по ту сторону Альп? А сын Тетрика пользовался в качестве сенатора большим влиянием, и в среде римской знати никто не снискал такого, как он, уважения как со стороны самого Аврелиана, так и со стороны его преемников.[86]

Триумфальная процессия была так длинна и подвигалась вперед так медленно, что, хотя она и выступила с рассветом, она достигла Капитолия не прежде девятого часа; а когда император возвратился во дворец, было уже темно. За этой блестящей церемонией следовали театральные представления, игры в цирке, травля диких зверей, бои гладиаторов и морские сражения. Армии и народу раздавались щедрые подарки, а основание некоторых учреждений, приятных или полезных для города, увековечило славу Аврелиана. Значительная часть захваченной на Востоке добычи была посвящена богам Рима, и Капитолий и все другие храмы блестели доказательствами его пышного благочестия. Один только храм Солнца получил более пятнадцати тысяч фунтов золота.[87] Этот великолепный храм был воздвигнут императором на одном из склонов Квиринальского холма и вскоре после триумфа был посвящен тому божеству, которому Аврелиан поклонялся как виновнику своей жизни и своего счастья. Его мать была одной из низших жриц в храме Солнца, поэтому счастливый крестьянин с детства питал особое чувство благоговения перед божеством — источником света, и каждый его шаг на пути к престолу, каждая его победа укрепляла это суеверие, присоединяя к нему чувство признательности.[88]

Оружие Аврелиана восторжествовало и над внешними и над внутренними врагами республики. Нас уверяют, что благодаря его спасительной строгости во всей Римской империи были вырваны с корнем преступления и склонность к мятежу, вредные замыслы и пагубные заговоры, а также все бедствия, порождаемые слабыми и деспотичными правительствами.[89] Но если мы сообразим, насколько развитие нравственной порчи быстрее ее исцеления, и если мы припомним, что годы, проведенные среди общественной неурядицы, были гораздо длиннее, чем те месяцы, которыми считается воинственное царствование Аврелиана, то мы должны будем признать, что нескольких коротких промежутков мирного времени было недостаточно для выполнения трудной задачи общественного переустройства. Даже попытка императора восстановить неподдельность монеты вызвала грозное возмущение. Досада императора выразилась в одном из его частных писем. «Без сомнения, — говорит он, — богам угодно было, чтобы вся моя жизнь протекла в непрерывных войнах. Мятеж, вспыхнувший внутри города, привел к очень серьезной междоусобной войне. На монетном дворе рабочие взбунтовались по наущению Фелициссима, раба, которому я дал место в финансовой администрации. Мятеж подавлен, но во время борьбы убито семь тысяч солдат, принадлежавших к тем войскам, которые обыкновенно стоят в Дакии и в лагерях на берегах Дуная».[90] Другие писатели, рассказывая об этом происшествии, прибавляют, что оно случилось вскоре после Аврелианова триумфа, что решительное сражение произошло на Делийском холме, что работавшие на монетном дворе мастеровые прибавляли подмесь к монетам и что император восстановил государственный кредит, приказав выдавать хорошую монету взамен дурной, которую велено было приносить обратно в казначейство.[91]

Мы могли бы ограничиться рассказом об этом странном происшествии, если бы его несообразность и неправдоподобие не бросались в глаза. Подделка монеты была, конечно, делом, возможным при таком управлении, как управление Галлиена; нет также ничего неправдоподобного в том, что люди, служившие орудием для этого подлога, опасались сурового Аврелианова правосудия. Но лишь очень немногие были соучастниками этого злоупотребления, и лишь немногие могли, извлекать из него пользу, поэтому трудно понять, каким образом они могли взбунтовать разоряемый ими народ против императора, которого они обманывали. Можно бы было ожидать, что эти негодяи сделаются предметом общей ненависти вместе с доносчиками и другими орудиями деспотизма и что улучшение монеты будет таким же популярным делом, как уничтожение старых счетов, сожженных по приказанию императора на площади Траяна.[92] В таком веке, когда принципы торговли были еще так мало известны, может быть, и нельзя было достигнуть желаемой цели иначе как путем суровых и неблагоразумных мероприятий, но скоропреходящее неудовольствие такого рода едва ли было способно разжечь и поддержать пламя серьезной междоусобной войны. Увеличение и без того уже обременительных налогов на земли или на предметы ежедневного потребления могло бы в конце концов возбудить восстание между теми, кто или не хочет, или не может покинуть свое отечество; но этого не могло случиться по поводу какой бы то ни было операции, восстанавливающей настоящую ценность монеты. Временный вред от такой операции был бы очень скоро заглажен постоянной от нее пользой, убыток распределялся бы между огромным числом людей, и если бы немногие богачи потерпели значительное уменьшение своих капиталов, они вместе с утратой своих богатств утратили бы в некоторой мере те вес и влияние, которые доставляло им обладание этими богатствами. Поэтому, хотя Аврелиан и старается скрыть настоящую причину восстания, его монетная реформа могла быть не чем иным, как очень слабым предлогом, за который ухватилась партия людей и сильных и недовольных. Хотя Рим и не пользовался политической свободой, крамолы партий сеяли в нем раздоры. Простой народ, к которому постоянно питал особое расположение император, сам вышедший из простонародья, жил в непрерывной вражде с сенатом, со всадниками и с преторианской гвардией.[93] Только прочный и тайный союз между этими сословиями — между авторитетом первого из них, богатством второго и оружием третьего — мог выставить силу, способную выдержать бой с дунайскими легионами, которые состояли из ветеранов и только что завершили, под предводительством воинственного монарха, завоевание Запада и Востока.

