Звери, люди и боги (Оссендовский)/В стране демонов

Звери, люди и боги — В стране демонов
автор Антоний Фердинанд Оссендовский
Дата создания: 1921, опубл.: Рига, 1925. Источник: Оссендовский А. Ф. Люди, Боги, Звери. — М.: Яуза, Эксмо, 2005. — ISBN 5-699-12872-7., torrent magnet-ссылка

В стране демонов

Загадочная Монголия

В самом центре Азии лежит огромная таинственная и богатая страна Монголия. Широко раскинулась она от снежных вершин Тянь-Шаня и раскаленных песков Западной Джунгарии до лесистых склонов Саян и Великой Китайской стены. Колыбель народов, таинственных сказаний и легенд, родина кровавых завоевателей, чьи столицы погребены в песках Гоби, но сохранились их кольца-талисманы и древние кочевые законы; земля монахов и злых духов, по которой кочуют племена, возглавляемые ханами и князьями (нойонами) — потомками Чингисхана и Хубилай-хана[1], — все это Монголия.

Загадочная страна, исповедующая культы Рамы, Шакья-Муни, Цзонкабы[2] и Паспы[3], заветы которых тщательно охраняются самим Живым Буддой — богдо-гэгэном, чья резиденция расположена в Та-Ку-ре — второе название Урги; страна знаменитых врачевателей, пророков, магов, предсказателей, колдунов; родина таинственного знака — свастики; земля, в которой еще живы воспоминания о давно почивших властелинах Азии и половины Европы, — и это тоже Монголия. Страна скалистых гор, выжженных солнцем и прокаленных лютым морозом равнин, страна чахлого скота и нездоровых людей, родина чумы, сибирской язвы и оспы, страна горячих источников, высокогорных перевалов, охраняемых духами, и священных озер, кишащих рыбой; страна, где водятся волки, редкие разновидности оленя и горного козла, а также бессчетное множество сурков, диких лошадей, ослов и верблюдов, никогда не знавших уздечки; где можно встретить свирепых собак и хищных птиц, алчно терзающих бросаемые на этой бесконечной равнине без погребения людские трупы, — и это тоже Монголия.

Земля, где сохранившие первобытный уклад вымирающие народности постоянно встречают на своем пути через песчаную равнину выбеленные солнцем кости предков; здесь гибнут племена, покорившие в свое время Китай, Сиам, Северную Индию и Россию и остановленные только железными копьями польских рыцарей, спасших тогда христианский мир от нашествия диких азиатских кочевников, — и это тоже Монголия.

Земля, богатая всевозможными природными ресурсами, но ничего не производящая и испытывающая нужду буквально во всем; нищая страна, страдающая как никакая другая от потрясшего мир страшного катаклизма, — и это тоже Монголия.

Здесь, после неудачной попытки пробиться через Тибет к Индийскому океану, я провел по воле рока полгода, пытаясь выжить и достичь своей цели. Мы с моим старым и проверенным другом стали против своей воли участниками исключительно важных и опасных событий, произошедших в Монголии в лето Господне 1921-го. Благодаря этому я хорошо узнал миролюбивый, добродетельный и честный монгольский народ, постиг его душу, познал его страдания, проникся его надеждами. Мне открылась вся глубина его угнетенности, а также его вечный страх перед Тайной, под знаком которой проходит вся жизнь этого народа. Мне приходилось наблюдать, как реки с чудовищным ревом разрывали ледяные оковы, видеть, как волны выбрасывали на берега озер человеческие кости, слышать в горных ущельях исступленные вопли, которые не могло бы издать ни одно человеческое существо, различать среди множества блуждающих поверх болотной топи огоньков единственно нужные мне огни.

Встречал я и озера с обжигающе горячей водой; устремлял взор к недоступным горным вершинам; перешагивал через огромные клубки змей, устроившихся на зиму в канавах; видел навечно скованные льдом ручьи, скалы, похожие на окаменевшие караваны — верблюды, всадники, повозки, — и над ними вновь горы — голые, безжизненные, чьи складки казались при кровавом свете вечернего солнца ниспадающими фалдами мантии сатаны.

— Взгляните, — вскричал старик-пастух, указывая рукой на склон всеми проклинаемого Загас-тая. — Разве это гора? Сам дух Зла разлегся здесь в красном одеянии, ожидая решительного сражения с силами Добра.

Его слова воскресили в моей памяти таинственную картину известного художника Врубеля. Те же безжизненные скалы, фиолетово-багряная одежда Демона, лицо которого наполовину скрыто надвигающейся свинцовой тучей. Монголия — необыкновенная страна, полная неразгаданных тайн и демонов. Неудивительно, что любое нарушение сложившегося веками жизненного уклада племен неминуемо приводит здесь к хаосу, рекам крови, царству ужаса — на радость восседающему на голом утесе сатане, сменяющему тогда серый плащ уныния и печали на алый цвет войны и мщения.

Вернувшись от озера Кукунор вновь в Монголию и отдохнув несколько дней в Нарабанчском монастыре, мы переехали в Улясутай, столицу Западной Внешней Монголии[4]. Это последний чисто монгольский город на пути к западу. В Монголии всего три действительно монгольских города — Урга, Улясутай и Улангом. Четвертый — Кобдо — по существу китаизирован: там сосредоточена китайская администрация, власть которой (впрочем, как и Урги) кочевники этого района признают лишь на словах. В Улясутае и Улангоме, помимо незаконных китайских комиссаров и войск, правили и монгольские губернаторы, или «сайты», назначенные на эти посты указом Живого Будды.

Попав в этот город, мы тут же окунулись в пучину политических страстей. Монголы яростно протестовали против вмешательства Китая в дела их страны; взбешенные китайцы требовали в ответ выплату налогов за весь период существования монгольской автономии, с таким трудом вытребованной у Пекина; русские колонисты, издавна селившиеся вокруг городов, больших монастырей или становищ кочевников, разбились на враждующие группировки; из Урги поступило сообщение, что русский генерал барон Унгерн фон Штернберг возглавил войско и сражается за независимость Внешней Монголии; русские офицеры и беженцы создавали вооруженные отряды, против чего протестовали китайские чиновники, но что одобряли монголы; большевики, встревоженные формированием этих отрядов, послали свои войска к монгольской границе; из Иркутска и Читы то и дело спешили в Улясутай и Ургу большевистские курьеры с разного рода предложениями к китайским комиссарам; китайская администрация в Монголии потихоньку вступила в тайный сговор с большевиками и выдала им русских беженцев, нашедших прибежище в Кяхте и Улангоме, тем самым грубо нарушив международные законы; затем большевики провозгласили Ургу коммунистическим городом; русские консулы бездействовали; в районе Косогола и долины Селенги произошли вооруженные столкновения Красной Армии с антибольшевистскими формированиями; китайские власти распорядились ввести войска в монгольские города и разослать по всей стране карательные отряды; и в довершение всего китайские военные в поисках крамолы проводили крупномасштабные обыски, не гнушаясь при этом покражами.

Вот в такую атмосферу окунулись мы после трудного и опасного путешествия по Енисею, Урянхайскому краю, Монголии, земле торгутов, провинции Ганьсу и Кукунорской равнине.

— Должен признаться, — сказал мне друг, — что я согласен скорее душить партизан и драться с хунхузами, чем терять голову от неопределенности.

И он был прав. Самое скверное заключалось в том, что вся эта неразбериха и суета, слухи и сплетни, захлестнувшие Улясутай, давали возможность красным неожиданно напасть на город и взять всех неугодных голыми руками. Мы бы с радостью покинули этот город, в котором чувствовали себя крайне неуверенно, но не знали, куда идти. На севере нас ждали враждебно настроенные партизаны и войска красных; на юге мы уже потеряли своих товарищей и сами пролили кровь; на западе китайские власти вели борьбу с вооруженными отрядами русских эмигрантов; на востоке просто шла война, слухи о которой, несмотря на все усилия китайских чиновников, просачивались в город и говорили о необычайной серьезности положения в этой части Внешней Монголии. У нас не было другого выхода, кроме как отсиживаться в Улясутае. Здесь мы встретили товарищей по несчастью — бежавших из русского плена солдат-поляков, две польские семьи и представителей двух американских фирм. Объединившись, мы создали что-то вроде собственной разведки и внимательно следили за ходом событий. Нам удалось установить хорошие отношения с китайским комиссаром и монгольским сайтом, и, встречаясь с ними, мы мотали все на ус.

Что стояло за всеми этими событиями?

Сайт Улясутая объяснил мне так:

— В соответствии с соглашениями между Монголией, Китаем и Россией 21 октября 1912 года, 23 октября 1913 года и 7 июня 1915 года Внешняя Монголия была провозглашена независимым государством, а духовный глава нашей «желтой веры» Его Святейшество Живой Будда стал властителем монгольского народа Халха[5], или Внешней Монголии, получив титул «Богдо Джебтсунг Дамба хутухтахан». Пока Россия оставалась сильным государством, твердо проводящим свою политику в Азии, правительство Пекина соблюдало соглашения, но стоило ей вывести войска из Сибири в связи с началом войны с Германией, Пекин вновь стал заявлять о своих правах в Монголии. Именно поэтому потребовалось выработать новое соглашение от 1915 года, дополнившее предыдущие. Однако в 1916 году, когда военные неудачи заставили Россию полностью сосредоточиться на войне, и позднее, в феврале 1917-го, когда разразилась первая русская революция, свергнувшая династию Романовых, Китай вновь захватил Монголию. Китайцы полностью заменили всех монгольских министров и сайтов, посадив на их место прокитайски настроенных лиц; арестовали многих сторонников автономии и засадили их в пекинскую тюрьму; ввели свою администрацию в Урге и других городах Монголии; по существу, отстранили от руководства Его Святейшество богдохана, превратив его в послушную марионетку, ставящую свою подпись под китайскими указами, и наконец ввели в Монголию войска. За этим последовал активный приток в страну китайских торговцев и кули. Китайское правительство потребовало уплаты налогов и пошлин с 1912 года. Монгольское население быстро нищало, и теперь в окрестностях наших городов и больших монастырей можно видеть множество нищего люда, живущего прямо в землянках. Все монгольские арсеналы, а также казна были реквизированы. Монастыри обязали платить налоги; монголов, ратовавших за независимость родины, нещадно преследовали; китайцам удалось подкупить деньгами, чинами и званиями некоторых наиболее бедных наших князей. Можно себе представить, как враждебно после всего этого относилась к китайским правителям верхушка монгольского общества во главе с Его Святейшеством — ханы, князья и высокопоставленные ламы, а также жестоко угнетаемые низы, — тем более что никто никогда не забывал, как в свое время именно мы, монголы, покровительствовали Пекину и немало способствовали тому, что Китай в конце концов стал доминировать в Азии. Восстание, однако, невозможно. У нас нет оружия. За всеми нашими вождями ведется неустанная слежка, и если их заподозрят в попытке вооруженного сопротивления, то тут же упрячут в тюрьму, где уже погибло от голода и пыток много наших людей — цвет нации, князья и ламы, боровшиеся за свободу Монголии. Должно было случиться что-то уж совсем невообразимое, чтобы народ поднялся. И поистине чудовищный повод ему предоставили китайские наместники — генералы Ченг И и Чу Чай-сян. Они посадили под домашний арест Его Святейшество богдохана, напомнив тому прежний указ (монголы его не признавали), согласно которому он был последним Живым Буддой. Здесь они хватили через край. Между народом и его Живым Богом немедленно установился незримый контакт; строились планы, как освободить Его Святейшество и продолжить борьбу за свободу и независимость родины. Нам помог великий бурятский князь Джам Болон. Он вступил в переговоры с генералом Унгерном, сражавшимся тогда с большевиками в Прибайкалье, и предложил тому войти в Монголию и помочь укротить китайцев. Так начался новый этап нашей борьбы за свободу.