Какая бы ни была причина или цель этого восстания, приписываемого с крайним неправдоподобием рабочим монетного двора, Аврелиан воспользовался своей победой с безжалостной суровостью[94] Он был от природы склонен к строгости. Так как он и на престоле не переставал быть крестьянином и солдатом, то его нервы нелегко поддавались впечатлениям симпатии и он мог без всякого душевного волнения присутствовать при пытке и смертной казни. Привыкший с раннего возраста к военному ремеслу, он не дорожил жизнью граждан, наказывал расстрелом за малейший проступок и перенес суровую лагерную дисциплину в сферу гражданского управления. Его любовь к справедливости нередко превращалась в слепую и свирепую страсть, и, когда он усматривал опасность лично для себя или для государства, он не обращал никакого внимания на силу приводимых улик и не соблюдал никакой соразмерности между преступлением и наказанием. Ничем не вызванное с его стороны восстание, которым римляне отблагодарили его за все его заслуги, до крайности раздражило его заносчивый нрав. Самые знатные римские семейства навлекли на себя обвинение или подозрение в том, что они участвовали в заговоре, причины которого так трудно доискаться. Нетерпеливая жажда мщения ускоряла ход этой кровавой расправы, которая оказалась гибельной для одного из племянников самого императора. По выражению одного современного поэта, палачи были измучены, тюрьмы были битком набиты, а несчастный сенат скорбел о смерти или об отсутствии многих из своих самых достойных членов.[95] Это собрание было недовольно столько же гордостью Аврелиана, сколько и его жестокостью. Не имея никакого понятия об обязательной силе гражданских учреждений или, может быть, не желая им подчиняться, Аврелиан не хотел признавать никакой другой основы для своей власти, кроме силы меча, и управлял по праву завоевателя империей, которую он спас и поработил.[96]

Один из самых здравомыслящих римских монархов заметил, что дарования его предшественника Аврелиана были более применимы к командованию армией, нежели к управлению империей[97] Сознавая, какого рода деятельность могла выставить во всем их блеске и его природные способности, и приобретенную им опытность, Аврелиан снова взялся за оружие через несколько месяцев после своего триумфа. Он находил нужным занять неугомонные легионы какой-нибудь внешней войной; к тому же персидский монарх, возгордившийся унижением Валериана, все еще безнаказанно оскорблял величие Рима. Во главе армии, страшной не столько своей многочисленностью, сколько своей дисциплиной и храбростью, император дошел до проливов, отделяющих Европу от Азии. Там он узнал на опыте, что самая абсолютная власть служит лишь слабой охраной против людей, доведенных до отчаяния. Он пригрозил одному из своих секретарей, которого обвиняли в вымогательствах, а всем было известно, что угрозы императора редко остаются без последствий. Виновному оставалось только одно средство спасения — впутать в угрожавшую ему опасность высших военачальников армии или по меньшей мере внушить им такие же опасения, какие мучили его самого. Искусно подделав подпись своего повелителя, он показал им длинный список обреченных на смерть; так как в этом списке находились и их имена, то они, не подозревая подлога, решились убить императора для спасения своей собственной жизни. На пути между Византией и Гераклеей на Аврелиана внезапно напали заговорщики, имевшие право по своему рангу находиться подле его особы, и после непродолжительного сопротивления Аврелиан пал от руки Мукапора, одного из генералов, которого он всегда любил и к которому питал доверие. Он умер, сопровождаемый сожалениями армии, ненавистью сената и общим сознанием, что он был воинственный и счастливый государь и что он предпринимал полезные реформы с такой строгостью, которая может найти для себя оправдание во всеобщей нравственной испорченности.[98]


  1. Pons Aureoli, в тринадцати милях от Бергамо и в тридцати двух от Милана. См. Клювье, Italia Antiq., ч. 1, стр. 245. Неподалеку от этого места происходила в 1703 г. упорная битва при Кассано между французами и австрийцами. Отличное описание кавалера де Фолара, который присутствовал при этом сражении, дает очень ясное понятие об этой местности. См. Polybe де Фолара, ч. 3, стр. 223—248.
  2. О смерти Галлиена писали: Требеллий Поллион (История эпохи Цезарей, стр. 181), Зосим, кн. 1, стр. 37; Зонара, кн. 12, стр. 634; Евтропий, IX, 11; Аврелий Виктор In Epitom; Виктор In Caesar. Я сравнил их рассказы, из которых извлек все, что мог, но преимущественно придерживался Аврелия Виктора, который, как кажется, имел под рукою самые верные сведения.
  3. Некоторые высказывали странное предположение, что он был незаконный сын молодого Гордиана, другие, ссылаясь на название провинции Дардании, вели его происхождение от Дардана и от древних троянских царей.
  4. Notoria были периодические официальные депеши, которые присылались императорам от frumentarii, то есть от агентов, рассеянных по провинциям. Впоследствии мы будем говорить о них подробнее.
  5. Ист. эпохи Цезарей, стр. 200. Галлиен описывает посуду, платья и пр. как человек, который любит такие предметы роскоши и который знает им цену.
  6. Ист. эпохи Цезарей, стр. 203. У историков встречаются некоторые мелкие разночтения касательно подробностей последнего поражения и смерти Авреола.
  7. Аврелий Виктор In Gallien. Народ громко просил богов, чтобы они осудили Галлиена на вечные мучения. Сенат декретировал, чтобы трупы его родственников и прислуги были брошены в Тибр. У одного провинившегося в злоупотреблениях чиновника финансового ведомства были вырваны глаза в то время, как производилось о нем следствие.
  8. Зонара, кн. 12, стр. 137.
  9. Зонара называет по этому случаю Постумия, но сенатские регистры (Ист. эпохи Цезарей, стр. 203) доказывают, что Тетрик был уже в то время императором над западными провинциями.
  10. В Ист. эпохи Цезарей приводится низшая из этих цифр, а у Зонары высшая; живая фантазия Монтескьё заставила его предпочесть последнюю из них.
  11. Требелл. Поллион (Ист. эпохи Цезарей, стр. 204).
  12. Ист. эпохи Цезарей, in Claud. Aureilan. et Prob. Зосим., кн. 1, стр. 38-42. Зонара, кн. 12, стр. 638, Аврел. Виктор in Epitom. Виктор Младший, In Caesar. Евтропий, IX, II. Евсевий In Chron.
  13. Теперешняя Нисса, родина Константина. Анвилль, 11, 308. — Гизо.
  14. По словам Зонары (кн. 12, стр. 838), Клавдий перед смертью возложил на него императорское достоинство, но другие писатели не подтверждают этого странного факта и даже опровергают его.
  15. См. «Жизнеописание Клавдия» Поллиона и речи Мамертина, Евмения и Юлиана. См. также «Цезари» Юлиана, стр. 313. Впрочем, Юлиан выражался таким образом не из лести, а из суеверия и тщеславия.
  16. Большинство древних историков говорят о таком коротком царствовании; но число медалей Квинтилия и разнообразие вычеканенных на них изображений, по-видимому, требовали более продолжительного времени и придают правдоподобие словам Зосима, который говорит, что Квинтилий царствовал несколько месяцев. — Гизо
  17. Зосим, кн. 1, стр. 42. Поллион (Ист. эпохи Цезарей, стр. 207) приписывает ему некоторые добродетели и говорит, что, подобно Пертинаксу, он был убит мятежными солдатами. По словам Дексиппа, он умер от какой-то болезни.