Вот так представил мне ситуацию сайт Улясутая. Позже я узнал, что барон Унгерн, согласившись участвовать в освобождении Монголии, повелел, чтобы в северных районах страны поторопились с мобилизацией, и обещал вступить в Монголию со своим небольшим отрядом, двигаясь по реке Керулен. Затем, объединившись с другим русским отрядом под командованием полковника Казагранди и с мобилизованной монгольской кавалерией, осадил Ургу. Дважды терпел он поражение, но 3 февраля 1921 года взял наконец город и вновь возвел на ханский трон Живого Будду.

Однако в Улясутае обо всем этом в конце марта еще не знали. Мы не слышали ни о сдаче Урги, ни о разгроме пятнадцатитысячной китайской армии в битвах при Меймечене на берегу Толы и на дорогах между Ургой и Удэ. Китайцы тщательно скрывали эти факты, стараясь никого не пропускать на территорию западнее Урги. Но слухи все же ползли, будоража население. Атмосфера становилась все тревожнее, а отношения между китайцами, с одной стороны, и монголами и русскими, с другой, — все напряженнее. Китайским комиссаром в Улясутае был тогда Ван Сяо-цун, а его советником Фу Сян, оба довольно молодые и неопытные люди. Китайские власти сместили улясутайского сайта, которым в то время был выдающийся монгольский патриот Чултун Бейли, и назначили на этот пост своего ставленника, князя-ламу, бывшего заместителя министра обороны в Урге. Усилились репрессии. Начались обыски в домах русских офицеров и поселенцев, отношения с большевиками более не скрывались, аресты и избиения стали обычным делом. Русские офицеры тайно сформировали отряд из шестидесяти человек, чтобы в случае чего дать отпор. Однако в этом отряде скоро начались разногласия между подполковником М. М. Михайловым и некоторыми офицерами. Было ясно, что в решительный момент отряд может распасться на группировки.

Мы, иностранцы, посоветовавшись, решили провести тщательную разведку и выяснить, есть ли опасность прихода красных войск. Мой друг и я вызвались пойти добровольцами. Князь Чултун Бейли дал нам замечательного проводника — пожилого монгола по имени Церен, отлично говорившего и читавшего по-русски. Этот исключительно интересный человек служил переводчиком у монгольских властей, иногда исполняя эту обязанность и при китайском комиссаре. Незадолго до этого его посылали с важным донесением в Пекин, и наш несравненный всадник проделал путь между Улясутаем и Пекином длиной в 1800 миль за девять дней. Невероятно, но это так. Чтобы предохранить себя от возможных ушибов и растяжений, он плотно обмотал хлопчатобумажной тканью живот, грудь, ноги, руки и шею. В шапку положил три орлиных пера — в знак того, что ему приказали мчаться со скоростью птицы. Ему вручили тцару — документ, дающий право беспрепятственно получать на почтовых станциях лучших лошадей: одну для езды, а другую, полностью оседланную, на смену, а также двух улатченов, сопровождавших его до следующей станции (уртон) и доставлявших назад лошадей. Между станциями было от пятнадцати до тридцати миль; эти перегоны Церен одолевал на полном скаку, останавливаясь, только чтобы сменить лошадей и получить новых сопровождающих.

Один из улатченов мчался впереди, чтобы успеть на следующей станции до приезда важного курьера подготовить лучших скакунов. Каждый улатчен имел при себе трех лошадей, и Церен мог мгновенно сменить уставшее животное, дать ему передохнуть, а потом вновь сесть на лошадь или отпустить ее с улатченом в родное стойло. На каждом третьем ур-тоне ему выносили горячий подсоленный зеленый чай, он выпивал его прямо в седле и продолжал свою гонку на юг. После семнадцати-восемнадцати часов такой бешеной езды он останавливался в очередном уртоне на ночь, точнее, на те несколько часов, что от нее оставались, с жадностью съедал вареную баранью ногу и заваливался спать. Ел он только раз в день, пять раз пил горячий чай — и так девять дней!

И вот одним морозным утром мы двинулись с нашим проводником по направлению к Кобдо, отстоящему на триста миль от Улясутая; именно отсюда поступило удручающее известие, что красные войска вступили в Улангом и китайские власти выдали им всех находившихся в городе европейцев. Реку Дзабхан мы перешли по льду. Очень опасная река. Ее русло полно зыбучих песков, которые постоянно затягивают летом верблюдов, лошадей и людей. Мы продвигались вперед между горных кряжей, вдоль занесенной глубоким снегом долины; кое-где темнели лиственничные рощицы. На полпути, у небольшого озера Баганор, мы заметили юрту пастуха. Мы решили здесь заночевать: день клонился к вечеру, да и ветер разбушевался, кидая нам в лицо пригоршни снега. Рядом с юртой стоял великолепный гнедой жеребец под богатым седлом, украшенным серебром и кораллами. Свернув к юрте, мы видели, как из нее поспешно вышли два монгола, один вскочил в седло и быстро исчез за снежными наносами. Мы успели разглядеть под его оленьей шубой мелькнувший на мгновение желтый халат[6] и огромный кинжал, рукоять которого, вырезанная из рога и слоновой кости, торчала из кожаных, зеленого цвета ножен.

Второй мужчина оказался хозяином юрты, пастухом местного князя Новонцирана. Всем своим видом он показывал, что рад оказать нам гостеприимство.

— А кто был тот, на гнедом? — спросили мы.

Он молчал, опустив глаза.

— Ответь нам, — настаивали мы. — Если ты не назовешь его имя, значит, он плохой человек.

— Нет, нет, — горячо запротестовал пастух, всплеснув руками. — Он очень хороший, великий человек, но закон запрещает мне назвать его имя.

Нам стало ясно, что это был либо хозяин пастуха, либо высокопоставленный лама. Мы больше не настаивали и начали готовиться ко сну. Хозяин сварил для нас три бараньих ноги, искусно вырезав из них кости большим ножом. Из разговора с ним мы узнали, что в этих краях красных нет, но в Кобдо и Улангоме китайские солдаты терроризируют население, забивая насмерть бамбуковыми палками монголов, спасавших честь своих жен. Некоторые монголы пробирались в горы и вступали в вооруженные отряды, которыми командовал алтайский татарин офицер Кайгородов.

Таинственный лама-мститель

После двухдневного путешествия по снежной равнине, преодолев сто семьдесят миль и основательно промерзнув, мы наслаждались отдыхом. За ужином, с аппетитом уплетая сочную баранину, мы беззаботно болтали, и низкий, хриплый голос прозвучал для нас неожиданно:

— Сайн! (Добрый вечер!)

Оторвав взгляд от жаровни и повернувшись к двери, мы увидели невысокого, плотного сложения монгола в оленьей шубе и в шапке с широкими, свисающими на грудь ушами. У кушака в зеленых ножнах висел уже знакомый нам кинжал.

— Амурсайн, — отозвались мы.

Он быстрым движением развязал кушак и снял шубу. Под ней оказалось великолепное одеяние из золотистого шелка, перехваченное дивной красоты синим поясом. Все — чисто выбритое лицо, короткий ежик, коралловые четки на левой руке, парадная одежда желтого цвета — говорило о том, что перед нами высокого ранга лама. И в то же время за поясом у него торчал огромный «кольт».

На лицах хозяина и Церена я прочел страх и благоговение. Незнакомец подошел к жаровне и сел рядом.

— Давайте перейдем на русский язык, — предложил он и взял кусок мяса.

Завязалась беседа. Незнакомец стал критиковать правительство Живого Будды в Урге.

— Где-то там борются за свободу Монголии, захватывают Ургу, одерживают победу над китайской армией, а мы здесь пребываем в неведении. Мы бездействуем, а в это время китайцы убивают и грабят наших людей. Богдохан должен был бы связаться с нами. Почему китайцы посылают гонцов из Урги и Кяхты в Кобдо, требуя подкрепления, а монгольское правительство не делает этого? Почему?

— Значит, китайцы получат подкрепление? — спросил я.

Гость хрипло рассмеялся и ответил:

— Я изловил всех гонцов, отобрал письма, а их отправил… в могилу.

Он вновь засмеялся и обвел юрту каким-то диким горящим взглядом. Только сейчас я обратил внимание, что чертами лица и разрезом глаз незнакомец отличался от монголов. Он напоминал скорее татарина или киргиза. Мы молчали, потягивая свои трубки.

— Когда отряд чахаров[7] должен покинуть Улясутай? — спросил гость.