  18. Феоклий (слова которого цитированы в Истор. эпохи Цезарей, стр. 211) утверждает, что он в один день собственноручно убил сорок восемь сарматов, а в нескольких сражениях — девятьсот пятьдесят. Солдаты удивлялись этой геройской храбрости и воспевали ее в грубых песнях, для которых служили припевом слова «Mille, mille, mille, occidit».
  19. Ахолий (прил. к Ист. эпохи Цезарей, стр. 213) описывает церемонию усыновления, происходившую в Византии в присутствии императора и его высших военных должностных лиц.
  20. Ист. эпохи Цезарей, стр. 211. Это лаконичное письмо есть настоящее произведение солдата; в нем множество военных фраз и слов, из которых многие нелегко понять. Сальмазий очень хорошо объясняет выражение Ferramenta samlata. Первое из этих слов обозначает всякое оружие, употребляемое для нападения, и противополагается слову аrmа, обозначающему оборонительное оружие. А второе слово значит: острое и хорошо выточенное.
  21. Зосима, кн. 1, стр. 45.
  22. Дексипп (ар. Excerpta Legat., стр. 12), говоря об этой сделке, называет лишь одних вандалов. Аврелиан выдал одну из готских принцесс за своего генерала Боноза, который был способен пить вместе с готами и выведывать их тайны. Ист. эпохи Цезарей, стр. 247.
  23. Ист. эпохи Цезарей, стр. 222, Евтроп. IX, 15, Секст Руф, гл. 9, Лактанций de Mortibus Persecutorum, гл. 9.
  24. Валахи до сих пор сохраняли много следов латинского языка и во все века хвастались тем, что происходят от римлян. Они окружены варварами, но никогда не смешивались с ними. См. записки Анвилля о древней Дакии в Mem. de lAcademies. 30.
  25. См. первую главу Иордана. Впрочем, вандалы (гл. 22) сохранили некоторое время свою независимость между реками Маризией и Криссией (Марос и Керес), впадающими в Тиссу. (Конечно, нет возможности привести положительные доказательства того, что геты и готы были один и тот же народ. Единственное затруднение заключается в указанной нами ранее ошибке тех, которые принимают родовое имя расы за название одного племени. Слово «геты», без сомнения, имеет один и тот же корень, что и теперешнее немецкое слово gut и английское good, первоначально обозначавшие обладание теми физическими достоинствами, которые более всего ценились дикими народами. Неопределенность древней номенклатуры заставляет нас решать эти вопросы посредством взвешивания вероятностей, а сходство имен есть более чем счастливая случайность, когда, в соединении со сходством привычек и характеров, оно указывает на существовавшее в различные периоды и на различных сценах тождество грубого народа, передвигавшегося от Азии к Европе. Некоторые сомнительные исторические факты с течением времени уясняются, а другие становятся еще более темными, и нужно иметь очень твердые основания, чтобы придавать им какой-либо вес. — Издат.)
  26. Дексипп, стр. 7-12. Зосим, кн. 1, стр. 43, Вописк In Aurelian в Ист. эпохи Цезарей. Хотя эти историки употребляют различные названия (алеманны, юфунги, маркоманны), ясно, что они говорят об одном и том же народе и об одной и той же войне; но понять их и согласить между собой не совсем легко. (Если названия варварских орд были столь мало известны в таком веке, когда язык варваров становился все более и более понятным для римлян и греков, то нетрудно себе представить, какая существовала в этом отношении сбивчивость при общем невежестве более ранних времен. Сверх того, вследствие неправильностей нашего произношения мы делаем такие различия между племенами, как, например, между готами и ютами (Yutf), которые представлялись в ином свете латинам. — Издат .)
  27. Кантоклар, со своей обычной аккуратностью, делает из этой цифры триста тысяч; но его перевод не согласен ни со здравым смыслом, ни с грамматикой.
  28. Как на пример дурного вкуса можно указать на то, что Дексипп применяет к легкой кавалерии алеманнов технические термины, годные только для греческой фаланги.
  29. У Дексиппа мы читаем: «Родан»; Валезий очень основательно заменяет это название словом «Эридан».
  30. Император Клавдий, конечно, был в этом числе; но нам неизвестно, как далеко заходили эти выражения уважения; если они распространялись на все времена — до Цезаря и Августа, то это была бы весьма внушительная картина целого ряда владык всего мира.
  31. Вописк в Ист. эпохи Цезарей, стр. 210.
  32. Дексипп влагает в их уста изысканную и многословную речь, достойную греческого софиста.
  33. Ист. эпохи Цезарей, стр. 215.
  34. Дексипп, стр. 12.
  35. Виктор Младший в «Жизнеописании Аврелиана».
  36. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 216).
  37. Маленькая река или скорее поток Метавр, подле Фано, сделался бессмертным благодаря тому, что имел такого историка, как Ливии, и такого поэта, как Гораций.
  38. О нем говорится в одной надписи, найденной в Пезаро. См. Грутера, CCL XXVI, 3.
  39. «Иной мог бы подумать, — сказал он, — что вы собрались в христианской церкви, а не в храме всех богов».
  40. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 215, 216) сообщает длинные подробности об этих церемониях, извлеченных им из сенатских регистров.
  41. Плиний, Hist. Natur., 111, 5. В подтверждение этого мнения мы можем заметить, что уже с давнего времени холм Целийский был покрыт дубовой рощей, а холм Виминальский зарос ивовым кустарником; что в четвертом столетии Авентинский холм был уединенным и необитаемым местом, что до времен Августа Эсквилинский холм был нездоровой местностью, на которой хоронили мертвых, и что многочисленные неровности, которые были усмотрены древними на Квиринальском холме, служат ясным доказательством того, что он не был покрыт зданиями. Из семи холмов только Капитолийский и Палатинский, вместе с примыкавшими к ним долинами, были заняты первобытными жилищами римского народа. Впрочем, этот предмет мог бы быть сюжетом особой диссертации.
  42. Exspatiantia tecta multas addidere urbes — так выражается Плиний.
  43. Ист. эпохи Цезарей, стр. 222. И Липсий и Исаак Воссий высказались за эту цифру.
  44. См. Нардини, Roma Antica, кн., гл. 8.
  45. Тацит. Ист., IV. 23.
  46. Касательно стены Аврелиана см. Вописка (Ист. эпохи Цезарей, стр. 216, 222); Зосима, кн. 1, стр. 43; Евтропия, IX, 15; Аврел. Викт. In Aurelian; Виктора Младшего In Aurelian; Евсев., Иеронима и Идация In Chronic.
  47. Его соперником был Лоллиан или Элиан, если только эти два имени обозначают одну личность. См. Тильемона, ч. 3, стр. 1177. (Медали, которые носят имя Лоллиана, считаются поддельными, кроме одной, находившейся в музее принца Вальдекского; но сохранилось много медалей с именем Лелиана, которое, как кажется, было именем Постумиева соперника. Экг., Doct. Num. Vet., ч. 7, стр. 499. — Гизо.)
  48. Характер этого государя так хорошо и беспристрастно описан Юлием Атерианом (в Ист. эпохи Цезарей, стр. 187).
  49. Он изнасиловал жену Аттициана, который был военным агентом (actuary). Ист. эпохи Цезарей, стр. 186. Аврел. Виктор In Aurelian.
  50. Поллион помещает ее в числе тридцати тиранов. Ист. эпохи Цезарей, стр. 200.
  51. Поллион в Ист. эпохи Цезарей, стр. 196. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 220). Два Виктора в жизнеописаниях Галлиена и Аврелиана. Евтроп., IX. 13. Евсев. In Chron. Из всех этих писателей только двое последних (и не без серьезных оснований) полагают, что падение Тетрика произошло прежде падения Зенобии. Боз (Academ. des inscriptions, ч. 30) не желает придерживаться их мнения, а Тильемон (ч. 3, стр. 1189) не решается на это. Я был добросовестнее одного и смелее другого.
  52. Виктор Младший In Aurelian. Евмений пишет Batavicae; а некоторые критики, без всякого основания, заменяют это слово словом Bagaudicae.
  53. Евмен. In Vet. Panegyr., IV, 8.
  54. Вописк, (Ист. эпохи Цезарей, стр. 246). Отен был снова выстроен лишь в царствование Диоклетиана. См. Евмения, De restaurandis Scholis.
  55. Почти все, что говорится здесь о характере Одената и Зенобии, заимствовано из их жизнеописания Требеллия Поллиона (Ист. эпохи Цезарей, стр. 192, 198).
  56. Она никогда не допускала ласк своего мужа иначе как с целью иметь детей. Если ее ожидание было обмануто, она повторяла попытку в следующем месяце.