Мы ответили, что ничего об этом не-слышали. Незнакомец объяснил, что китайские власти собрали во Внутренней Монголии сильный полк, в который вошли представители воинственного племени чахаров, кочующих с внешней стороны Великой Китайской стены. Китайские власти произвели их вождя, известного хунхуза, в капитаны, он же, со своей стороны, пообещал подчинить китайскому владычеству все племена, обитающие в районах Кобдо и Урянхая. Узнав, куда и с какой целью мы направляемся, незнакомец заверил нас, что предоставит нам полную информацию, избавив от необходимости ехать дальше.

— Там вообще опасно сейчас появляться, — сказал он. — Китайцы намереваются уничтожить все население Кобдо, а сам город сжечь. Это точные сведения.

Услышав о нашей неудачной попытке пересечь Тибет, он проникся к нам сочувствием и с сожалением произнес:

— Не нарабанчский хутухта, а только я мог помочь вам. С моим laissez-passer[8] вы могли бы беспрепятственно исколесить весь Тибет. Я Тушегун-лама.

Тушегун-лама! Каких только невероятнейших историй я не слышал о нем! По происхождению он российский калмык; еще при царе вел активную агитацию за независимость калмыцкого народа и по этой причине побывал во многих тюрьмах. Большевики его не жаловали из-за того же, и при них он вновь угодил в тюрьму. Ему удалось бежать в Монголию, где он пользовался большой популярностью у населения. Неудивительно, ведь он был близким другом далай-ламы в Потале (Лхаса), слыл самым просвещенным из лам, а кроме того, являлся искусным врачом. Он добился почти полной независимости при Живом Будде и стал вождем всех древних кочевых племен Западной Монголии и Джунгарии, распространяя свою политическую власть и на монгольские племена Туркестана. Трудно было сопротивляться его влиянию, сам он объяснял это своей причастностью к тайному знанию, но мне говорили другое. Он вызывал у монголов панический ужас, ибо каждый, кто осмеливался противиться его приказу, погибал. Никто не знал день и час, когда в его юрте или на равнине, рядом со скачущим конем, появится таинственный и могущественный друг далай-ламы. И тогда — удар кинжала, пуля или стальные пальцы, сдавившие шею словно тиски, кончали дело.

За порогом юрты выл и ревел ветер, злобно швыряя снег в натянутый войлок. В этом истошном реве мне слышались чьи-то крики, стон и смех. Сама природа здешних мест как бы подготавливала кочевника к восприятию чудесного, создавала благодатную почву. Только эта мысль мелькнула у меня в голове, как Тушегун-лама вдруг поднял голову, пристально посмотрел на меня и сказал:

— В природе много непознанного. Когда владеешь тайным знанием, можешь совершать чудеса, но дается оно лишь избранным. Попытаюсь продемонстрировать вам кое-что, вы потом скажете, видели ли что-нибудь подобное.

Он поднялся, засучив рукава своего желтого халата, вытащил из ножен кинжал и направился к пастуху.

— А ну-ка, Мичик, встань! — приказал он.

Пастух повиновался. Лама быстрыми движениями расстегнул ему рубашку и обнажил грудь. Я не понимал, что он собирается делать, но тут Тушегун со всей силой поразил кинжалом в грудь пастуха. Монгол упал, обливаясь кровью, брызги ее обагрили одежду ламы.

— Что вы наделали? — воскликнул я.

— Тс-с… Тихо, — прошептал он, повернув ко мне побелевшее лицо.

Несколькими ударами ножа он рассек грудную клетку монгола, и я собственными глазами увидел, как мягко колышутся легкие несчастного и сильно пульсирует сердце. Лама коснулся руками этих органов, кровь перестала течь, а выражение лица пастуха стало на удивление спокойным. Он лежал с закрытыми глазами и, казалось, спал безмятежным и глубоким сном. Лама начал вскрывать брюшную полость, но тут я, содрогаясь от ужаса и отвращения, закрыл глаза. А когда вновь их открыл, то с удивлением увидел, что пастух мирно спит и, хотя рубашка его по-прежнему расстегнута, на груди нет ни малейших следов раны. Тушегун-лама сидел неподалеку от жаровни, курил трубку и смотрел в глубокой задумчивости на огонь.

— Поразительно! — вырвалось у меня. — Ничего подобного никогда не видел!

— О чем вы? — спросил калмык.

— О проделанном вами «чуде», ведь вы так это называете? — ответил я.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — холодно отозвался калмык.

Мне стало ясно, что я оказался жертвой гипнотических способностей Тушегун-ламы. Пусть будет так — все лучше, чем смерть ни в чем не повинного человека. Не мог ведь Тушегун-лама рассечь тело своей жертвы, а затем быстро вернуть его в первоначальное состояние?!

На следующий день мы, получив все нужные нам сведения, оставили юрту нашего хозяина. Тушегун-лама, по его словам, намеревался и далее «перемещаться в пространстве». Он скитался по всей Монголии, жил как в бедных юртах пастухов и охотников, так и в великолепных шатрах князей и вождей племен, всюду окруженный благоговейным почитанием, смешанным со страхом, который так же крепко, как демонстрируемые им чудеса и изреченные предсказания, привязывал к нему богатых и бедных. Прощаясь с нами, калмыцкий чародей хитро улыбнулся и сказал:

— Ничего не рассказывайте обо мне китайским властям. — И еще прибавил: — То, что вы испытали вчера вечером, было пустой забавой. Вам, европейцам, невдомек, что мы, невежественные кочевники, обладаем могущественным тайным знанием. Если бы вы видели чудеса, творимые таши-ламой, по приказу которого сами загораются свечи и светильники перед древней статуей Будды, а изображения богов начинают вещать! Но есть еще более святой и великий человек…

— Вы имеете в виду Царя Мира из Агарти? — перебил его я.

Лама уставился на меня в глубоком изумлении.

— Вы слышали о нем? — спросил он, наморщив в раздумье лоб. Поразмышляв немного, он снова вперил в меня свои раскосые глаза и произнес: — Только один человек из всех живущих знает его священное имя, только один из всех посещал Агарти. Этот человек — я. Поэтому далай-лама почитает меня, а Живой Будда из Урги боится. Впрочем, напрасно — мне никогда не сидеть ни на священном престоле в Лхасе, ни на том, что Чингисхан завещал Главе нашей «желтой веры». Я не монах, а воин и мститель.

Он лихо вскочил в седло, стегнул коня и умчался, крикнув на прощание по-монгольски:

— Сайн! Сайнбайна! (До свидания!)

На обратном пути Церен рассказал нам множество легенд, связанных с именем Тушегун-ламы. Одна история особенно запечатлелась в моей памяти. Произошло это в 1911 или 1912 году, когда монголы с оружием в руках отстаивали свою независимость. Китайское руководство Западной Монголии размещалось тогда в Кобдо, там же находились десять тысяч солдат под командованием лучших офицеров. Взять Кобдо было поручено Хуну Балдону, простому пастуху, отличившемуся в битвах с китайцами и получившему от Живого Будды титул князя. Обладающий необычайной силой, свирепый и бесстрашный Балдон несколько раз поднимал в атаку на город своих плохо вооруженных воинов, но каждый раз его встречал пулеметный огонь, и он отступал, теряя множество людей. Неожиданно в монгольском стане появился Тушегун-лама. Собрав солдат, он обратился к ним со следующими словами:

— Не страшитесь смерти и не отступайте! Вы сражаетесь и умираете За Монголию, которой боги уготовили великое будущее. Только взгляните, какой станет ваша страна!

Он широко распростер руки, и солдаты увидели перед собой богатые юрты, зеленые пастбища, по которым бродили большие табуны лошадей и стада. По равнине мчались люди на быстрых скакунах, седла под всадниками были дорогими, искусной работы. Женщины в этой стране одевались в тончайшие шелка, в ушах у них позвякивали серебряные серьги, а в замысловатых прическах сверкали драгоценные украшения. Тянулись бесконечные караваны товаров, завезенных китайскими купцами, а представительные монгольские сайты, окруженные цириками[9] в парадной форме, торговались о цене, не теряя при этом собственного достоинства.

Видение исчезло, и Тушегун-лама заговорил:

— Не бойтесь смерти! Она есть отдых после наших земных трудов, тропа, ведущая к вечному блаженству. Посмотрите на восток! Видите наших братьев и друзей, павших на поле боя?

— Видим, видим, — вскричали пораженные монгольские воины: перед ними, залитое мягким теплым светом, раскинулось урочище, жилища там были похожи на юрты, но вход в них напоминал свод храма. Стены и пол устилали красные и желтые шелка с вплетенными яркими лентами; позолота весело играла на колоннах и сводах; в огромном красном алтаре горели тонкие жертвенные свечи в золотых канделябрах, рядом в массивных серебряных сосудах лежали орехи и густело молоко; повсюду были набросаны мягкие подушки, и на них отдыхали монголы, павшие в последней битве за Кобдо. А вокруг на небольших покрытых лаком столиках дымилась сочная баранина и козлятина, высились кубки с вином и чаем, стояли тарелки с борсуком[10], душистым затураном, пропитанным бараньим салом, блюда с ломтиками высушенного сыра, финиками, изюмом и орехами. Погибшие солдату посасывали золоченые трубки и дружески беседовали.

Наконец и это видение исчезло, а перед изумленными воинами стоял таинственный калмык с воздетыми руками.

— Теперь в атаку и не возвращайтесь без победы! Я тоже пойду с вами!

Битва возобновилась. Монголы сражались яростно, гибли сотнями, но в город все же ворвались. Казалось, повторилась картина из далекого прошлого, когда татарские полчища разрушали европейские города. Хун Балдон поднял над головой три копья с алыми вымпелами, что означало: он отдает город солдатам на три дня. Повсеместно начались убийства и грабежи. Ни один китаец не остался в живых. Город спалили, а крепостные стены разрушили. Затем Хун Балдон пошел на Улясутай и там разрушил китайскую крепость. Развалины эти стоят и поныне — покосившиеся стены с бойницами, осыпавшиеся башни, никому теперь уже не нужные ворота и то, что осталось от сгоревшего штабного здания и солдатской казармы.

Дикие чахары

Вернувшись в Улясутай, мы узнали, что монгольский сайт получил тревожные вести из Мурэн-Куре. В донесении сообщалось, что красные теснят войско полковника Казагранди в районе озера Косогол. Сайт опасался, что потом красные двинутся на юг, к Улясутаю. Обе американские фирмы закрыли свои конторы, а наши друзья готовились в случае чего бежать из города, хотя это тоже было опасно: с востока к Улясутаю подходил отряд чахаров. Мы решили дождаться его прихода: появление отряда могло изменить ход событий. Через несколько дней чахары вошли в город — две сотни оголтелых бандитов во главе с бывшим китайским хунхузом. Их предводитель был высоким, костлявым мужчиной с длинными, доходившими почти до колен руками и потемневшим от ветра и зноя лицом, изуродованным двумя длинными шрамами на лбу и на щеке — один из них почти полностью закрыл его глаз хищной птицы. Голову бандита венчала поношенная шапка из енота — таким был вождь чахаров. Страшная личность! Никто, даже при самом ущербном воображении, не захотел бы встретиться с таким субъектом ночью на безлюдной улице.

Отряд разбил лагерь внутри разрушенной крепости, неподалеку от единственного уцелевшего китайского здания, служившего теперь штаб-квартирой китайского комиссара. Уже в день прибытия чахары разграбили китайский дуган — торговый дом, расположенный в полумиле от крепости, и оскорбили жену комиссара, назвав ее «предательницей». Со своей точки зрения, они были правы: китайский комиссар Ван Сяо-цун, прибыв в Улясутай, последовал давней китайской традиции и потребовал себе жену-монголку. Услужливый новый сайт отдал приказ немедленно отыскать господину красивейшую и достойнейшую монгольскую девушку. Девушку нашли и доставили в дом комиссара вместе с ее бра-том-борцом, который должен был стать у китайца телохранителем, а в результате довольствовался ролью няньки при карликовом мопсе, подаренном сановником своей новой жене.

Чахары воровали, затевали потасовки, предавались пьяным оргиям, и поэтому Ван Сяо-цун поспешил выдворить их из города, направив в Кобдо и далее, в Урянхай.

Проснувшись однажды холодным утром, жители Улясутая могли видеть неприглядную картину. По главной улице ехал отряд чахаров. Они восседали на небольших лошадках со спутанными гривами, по трое в ряду, в теплой форме синего цвета, в овчинных полушубках и непременных енотовых шапках — вооруженные до зубов. Они ехали, громко хохоча, и что-то кричали, с жадностью поглядывая на китайские магазины и дома русских поселенцев. Впереди скакал их одноглазый вожак, а за ним в белых полушубках следовали три всадника с развевающимися знаменами и что есть силы дули в раковины, извлекая из них то, что они в простоте душевной считали музыкой. Один чахар, не в силах справиться с искушением, спрыгнул с лошади и бросился в ближайший китайский магазин. Оглянувшись, хунхуз увидел у дверей магазинчика оставленную лошадь и сразу понял, что происходит. Он тут же пришпорил лошадь и поскакал на место преступления. Грозным голосом хунхуз приказал солдату выйти, а затем изо всех сил огрел его прямо по лицу плетью. Щека тут же обагрилась кровью. Но чахар безропотно снес наказание и уже через минуту занял свое место в строю. Пока чахары не покинули город, никто из жителей не выходил на улицу, все отсиживались по домам, следя за движущейся колонной через щелки или слегка отодвинув занавеси на окнах. Но все прошло достаточно мирно; чахары дали выход своим природным инстинктам, только встретив в шести милях от города китайский караван с вином, тут уж они не выдержали и опустошили несколько сосудов. В окрестностях Харганы чахар поджидал в засаде Тушегун-лама и устроил им такую резню, что родные равнины так и не дождались возвращения своих сыновей, посланных на завоевание сойотов, потомков народа древней Тувы.

В день, когда отряд покинул Улясутай, пошел сильный снег, сделавший дороги непроходимыми. Лошади падали на колени, выбивались из сил и отказывались идти дальше. Несколько монгольских всадников все же въехали в Улясутай на следующий после начала снегопада день — на двадцать пять миль им потребовалось, по их словам, целых сорок восемь часов. Многие караваны застряли в дороге. Монголы не решались пускаться в путь даже на волах и яках, впрочем, проходивших за день только десять-двенадцать миль. Можно было, конечно, нанять верблюдов, но в городе их мало кто держал, и, кроме того, хозяева не были уверены, что животные выдержат в таких условиях четырнадцать миль до первой железнодорожной станции в Куку-Хото. Мы были вынуждены опять ждать — чего? Смерти или избавления? Нас могли спасти только наши собственные энергия и сила. В конце концов мы с другом вновь отправились на разведку, захватив с собой палатку, плиту и пищу. Путь наш лежал в район Косогола, откуда сайт ожидал наступления красных.

Демон Джагистая

Наш маленький отряд — четверо верхом на верблюдах, еще один верблюд с поклажей — направлялся вдоль долины реки Боягол на север, к горам Тарбагатай. Каменистая тропа была покрыта глубоким снегом. Верблюды продвигались вперед медленно, тщательно обнюхивая дорогу, и наш проводник то и дело покрикивал: «Ок! Ок!» — поторапливая своих помощников. Оставив позади крепость и китайский дуган, мы обогнули горный хребет и, переправившись несколько раз через незамерзшие ручьи, начали восхождение. Подъем был трудным и опасным. Верблюды осторожно выбирали место, куда поставить копыто, и непрерывно шевелили ушами, что делают обычно при сильном волнении. Тропа то петляла над обрывом, то взвивалась вверх, к самой вершине хребта, то вновь спешила в узкую долину, но тем не менее упорно набирала высоту. В одном месте мы разглядели сквозь серую дымку облаков, окутавших горную вершину, темневшее на безграничном снежном полотне пятно.

— Это обо, священные алтари, защищающие путников от злых духов, стражей этого перевала, — объяснил нам проводник. — Место называется Джагистай. Множество сложенных о нем легенд, древних, как сами горы, живут и по сей день.

Мы упросили его рассказать нам некоторые из них.

Монгол, покачиваясь на верблюде и сторожко поглядывая по сторонам, начал свой рассказ:

— Это было давно… очень давно… Внук великого Чингисхана сидел на китайском троне и управлял всей Азией. Китайцы убили своего хана и собирались извести всю ханскую семью, но святой старец-лама похитил жену хана и его малолетнего сына из дворца и доставил на быстроногих верблюдах в наши родные степи, по другую сторону Великой Китайской стены. Китайцы долго не могли напасть на след беглецов, но наконец выследили-таки их. Лучшие воины на самых быстрых лошадях поскакали в погоню. Вот-вот догонят китайцы наследника, но тут лама, помолившись, испросил у небес снегопад. Верблюды могли продвигаться в глубоком снегу, а лошади вязли. Сам лама был из дальнего монастыря — вы увидите его, когда будем проезжать Джахантси-Куре. Чтобы попасть в этот монастырь, надо перейти Джагистай. И вот у самого перевала старый лама неожиданно почувствовал себя плохо, покачнулся в седле и упал мертвым. Вдова Великого хана, Та Син Ло, залилась слезами, но, увидев внизу нагонявших их китайцев, спешно продолжила путь к перевалу. Измученные верблюды останавливались каждую минуту, как ни подгоняла их несчастная женщина. Китайские всадники приближались; уже слышались их радостные крики в предвкушении щедрой награды, обещанной мандаринами за убийство наследника Великого хана. Нужно было только доставить головы матери и сына в Пекин, где бы их выставили на площади Чьен-Мень, чтобы народ мог вволю потешиться. Испуганная мать подняла вверх малютку и обратилась с мольбой к небесам:

«Мать-Земля и боги монгольские, спасите потомка великого человека, прославившего Монголию по всему свету! Не допустите гибели праправнука Чингисхана!»

Вдруг она заметила сидевшую неподалеку на скале белую мышку. Та прыгнула к ней на колени и промолвила:

«Меня послали помочь тебе. Продолжай спокойно свой путь и ни о чем не беспокойся. Преследователи твоего сына, которого ожидает славное будущее, обречены и скоро погибнут».

Но Та Син Ло не поверила, что одна маленькая мышка сумеет остановить триста воинов. Тогда мышка спрыгнула на землю и вновь заговорила:

«Я Джагистай, демон Тарбагатая. Боги любят меня, и могущество мое безгранично, но из-за того, что ты засомневалась в возможностях говорящей мышки, Джагистай теперь станет опасен не только для плохих людей, но и для хороших».

Вдова хана и ее сын спаслись, но Джагистай сдержал свое обещание. Проходя через перевал, нужно быть осторожным и смотреть в оба; демон только и ждет, чтобы погубить ни в чем не повинных путешественников.

Вершины Тарбагатая густо усеяны обо из камней и сучьев, а в одном месте высится целая башня из обломков скал — жертвенник, сложенный, чтобы умилостивить богов и получить прощение за неверие Та Син Ло. Демон, очевидно, поджидал нас. Стоило начать подъем на центральный хребет, как завывал, а под конец запорошил нам снегом глаза, вздымая в воздух целые сугробы. В двух шагах ничего не было видно, мы с трудом различали очертания идущего впереди верблюда. Неожиданно я почувствовал толчок, вздрогнул и огляделся. Я по-прежнему удобно сидел между двумя кожаными мешками с мясом и хлебом, только… моего верблюда не было подо мной. Он исчез. По-видимому, поскользнулся и рухнул в пропасть, а незакрепленные мешки, наткнувшись на скалу, застряли вместе со мной в снегу. Вот такую шутку сыграл со мной демон Джагистая, но этого ему показалось мало. Он, видимо, гневался всерьез. Яростные порывы ветра почти сносили моих спутников с верблюдов вместе с мешками; снежная крупа слепила глаза, затрудняя дыхание; наши горбатые рысаки чуть не падали с ног. Так мы тащились долго, увязая в снегу и постоянно балансируя над пропастью. Наконец мы достигли небольшой долины, где ветер выл на тысячи разных голосов. Темнело. Наш проводник несколько раз проехался взад-вперед в поисках тропы, потом вернулся назад и, разведя руками, сказал:

— Мы сбились с пути. Нужно заночевать здесь. Дело плохо: дров нет, а холод скоро усилится.

С большим трудом, под атаками ветра мы окоченевшими руками поставили палатку и внесли в нее бесполезную теперь печку. Завалив палатку снегом, прокопали в сугробах глубокие канавки и заставили верблюдов лечь в них на колени, понукая криком: «Дзук! Дзук!» Затем внесли в палатку мешки.