  57. По словам Зосима, Оденат происходил от одного знаменитого пальмирского семейства, а по словам Прокопия, он был государем сарацинов, живших на берегах Евфрата. Экг. Doct. Num. Vet., ч. 7, стр. 489. — Гизо.
  58. Ист. эпохи Цезарей, стр. 192, 193. Зосим, кн. 1. стр. 36. Зонара, кн. 12, стр. 633. Рассказ этого последнего ясен и правдоподобен, а рассказы остальных сбивчивы и не последовательны. Текст Синцелла, если только он не был извращен, совершенно бессмыслен.
  59. Оденат и Зенобия часто посылали ему в подарок драгоценности и разные безделушки, взятые у неприятеля, и он принимал их с чрезвычайным удовольствием.
  60. На Зенобию возводили совершенно лишенные основания подозрения в том, что она была соучастницей в убийстве ее мужа.
  61. Ист. эпохи Цезарей, стр. 180,181.
  62. См. в Ист. эпохи Цезарей, стр. 198, свидетельство Аврелиана о ее достоинствах; а касательно завоевания Египта см. Зосима, кн. 1, стр. 39, 40. (Это весьма сомнительно: Клавдий в течение всего своего царствования назывался императором на александрийских медалях, сохранившихся в большом числе. Если Зенобия и имела какую-нибудь власть над Египтом, это могло случиться не иначе как в начале царствования Аврелиана. По той же причине очень сомнительно, чтобы ее завоевания простирались до Галатии. Может быть, Зенобия управляла Египтом от имени Клавдия и, сделавшись после смерти этого государя более отважной; подчинила его своей собственной власти. — Гизо.) (По словам Трибеллия (Клавд., гл. 11), пальмирцы вторглись в Египет во времена Клавдия, в 269 г. но были отражены. — Издат.)
  63. Тимолай, Геррениан и Вабаллаф. Первые двое, как полагают, умерли до начала войны. Последнему Аврелиан дал меленькую армянскую провинцию с титулом царя; некоторые из его медалей сохранились до сих пор. См. Тильемона, ч. 8, стр. 1190.
  64. Зосим, кн. 1, стр. 44.
  65. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 217) знакомит нас с подлинным письмом и с сомнительным видением Аврелиана. Аполлоний Тианский родился почти в одно время с Иисусом Христом. Его жизнь рассказывается его последователями в таком баснословном виде, что мы затрудняемся решить, был ли этот Аполлоний мудрец, обманщик или фанатик (см. Виланда «Аполлоний Тианский». — Издат).
  66. Зосим, кн. 1, стр. 46.
  67. В местности, называемой Иммэ. Евтропий, Секст Руф и Иероним упоминают только об этом первом сражении.
  68. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 217) упоминает только о втором из этих сражений.
  69. Зосим, кн. 1, стр. 44-48. Его рассказ об этих двух сражениях ясен и обстоятелен.
  70. Она находилась в пятистах тридцати семи милях от Селевкии и в двухстах трех милях от ближайших берегов Сирии, по вычислению Плиния, превосходно описавшего Пальмиру в немногих словах (Hist. Natur., V, 21).
  71. В конце прошедшего столетия несколько английских путешественников, отправившихся из Алеппо, открыли развалины Пальмиры. Впоследствии наше любопытство было блестящим обрезом удовлетворено Вудом и Даукинсом. Для знакомства с историей Пальмиры можно обратиться к мастерской диссертации док-pa Галлея, помещенной в Philosophical Transection, в сокращении Лоуторпа, ч. 3, стр. 518.
  72. Вописк, (Ист. эпохи Цезарей, стр. 218).
  73. Из очень сбивчивых хронологических денных я постарался извлечь такое указание времени, которое кажется самым правдоподобным. (Клинтон (F. R. 1. 308), ссылаясь на Агафия и Синцелла, полагает, что годом смерти Шапура был 272 после Р. Х. — Издат.)
  74. Ист. эпохи Цезарей, стр. 218, Зосим, кн. 1, стр. 50. Хотя верблюд принадлежит вообще к числу животных, употребляемых для переноски тяжестей, принадлежащий к той же или к родственной породе дромадер употребляется жителями Азии и Африки в тех случаях, когда нужна быстрота передвижения. Арабы говорят, что дромадер может пробежать в один день такое же расстояние, какое лучшие их лошади могут пробежать в восемь или в десять дней. См. Бюффона Hist. Neturelle, ч. XI, стр. 222 и Путешествия Шо, стр. 167.