Мой друг взбунтовался при мысли, что ему всю ночь придется мерзнуть, да еще рядом с печкой.

— Пойду искать дрова, — решительно заявил он и, взяв топор, вышел из палатки.

Через час он вернулся, волоча за собой здоровенный обрубок телеграфного столба.

— Эй, вы, Чингисханы, — сказал он, растирая замерзшие руки, — берите-ка топоры и карабкайтесь на гору слева от палатки. Там повалены телеграфные столбы. Старый Джагистай, с которым я теперь на короткой ноге, привел меня к ним.

Оказалось, что поблизости проходила российская телеграфная линия, связывающая до прихода большевиков Иркутск с Улясутаем; китайцы, вернувшись, приказали монголам срубить столбы и снять с них провода. Теперь эти столбы были спасением для проходящих через перевал путешественников. Вот и мы провели ночь в теплой палатке, хорошенько подкрепившись мясным супом с вермишелью — и это в самом сердце владений гневного Джагистая! На следующее утро мы отыскали тропу в двухстах или трехстах шагах от палатки и продолжили наше трудное путешествие по Тарбагатаю. На подступах к долине реки Адер наше внимание привлекла стая красноклювых монгольских ворон, круживших над скалами. Приблизившись, мы обнаружили два свежих трупа — всадника и его лошади. Трудно было понять, что тут произошло. Они лежали рядом, мужчина все еще держал поводья в левой руке, никаких следов пули или ножа. Лица мужчины разглядеть было невозможно. На нем был монгольский плащ, но брюки и тужурка — европейские. Тщетно мы задавались вопросом, что же с ним случилось?

Наш монгол, понурив в тревоге голову, проговорил тихо, но убежденно:

— Месть Джагистая. Всадник не совершил жертвоприношения в северном обо, вот демон и задушил обоих.

Наконец мы оставили Тарбагатай позади. Впереди лежала долина Адера — узкая, поросшая густой травой, стиснутая горами, она вилась вдоль реки. По обеим сторонам делившей ее пополам дороги беспорядочно валялись целые и порубленные телеграфные столбы, спутанные провода. Разрушение телеграфной линии между Иркутском и Улясутаем было закономерным звеном агрессивной политики Китая в Монголии.

Вскоре нам стали попадаться крупные стада овец, животные разрывали снег, отыскивая сухую, но очень питательную траву. Иногда мы видели на крутых горных склонах яков и волков. А вот пастуха заметили лишь однажды: как правило, завидев нас, они тут же прятались в горах или оврагах. Юрты нам не встречались. Свои передвижные жилища монголы ловко скрывают от посторонних глаз и от ветра в скалах. Кочевники как никто умеют выбрать место для зимовки. Мне часто приходилось забредать зимой в монгольские юрты; стоит только свернуть к ним с ветреной равнины, как тут же, сдается, попадаешь в теплицу.

Продвигаясь вперед, мы увидели вдали большую отару овец, но, подъехав поближе, обнаружили, что на равнине теперь пасутся лишь редкие стада, остальные уже отошли на значительное расстояние. В стороне можно было разглядеть еще тридцать или сорок животных, они карабкались и прыгали по горным склонам. Достав бинокль, я стал их рассматривать. Оставшаяся часть стада были обыкновенные овцы; те же, что ушли на другой край, оказались монгольскими антилопами (gazella qutiurosa), а те, что ускакали в гору, горными баранами (ovis argali). Вся эта смешанная компания мирно паслась скопом на равнине, привлеченная вкусной травой и чистой водой. В реке было много полыней, и кое-где над водой поднимались клубы пара. Постепенно антилопы и горные бараны стали поглядывать в нашу сторону.

— Скоро они начнут перебегать нам дорогу, — засмеялся монгол. — Забавные твари. Иногда идут за тобой не одну милю, только чтобы перебежать дорогу перед носом у лошадей, а потом, довольные, скачут прочь.

Я был знаком с этой привычкой антилоп и решил воспользоваться ею для охоты. Вот что мы придумали. Один монгол с навьюченным верблюдом продолжал двигаться по дороге, мы же трое повернули направо и, вытянувшись полукругом, направились к стаду. Озадаченные антилопы замерли, напряженно вглядываясь в нашу сторону. Согласно неписаным правилам, они должны были перебежать дорогу всем четверым. Наш маневр явно смутил их. В стаде насчитывалось около трех тысяч голов. Все это воинство начало беспомощно метаться из стороны в сторону. Вот большая группа устремилась было к нам, но, вспомнив о четвертом путнике, повернула назад, а потом все повторилось заново. Около пятидесяти животных, разбившись на два отряда, приблизились ко мне. Когда нас разделяло уже сотни полторы шагов, я с громким криком выстрелил. Антилопы застыли как вкопанные, а опомнившись, стали кружить на одном месте, сталкиваясь лбами и даже пытаясь перепрыгнуть друг через друга. Паника дорого обошлась им: за это время я успел выстрелить четыре раза, убив двух великолепных антилоп. Мой друг оказался еще удачливей: выстрелив только раз в бегущее стадо, он одной пулей сразил сразу двух животных.

Тем временем горные бараны забрались уже высоко в горы и, выстроившись, как солдаты, в ряд, поглядывали на нас сверху. Даже на таком расстоянии я мог любоваться их великолепным сложением, гордой посадкой головы и мощными рогами. Подобрав добычу, мы нагнали уехавшего вперед монгола и продолжили путь. По дороге нам попадались трупы овец — рога вырваны, бока разрезаны.

— Работа волков, — заметил наш проводник. — Их здесь много бродит.

Еще не раз встречались нам стада антилоп, они долго сопровождали нас, а улучив момент, длинными прыжками перебегали дорогу. Пронесясь стрелой шагов двести, животные останавливались и принимались преспокойно пастись. Однажды я нарочно повернул верблюда назад — стадо вновь насторожилось и помчалось мимо меня. Отбежав на расстояние, сочтенное безопасным, антилопы еще раз на бешеной скорости, словно под ними были раскаленные угли, пересекли мне дорогу и вновь возобновили свои раздумчивые поиски пропитания — как раз по ту сторону дороги, где мы их впервые спугнули. Как-то я трижды проделывал такой фокус с одним стадом антилоп — всякий раз они вели себя одинаково, не в силах сопротивляться своей глупой привычке, что меня очень смешило.

В долине нас ждала пренеприятная ночь. Мы разбили привал у замерзшего источника; высокий берег защищал нас от пронизывающего ветра. Затопили печь, вскипятили воду. В палатке было тепло и уютно. Мы мирно отдыхали, предвкушая удовольствие от предстоящего ужина, когда внезапно за войлоком раздался вой и жуткий — казалось, вырвавшийся из самых недр ада — хохот. В ответ послышались протяжные и скорбные завывания с другого конца долины.

— Волки, — невозмутимо объяснил проводник, взял мой револьвер и вышел из палатки. Он отсутствовал довольно долго, наконец раздался выстрел, и вскоре монгол вернулся.

— Немного напугал их, — сказал он. — Собрались на берегу Адера у верблюжьего трупа.

— А наших верблюдов не тронут? — спросили мы в один голос.

— Сейчас разведем костер снаружи — тогда они не потревожат нас.

Поужинав, мы вернулись в палатку, но я еще долго лежал без сна, прислушиваясь к треску горящих поленьев, глубоким вздохам верблюдов и отдаленному вою волчьей стаи. Наконец все звуки отступили, и я заснул. Не знаю, сколько я спал, но вдруг резко проснулся от сильного толчка в бок. Мое место было с краю, а толкали меня, и довольно бесцеремонно, снаружи. Я решил, что кто-то из верблюдов жует войлок, и с силой заколотил «маузером» по палатке. Раздался пронзительный визг, и сразу же мелко застучали камешки — кто-то быстро улепетывал. Утром мы обнаружили волчьи следы, они подходили к самой палатке со стороны, противоположной костру. Звери начали рыть подкоп, но я вспугнул их, наставив кому-то синяков.

Проводник с полной серьезностью просветил нас насчет того, что волки и орлы — слуги Джагистая. Это, впрочем, не мешает монголам охотиться на волков. Однажды, гостя у князя Бейсея, я наблюдал такую охоту. Монгол на быстрейшем скакуне догнал на равнине волчью семью и поубивал всех тяжелыми бамбуковыми палками, которые зовутся здесь ташурами. В свое время один русский ветеринар научил монголов травить волков стрихнином, но те вскоре отказались от этого способа, боясь за собак, самых преданных друзей кочевников. Что касается орлов и ястребов, то на них они действительно не охотятся и даже подкармливают. Когда монгол свежует зверя, он обязательно бросит кружащим в воздухе хищникам несколько кусков сырого мяса, которые они подхватывают на лету, — так мы кидаем мясо собаке. Со своей стороны, орлы и ястребы отгоняют сорок и ворон — очень опасных для скота и лошадей: они расцарапывают и клюют ранки и ссадины у них на спинах, превращая их в незаживающие язвы и причиняя тем самым бедным животным невыносимые страдания.

Логово смерти

Наши верблюды медленно, но неуклонно тащились на север. Делая в день по двадцать пять — тридцать миль, мы наконец подъехали к небольшому монастырю, расположенному несколько левее основной дороги. Его массивные, в форме квадрата постройки окружал высокий частокол. Четверо ворот — со всех сторон — вели к четырем дверям храма, находящегося в центре монастыря. Его многочисленные — в китайском стиле — крыши, поддерживаемые красными лакированными колоннами, гордо высились над остальными низенькими строениями. По другую сторону дороги стояла, как нам показалось, крепость, обернувшаяся при ближайшем рассмотрении дуганом, который китайцы всегда строят в виде крепости с двойными стенами, отстоящими друг от друга на несколько футов. Внутри этих стен размещаются жилые домики и магазины, там же на всякий случай всегда находятся в полной боевой готовности двадцать или тридцать торговцев, вооруженных с головы до пят. Такие дуганы могли при необходимости долгое время выдерживать осаду. Между дуганом и монастырем, ближе к дороге, я заметил палатки кочевников, хотя ни скота, ни лошадей поблизости не было. Очевидно, монголы разбили здесь временный лагерь, оставив скот в горах. На некоторых юртах развевались разноцветные треугольные флажки — знак, что там находится заразный больной. Перед другими торчали высокие колья, поверх которых болтались монгольские шапки, это означало, что хозяин умер. Повсюду слонялись бродячие собаки: видимо, трупы сбрасывали неподалеку в ущелье или вдоль берега реки.

Приближаясь к лагерю, мы услышали доносящуюся издалека бешеную барабанную дробь, заунывные звуки рожка и дикие, безумные вопли. Наш проводник, которого мы отправили вперед разузнать, в чем дело, рассказал нам по возвращении, что несколько монгольских семей приехали в монастырь искать исцеления у хутухты Яхантси, славившегося искусством врачевания. Приехав издалека, эти зараженные проказой и черной оспой люди не застали его на месте: хутухта отправился к Живому Будде в Ургу. В конце концов они были вынуждены обратиться к шаману. Монголы умирали один за другим. Как раз вчера оттащили на равнину двадцать седьмого покойника.

Пока мы обсуждали увиденное, из юрты вышел старик шаман с обезображенным оспой лицом и катарактой на одном глазу. Одет он был р лохмотья, с пояса свисали разноцветные полоски ткани, в руках он держал бубен и рожок. На губах запеклась пена, в глазах застыло безумие. Внезапно он начал кружиться и пританцовывать, выделывая своими длинными ногами невероятные курбеты, руки и плечи его судорожно подергивались, при этом он умудрялся бить в бубен и дуть в рожок, чередуя эту музыку с истерическими воплями. Наконец, бледный как смерть, с налитыми кровью глазами, он рухнул на снег, продолжая биться в конвульсиях и издавать бессмысленные вопли. Вот так этот врач лечил своих пациентов, пытаясь запугать злых духов, наславших на них болезнь. Другой шаман давал пить больным грязную мутную воду, в которой, по его словам, мылся сам Живой Будда, чье божественное тело вышло из священного цветка лотоса.

— Ом! Ом! — постоянно вопили оба.

Шаманы сражались с демонами, а больные были предоставлены сами себе. Они лежали в жару, тепло укрытые оленьими шкурами и тулупами, бредили и пытались сбросить с себя постылую одежду. А си девшие на корточках у жаровни взрослые и дети, еще не успевшие заболеть, спокойно болтали между собой, пили чай и курили. В какую бы юрту ни заходил я, повсюду царили смерть, болезнь и такие беда и нищета, что описать невозможно.

И тогда я подумал: «О, великий Чингисхан! Почему ты, посвятивший всю жизнь возвеличению Монголии, при всем твоем уме, глубоком знании Азии и Европы, не принес своему народу, сохранившему верность старым заветам, честность и миролюбие, еще и просвещение, которое помогло бы ему не гибнуть от эпидемий?»

Такого рода печальные мысли пришли мне в голову при виде этого лагеря живых мертвецов, среди стонов, криков и бессвязного бреда умирающих мужчин, женщин и детей. Где-то вдали слышались унылый собачий вой и монотонная дробь, извлекаемая из бубна усталым шаманом.

Вперед! У меня не было больше сил созерцать эту кошмарную картину, а помочь я ничем не мог. Мы быстро отъехали от зловещего места, но нас не покидала мысль, что некий невидимый и злой дух последовал за нами. Что он представлял собой? Демона смерти? Запечатлевшиеся в нашем уме картины страдания и ужаса? Души умерших монголов, принесенные на алтарь невежества? Нас охватил необъяснимый страх, унять его было невозможно. Мы вздохнули свободно только после того, как, свернув с дороги и обогнув лесистый горный хребет, въехали в ложбину, откуда не было видно ни Яхантси-Куре, ни дугана, ни содрогающейся в последнем издыхании общей могилы монголов.

Перед нами открылось большое озеро. Это был Тисингол. На его берегу высилось внушительное строение — русская телеграфная станция, связывавшая Косогол и Улясутай.

Среди убийц

Когда мы подъезжали к станции, навстречу вышел ее начальник, белокурый молодой человек по фамилии Канин. В некотором смущении он предложил нам переночевать в его доме. В комнате за столом сидел высокий худощавый мужчина; он поднялся и нерешительно направился к нам, внимательно вглядываясь в наши лица.

— Гости, — объяснил Канин. — Едут в Хатгал. Они иностранцы, путешествуют по своим делам.

— А-а, — протянул незнакомец понимающе. Пока мы возились, развязывая пояса и с трудом высвобождаясь из тяжелых монгольских шуб, длинный что-то возбужденно шептал нашему хозяину. Присаживаясь к столу, я расслышал его слова: «Нужно отложить», на что Канин кивнул, соглашаясь.

К столу подсели еще несколько человек, среди них помощник Канина, высокий блондин с бледным лицом, он беспрерывно трещал, наподобие пулемета системы Гатлинга. Этот субъект был явно со сдвигом; его болезнь особенно бросалась в глаза, когда после прерывавших его болтовню выкрика, громкого разговора или просто неожиданной реплики он начинал повторять слова того человека, с которым в этот момент беседовал, или описывать в возбужденно-механической манере все, что происходило вокруг. За столом находилась также жена Канина, бледная молодая женщина с испуганными глазами и измученным лицом, на котором застыло выражение страха; рядом сидела девушка лет пятнадцати, коротко стриженная и одетая в мужскую одежду, а также два маленьких сына Канина. Мы представились. Высокий мужчина назвался Гороховым, русским поселенцем из Самгалтая, а девушку с короткими волосами представил как свою сестру. Жена Канина все время молчала, испуганно глядя на нас, и была явно не в восторге от нашего присутствия. Нам же ничего не оставалось, как только, вытащив свою провизию — хлеб и холодное мясо, приступить к чаепитию. Канин рассказал нам, как разрушение телеграфной линии повлекло за собой бедность и невзгоды для его семьи и всех родственников. Большевики не высылали ему больше из Иркутска жалованье, оставалось самим заботиться о себе. Члены семейства заготавливали и продавали сено русским поселенцам, ездили по разным поручениям из Хат-гала в Улясутай и Самгалтай, заодно при этом приторговывая, покупали и перепродавали скот, охотились — тем и жили. Горохов объявил, что ему необходимо ехать по торговым делам в Хатгал. И им с сестрой было бы приятно проделать этот путь в нашем обществе. Его бесцветные глаза избегали смотреть на собеседника, лицо с постоянно сердитым выражением не внушало симпатии. Мы спросили Канина, есть ли неподалеку еще дома русских поселенцев, на что он, нахмурив брови, ответил, не скрывая своей неприязни:

— На расстоянии версты от станции живет богатый старик Бобров, но я не советовал бы вам посещать его. Скряга, каких поискать.

При этих его словах госпожа Канина опустила глаза, по ее телу пробежала дрожь; Горохов и его сестра курили с равнодушным видом. Я отметил про себя враждебный тон Канина, смущение его жены, напускное равнодушие Гороховых и решил во что бы то ни стало посетить старого поселенца, которому Канин дал уничижительную характеристику. В Улясутае я был знаком с двумя Бобровыми. Сказав Канину, что меня просили лично вручить Боброву письмо, я, допив чай, надел шубу и вышел из дома.

Дом Бобровых стоял в горной расщелине, со всех сторон окруженный высоким забором, за которым виднелись крыши построек. В окнах горел свет. Я постучал в калитку. В ответ раздался яростный лай собак; сквозь щели в заборе я видел, как громадные черные монгольские собаки, скаля зубы, бросились к калитке. Дверь дома приоткрылась, кто-то крикнул: «Кто там?»

Я ответил, что прибыл из Улясутая. Собак посадили на цепь, а меня, придирчиво осмотрев с головы до пят, впустил во двор открывший мне калитку мужчина. Из кармана у него торчал револьвер. Удовлетворенный осмотром и известием, что я знаю его родственников, он радушно пригласил меня в дом, где познакомил со своей женой, величественной старой дамой, и очаровательной пятилетней малышкой, их приемной дочерью. Девочку нашли в открытом поле, рядом с мертвой матерью, бежавшей из Сибири от большевиков и не выдержавшей ниспосланных ей испытаний.

Бобров рассказал мне, что Казагранди удалось прогнать красных от Косогола, так что мы теперь могли без опаски ехать в Хатгал.

— Почему вы предпочли остановиться у этих разбойников, а не у меня? — спросил старик.

Задавая ему вопросы, я узнал много интересного. Канин, по-видимому, был большевиком, агентом Иркутского Совета, оставленным здесь для наблюдения. Сейчас, впрочем, он не мог принести особого вреда: связь между ним и Иркутском оборвалась, но с Алтая, из Бийска, только что прибыл важный комиссар.

— Горохов? — спросил я.

— Так он себя называет, — ответил старик, — но я тоже родом из Бийска и знаю там каждую собаку. Его подлинная фамилия Пузиков, а стриженая девка — его любовница. Он — комиссар ЧК, а она агент того же учреждения. В августе прошлого года эти голубки вдвоем перестреляли семьдесят связанных офицеров колчаковской армии. Негодяи, трусливые убийцы. Они приехали сюда на разведку. Хотели остановиться у меня, но я слишком хорошо их знаю, потому даже на порог не пустил.

— А вы не боитесь его? — спросил я, вспомнив отдельные слова и взгляды этих людей, когда мы сидели за одним столом.

— Нет, — ответил старик. — Я знаю, как защитить себя и семью. Кроме того, у меня есть помощник — мой сын, великолепный стрелок, наездник и воин — лучший во всей Монголии. Жаль, что вы не сможете познакомиться с ним — он уехал проверить стада и вернется только завтра вечером.

Мы сердечно распрощались, и я обещал остановиться у него на обратном пути.

— Что там наплел Бобров про нас? — Такими словами встретили меня Горохов и Канин.

— Да ничего, — отговорился я. — Узнав, что мы остановились на станции, он даже не стал со мной разговаривать. Что там произошло между вами? — поинтересовался я, изобразив искреннее недоумение.

— Давние счеты, — проворчал Горохов.

— Вредный старикашка, — прибавил Канин, а в страдальческих глазах его жены вновь вспыхнул нескрываемый страх, как будто она ждала смертельного удара. Горохов стал собирать вещи, готовясь выехать вместе с нами завтра утром. Мы расстелили в соседней комнате наши немудреные постельные принадлежности и легли спать. Я шепотом посоветовал моему другу держать на всякий случай оружие поблизости, на что он только улыбнулся, вытащив из кармана револьвер и топорик, и положил их под подушку.