  75. Поллион (Ист. эпохи Цезарей, стр. 199).
  76. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 219). Зосим, кн. 1, стр. 51.
  77. Ист. эпохи Цезарей, стр. 219.
  78. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр 220, 422). Как на доказательство его роскоши указывают на то, что у него были стеклянные окна. Он был замечателен своей физической силой, своим аппетитом, храбростью и ловкостью. Из Аврелианова письма можно заключить, что Фирм был последний из бунтовщиков и что, стало быть, Тетрик уже был низложен.
  79. См. описание Аврелианова триумфа Вописком. Этот писатель излагает все подробности со своей обычной аккуратностью, и в этом случае приводимые им подробности оказываются интересными. Ист. эпохи Цезарей, стр. 220.
  80. У варварских народов женщины нередко сражались рядом со своими мужьями. Но почти невозможно допустить, чтобы когда-либо существовало общество амазонок в Старом или в Новом Свете.
  81. Употребление панталон, или braccae, считалось в Италии галльским и варварским обычаем. Впрочем, римляне сами начали принимать этот обычай. Fasciae, или обвязи голеней и бедер, считались во времена Помпея и Горация доказательством слабого здоровья и изнеженности. Во времена Траяна этот обычай держался только между богатыми и изнеженными людьми. Он мало-помалу перешел и в простой народ. См. очень интересное примечание Казобона ad Suet. in August., гл. 82 (To место, на которое здесь делается ссылка, находится в сатирах Горация, кн. 11. 3, 254, ponas insignia morbi Fasciolas, cubital. — Шрейтер .)
  82. Вероятно, первые из них; а слоны, изображенные на медалях Аврелиана, обозначают только то (по словам ученого кардинала Норриса), что этот император подчинил Восток.
  83. Выражение Калфурния (Eclog. 1, 50) «Nullos dubcet captiva triumphos» в применении к Риму содержит очень ясный намек и порицание.
  84. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 199). Иероним In Chron. Проспер In Chron. Бароний полагает, что к ее потомству принадлежал Зиновий, бывший флорентийским епископом во времена св. Амвросия.
  85. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 222). Евтропий IX, 13. Виктор Младший. Но Поллион, в Ист. эпохи Цезарей, стр. 196, говорит, что Тетрик был назначен соправителем всей Италии.
  86. Ист. эпохи Цезарей, стр. 197.
  87. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 222). Зосим, кн. 1, стр. 56. Он поставил там изображения Белла и Солнца, привезенные им из Пальмиры. Храм был освящен на четвертом году царствования Аврелиана (ЕвсеЬ. In Chron.), но его постройка, без сомнения, была начата при восшествии Аврелиана на престол.
  88. См. в Ист. эпохи Цезарей, стр. 210, предсказания его будущности. О его благочестивой преданности богу Солнца свидетельствуют его письма и медали; о ней говорится в «Цезарях» Юлиана. Комментарий Шпангейма, стр. 109.
  89. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 221).
  90. Ист. эпохи Цезарей, стр. 222. Аврелиан называет этих солдат Hiberi, Riparienses, Castriani и Dacisci.
  91. Зосим, кн. 1, стр. 56. Евтропий, IX, 14. Аврел. Виктор.
  92. Ист. эпохи Цезарей, стр. 222. Аврел. Виктор.
  93. Эта вражда проявлялась наружу еще до возвращения Аврелиана из Египта. См. Вописка, который цитирует одно подлинное письмо. Ист. эпохи Цезарей, стр. 244.
  94. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 222). Оба Виктора, Евтропий, IX, 14. Зосим (кн. 1, стр. 429 упоминает только о трех сенаторах и говорит, что они лишились жизни еще до восточной войны.
  95. Nulla catenati feralis senatus Carnificum lassabit opus; nec carcere pieno Infelix raros numerabit curia patres. Калпурн. Eclog., 1, 60.
  96. По словам Виктора Младшего, он иногда надевал диадему. На его медалях стоят слова Deus и Dominus.
  97. Это замечание сделано Диоклетианом. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 224).
  98. Вописк (Ист. эпохи Цезарей, стр. 221). Зосим., кн. 1, стр. 57. Евтроп., IX, 15. Оба Виктора.


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.