— Эти люди с самого начала показались мне подозрительными, — прошептал он в ответ. — Они что-то затевают. Завтра я поеду позади Горохова и припасу для него самую верную из своих пуль — малышку «дум-дум».

Наши монголы провели ночь в палатке, поблизости от верблюдов, которых хотели получше накормить. Мы поднялись около семи часов. Мой друг занял место в конце каравана, держась невдалеке от Горохова и его сестры, ехавших на великолепных скакунах.

— Как вам удалось, проделав такой большой путь из Самгалтая, сохранить в лучшем виде своих лошадей? — спросил я, не сводя глаз с превосходных животных.

Горохов ответил, что лошади принадлежат начальнику станции. Значит, Канин не так беден, как пытался представить: за каждую такую лошадь богатый монгол, не задумываясь, дал бы столько овец, что семейству хватило бы мяса на целый год.

Вскоре мы подъехали к большому болоту, со всех сторон заросшему густым кустарником. Я с трудом поверил своим глазам: там обитали сотни куропаток. Более того, при нашем приближении стая диких уток с диким шумом взметнулась в воздух. Зима, ледяной пронизывающий ветер, снег, и вдруг — утки! Монгол объяснил мне необычайное явление следующим образом:

— Это болото никогда не замерзает, и вода в нем теплая. Дикие утки и куропатки живут здесь круглый год, пищи для них предостаточно.

Во время нашего разговора с монголом я заметил над болотом язычок красно-желтого пламени. Он мелькнул и тут же исчез, зато в отдалении вспыхнули сразу два. Это были настоящие блуждающие огни, о которых сложены тысячи легенд, хотя химия объясняет явление весьма просто: в теплой болотной среде, где происходит процесс гниения, имеет место самовозгорание метана, или болотного газа.

— Здесь живут демоны Адера, они ведут непрерывную войну с демонами Мурэна, — дал свое объяснение зрелищу монгол.

«Конечно, — подумал я, — если даже в прозаической Европе крестьяне и поныне верят в колдовское происхождение болотных огней, то в этой загадочной стране их появление должно свидетельствовать не меньше как о непрекращающейся войне демонов двух соседних рек».

Проехав болото, мы различили вдали очертания большого монастыря. Хотя он стоял в полумиле от дороги, Гороховы поскакали к нему, чтобы, по их словам, сделать в китайском дугане кое-какие покупки. Они обещали нагнать нас, но обещания своего не сдержали. Гороховы бесследно скрылись, но мы все же вновь встретили обоих, правда, значительно позже, при очень неожиданных и фатальных для них обстоятельствах. Теперь же мы, разумеется, не горевали, а, напротив, радовались, что так легко от них отделались. Только тогда я рассказал моему другу все, что услышал от Боброва предыдущим вечером.

На вулкане

К вечеру следующего дня мы въехали в Хатгал, небольшое русское поселение — десяток домов — в долине Эгингола, или Яги, берущей свое начало в Косоголе, в полумиле от деревни. Косогол — большое озеро альпийского типа, глубокое и холодное, длиной восемьдесят пять, а шириной — от десяти до тридцати миль. На западном берегу живут дархатские сойоты, они называют озеро Хубсугулом, монголы же — Косоголом. Однако и сойоты, и монголы равно испытывают перед ним священный трепет.

Их предубежденность вполне объяснима: Хубсугул находится в районе действующих вулканических сил; в ясный солнечный день там могут подняться огромные волны — опасные не только для утлых рыбачьих лодчонок, но и для больших русских пассажирских пароходов. Зимой же лед на озере может разом вскрыться, выпуская наружу огромные клубы пара. На дне, несомненно, находятся выходы горячих источников или даже лавы. О наличии подземных извержений говорит также всплывающая время от времени мертвая рыба, прямо-таки запруживающая в узких местах вытекающую из озера реку. Рыбой озеро просто кишит, особенно много здесь форели и лосося, знаменито оно также своей восхитительной белорыбицей, которую прежде поставляли в Сибирь и даже в Маньчжурию до самого Мукдена. Она жирна, нежна на вкус и славится своей превосходной икрой. В озере водится также белый хариус, который в период миграции идет, в отличие от большинства рыб, вниз по течению Яги, теснясь спинками от берега до берега — самой воды подчас не видно. Впрочем, эту рыбу не ловят: она заражена червями и для пищи непригодна. Ее не едят даже собаки и кошки. Профессор Дорогостайский из Иркутского университета пытался найти причину болезни рыб, но приход большевиков помешал его работе.

Хатгал был охвачен паникой. В армии полковника Казагранди, дважды разбившей красных на своем пути к Иркутску, началась офицерская смута, ослабившая и разделившая ее на группировки. Большевики, воспользовавшись ситуацией, довели численность своих войск до тысячи человек и перешли в наступление, отбросив Казагранди к Хатгалу, где он намеревался дать последний бой красным. Жители грузили свой скарб на повозки и всем семейством торопливо покидали селение, бросая скот и лошадей. Любой, будь у него желание, мог бы стать хозяином живности. Одно семейство намеревалось ук рыться неподалеку в горном ущелье, где густо росла лиственница; другое направлялось на юг, к Мурэн-Куре и Улясутаю. Наутро после нашего прибытия монгол-чиновник получил известие, что красные обошли с фланга отряд Казагранди и приближаются к Хатгалу. Монгол погрузил свои архивы и слуг на одиннадцать верблюдов и был таков. Вместе с ним улизнули и наши проводники, прихватив с собой и верблюдов. Положение наше стало отчаянным. Мы поспешили к еще не уехавшим поселенцам с просьбой продать нам верблюдов, но те ничем не могли помочь: ожидая такого поворота событий, они загодя продали своих животных монголам, живущим в дальних урочищах. Тогда мы обратились к доктору В. Г. Гею, ветеринару, известному всей Монголии своей упорной борьбой с чумой рогатого скота. Он жил здесь с семьей, а после того как его лишили государственной службы, стал торговцем скотом. Это был очень интересный человек, именно его сделало царское правительство главным поставщиком мяса для русской армии из Монголии во время войны с Германией. Он вел дело на широкую ногу, а когда в 1917 году большевики захватили власть, стал сотрудничать с ними, быстро сменив убеждения. В марте 1918 года, когда армия Колчака прогнала большевиков из Сибири, ветеринара арестовали и судили. Его, впрочем, быстро освободили: ведь он был единственным человеком, способным осуществлять поставки из Монголии, и он действительно тут же передал Колчаку все находившееся у него в наличии мясо, а также серебро, полученное от советских комиссаров. Теперь Гей являлся основным поставщиком отряда Казагранди.

Когда мы заявились к нему, он тут же предложил нам то, что еще оставалось, — тощих, севших на задние ноги лошадей, мы могли бы проехать шестьдесят миль до Мурэн-Куре, а там раздобыть верблюдов и добраться до Улясутая. Но даже эти жалкие животные находились не в самом поселке. Нам обещали доставить их только утром, а ведь ночью сюда могли прийти красные! Нас очень удивило, что Гей с семьей не торопится покинуть селение, хотя враги уже близко. С ним оставались еще несколько казаков, которым было приказано дожидаться прихода красных. Наступила ночь. Мы с другом решили сражаться до последней пули, а потом покончить с собой. Эту ночь мы провели в маленьком домике над Ягой, где жили рабочие, которые не могли или не считали необходимым бежать. Сами рабочие забрались на высокий холм, откуда открывался вид на горный кряж, из-за которого ожидалось появление красных частей. С этого расположенного в лесу наблюдательного пункта и прибежал, истошно крича, один из рабочих:

— Горе нам! Пришла беда! Красные наступают. По лесной тропе мчится всадник. Я окликнул его, но он не ответил. И хотя еще темно, но, верьте мне, конь под ним не нашей породы.

— Не болтай чепухи, — отозвался другой рабочий. — Проскакал какой-то монгол, а ты уж решил, что это красноармеец.

— А вот и не монгол, — упорствовал первый. — Конь у всадника был подкованный. Я хорошо слышал стук железных подков. Беда!

— Что ж, — сказал мой друг. — Видимо, нам пришел конец. Глупая смерть.

Я был с ним полностью согласен. Тут раздался стук в дверь. Оказалось, что это монгол привел нам трех лошадей. Мы немедленно оседлали двух, на третью же погрузили палатку и продовольствие и отправились попрощаться с Геем.

В его доме проходил настоящий военный совет. Два или три полковника, а также несколько казаков прискакали с гор, сообщив, что красные части при бдижаются к Хатгалу, хотя эту ночь проведут еще в лесу, где разожгли бивачный костер. Отблески огней можно было видеть даже сквозь оконное стекло. И все же казалось странным, зачем враг дожидался утра, отсиживаясь в лесу, хотя селение, которое он намеревался захватить, находилось в двух шагах.

В комнату вошел вооруженный казак с сообщением, что скачут двое мужчин в полной амуниции. Присутствующие насторожились. Снаружи послышался конский топот, затем раздались мужские голоса и стук в дверь.

— Войдите, — отозвался Гей.

Вошли двое молодых людей, их усы и бороды заиндевели от мороза, а щеки пылали пламенем. Одеты они были в тулупы, какие обычно носят в Сибири, и большие каракулевые шапки, оружия при них не было. Выяснилось, что они состоят в отряде из крестьян Иркутской и Якутской губерний, поддерживающих белых, и сражаются с большевиками. В окрестностях Иркутска отряд потерпел поражение и теперь пытается примкнуть к армии Казагранди. Командиром у них социалист капитан Васильев, в свое время много пострадавший при царе из-за своих убеждений.

Наши волнения кончились, мы раздобыли нужные нам сведения и потому решили незамедлительно направиться в Мурэн-Куре. Надо было поскорее ознакомить наших товарищей с положением дел. Мы выехали. По дороге нагнали трех казаков. Мы присоединились к ним и, спешившись, повели лошадей по льду. Яга бушевала. Огромные волны, вызванные к жизни вулканическими силами, то и дело взрывали лед и, подняв в воздух целые глыбы, с бешеным ревом швыряли их вниз, разбивая вдребезги и тут же засасывая под еще не порушенный ледяной панцирь. С его изнанки во все стороны змейками вились трещины. Один казак провалился под лед, но мы успели его спасти. После того как он искупался в ледяной проруби, ему ничего не оставалось, как повернуть обратно в Хатгал. Лошади скользили и падали. Животные, как и люди, ощущали близость витавшей рядом смерти, которая в любой момент могла настигнуть их. Наконец мы ступили на противоположный берег и продолжили свой путь по долине, радуясь тому, что оставили позади и природные, и социальные катаклизмы. Проехав десять миль, мы нагнали первую партию беженцев. Натянув большую палатку, они развели в ней огонь, наполнив ее теплом и дымом. Беженцы разбили свой лагерь вблизи китайского торгового дома, владельцы которого отказались приютить несчастных людей, не пустив в свои достаточно просторные помещения даже женщин, детей и больных. Здесь мы задержались только на полчаса. Дальше дорога стала полегче, за исключением тех мест, где намело много снега. Мы одолели высокий перевал между Эгинголом и Мурэном. Недалеко от перевала с нами приключилось одно неожиданное событие. Мы как раз пересекали довольно широкую долину, направляясь к той ее поросшей лесом части, что шла вверх, когда увидели на краю леса двух всадников, с интересом наблюдавших за нами. Их посадка и масть лошадей говорили о том, что это не монголы. Мы окликнули их и замахали руками, но они никак не реагировали. Из леса выехал третий всадник и, остановившись, тоже стал нас разглядывать. Решив переговорить с ними, мы, хлестнув наших лошадей, поскакали галопом в их сторону. Когда расстояние между нами сократилось до тысячи ярдов, они спешились и открыли по нам прицельную стрельбу. К счастью, мы держались врассыпную, это нас и спасло. Спешившись, мы залегли и приготовились к схватке. Огня, однако, мы не открывали — на тот случай, если по ошибке нас приняли за красных. Вскоре и они прекратили стрельбу. Судя по выстрелам, ружья у них были европейские, это подтверждало нашу догадку, что они не монголы. Подождав, пока они скрылись, мы подъехали ближе и стали изучать следы — кони, судя по отпечаткам подков, явно не монгольские. Кто же это мог быть? Мы так этого никогда и не узнали, а ведь, окажись неизвестные более меткими стрелками, встреча могла бы стоить нам жизни.

За перевалом мы нагнали русского поселенца Тетерникова из Мурэн-Куре, который пригласил нас погостить в своем доме, пообещав раздобыть верблюдов у лам. Пронизывающий ветер усиливал и без того лютый мороз. Днем мы продрогли до костей, зато ночью отогрелись в палатке у нашей печурки. Спустя два дня мы достигли долины Мурэна, откуда был хорошо виден китайский квартал города с его характерными крышами и высокими красными пагодами. Различили мы и другой квартал, где жили не только китайцы, но и русские поселенцы. Через два часа мы уже подъезжали к дому нашего гостеприимного попутчика, где нас любезно встретила его очаровательная молодая жена, накормив отменным завтраком. Пять дней провели мы в Мурэн-Куре, дожидаясь верблюдов. Тем временем из Хатгала все прибывали беженцы: положение полковника Казагранди к лучшему не менялось. Среди них были полковники Плевако и Маклаков, они-то и привели армию Казагранди к расколу. Однако стоило беженцам добраться до города, как их тут же выдворяли прочь монгольские чиновники, ссылаясь на приказ китайских властей не давать им убежища.

— Куда мы пойдем зимой, бездомные, с женщинами и детьми? — взывали к ним в отчаянии беженцы.

— Нас это не касается, — слышали они в ответ, — Китайцы в ярости, нам велено прогонять вас. Ничем не можем помочь.

Несчастным пришлось оставить Мурэн-Куре и разбить палатки неподалеку в открытом поле. Плевако и Маклаков, купив лошадей, направились в Ван-Куре. Позже я узнал, что оба были убиты в дороге китайцами.

Достав трех верблюдов, мы вместе с большой группой, состоявшей из китайских торговцев и русских беженцев, выехали в Улясутай, навсегда сохранив самые теплые воспоминания о наших любезных хозяевах — Т. В. и Д. А. Тетерниковых. За верблюдов нам пришлось выложить кругленькую сумму — серебряный слиток в тридцать три лана, подаренный нам американской фирмой в Улясутае, что равнялось приблизительно 2,7 фунта.

Кровавое возмездие

Вскоре дорога наша повернула на север, и мы вновь увидели дружественно темневшие ряды срубленных телеграфных столбов, однажды согревших нас. Смеркалось. Мы пробирались сквозь поваленную древесину в северной части долины Тисингола, мечтая об отдыхе в доме Бобровых. Наши спутники намеревались воспользоваться гостеприимством Канина. У телеграфной станции нас встретил солдат с ружьем, придирчиво допросил: кто такие и откуда? — и, удовлетворенный ответами, вызвал свистком из дома молодого офицера.

— Лейтенант Иванов, — представился тот. — Разместился здесь со своим отрядом.

Он добрался сюда с десятью солдатами от самого Иркутска, а теперь получил приказ от подполковника Михайлова из Улясутая, с которым установил связь, удерживать этот объект.

— Прошу в дом, — вежливо пригласил нас лейтенант.

Я объяснил ему, что хотел бы остановиться у Бобровых, на что он сокрушенно махнул рукой:

— Незачем вам туда ехать. Бобровых убили, а дом сожгли.

Потрясенный, я невольно вскрикнул от ужаса.

Лейтенант продолжал:

— Их убили Канин с Пузиковыми, они же разграбили дом, а затем сожгли его вместе с трупами. Хотите взглянуть на пепелище?

Мы с другом поехали вместе с лейтенантом к месту злодеяния. Почерневшие столбы торчали над грудой обуглившихся стропил и досок, повсюду валялась утварь — глиняные горшки и жестяные миски. В стороне под войлоком лежали останки четырех несчастных. Мы молчали. Первым заговорил лейтенант:

— Я доложил о случившемся в Улясутай. Скоро прибудут родственники погибших и два офицера, которым поручено расследовать это кровавое дело. Так что придется повременить с захоронением.

— Как все произошло? — спросили мы, потрясенные ужасным зрелищем.

— А вот как, — начал он свой рассказ. — Ночью я с десятью солдатами подъехал к Тисинголу. Опасаясь, что на станции могут оказаться красные, мы тихонько подкрались к зданию и заглянули в окна. Внутри Пузиков, Канин и стриженая девушка делили между собой одежду и прочие вещи, взвешивали серебряные слитки. Я не сразу догадался, что происходит, но интуитивно почувствовал: дело неладно, — и приказал солдату перелезть через забор и открыть ворота. Мы ворвались во двор. Первой из дома, заламывая руки, выбежала жена Канина и, заголосив: «Я так и знала, что это добром не кончится!» — потеряла сознание. Один из мужчин выскочил через черный ход, бросился к сараю и пытался перелезть через забор. Я ничего не заметил, но один из моих солдат задержал-таки его. У дверей нас встретил бледный, трясущийся Канин. Поняв, что произошло что-то серьезное, я приказал связать мужчин, всех посадил под арест, а у дверей поставил часового. Арестованные не отвечали на мои вопросы, только Канина время от времени всхлипывала: «Боже, что будет с детьми! Они ни в чем не виноваты!», — падала на колени и заламывала руки. Стриженая девка нагло хохотала и пускала мне в лицо клубы дыма. Я крикнул на них:

«Мне известно, что вы совершили преступление и не хотите признаваться. Если будете и дальше в молчанку играть, мужчин пристрелю, а женщин отправлю для допроса в Улясутай».

Все это я произнес решительно и твердо — они совершенно вывели меня из себя. Неожиданно первой заговорила стриженая.

«Ладно. Все расскажу», — сказала она.

Я попросил принести ручку, бумагу и чернила. Мои солдаты должны были засвидетельствовать ее слова. Так я записал показания жены Пузикова — кровавый, чудовищный рассказ.

«Мой муж и я — большевистские комиссары, нас послали сюда выяснить, сколько белых офицеров скрывается в Монголии. Старик Бобров знал нас раньше. Мы хотели скрыться, но Канин удержал нас. Бобров несметно богат, сказал он, давно пора ограбить его и убить. Мы согласились участвовать в деле и для этого заманили на станцию молодого Боброва — якобы поиграть в карты. Когда он собрался домой, муж выстрелил ему в затылок. Потом все мы поехали к Бобровым. Взобравшись на забор, я бросила собакам отравленное мясо, и они все передохли через несколько минут. Мы попрыгали во двор. Первой из дома вышла жена Боброва. Прятавшийся за дверью Пузиков убил ее топором, старика мы прикончили во сне. Услышав шум, из своей комнаты выбежала девочка, ее убил Канин выстрелом в голову. Затем мы забрали все ценные вещи и подожгли дом, спалив также лошадей и скот. Огонь уничтожил все следы, и, если бы не ваш приезд и не глупое поведение моих товарищей, все было бы шито-крыто».

— …Гнусное дело, — продолжал лейтенант, когда мы возвращались на станцию. — У меня волосы на голове встали дыбом во время невозмутимого рассказа этой молодой женщины, почти ребенка. Только тогда я полностью осознал, какое зло принес в мир большевизм, отнявший у людей веру, страх Божий и совесть. Тогда я понял, что все честные люди должны неотступно бороться с этим самым опасным врагом человечества, бороться до конца, пока не оставят силы.

Недалеко от дороги на снегу что-то темнело.

— Что там такое? — поинтересовался я.

— Убийца Пузиков, которого я собственноручно пристрелил, — отвечал лейтенант. — Прикончил бы и Пузикову с Каниным, но пожалел его жену — еще не научился убивать женщин. Отправлю их с вами в Улясутай под охраной солдат. Впрочем, им уготован тот же конец — монголы будут судить их за убийство и, конечно, приговорят к смертной казни.

Вот что случилось на берегу Тисингола, где над болотами загораются блуждающие огоньки и где после недавнего землетрясения почва разверзлась, образовав трещину более двухсот миль длиной. Может, через эту трещину и проникли к нам из самого ада Пузиковы, Канины и подобные им, которые стремятся заразить весь мир страхом, втянуть его в преступление. Один из солдат лейтенанта Иванова, бледный как смерть, молился всю дорогу, называя убийц «слугами сатаны».

Путешествие от Тисингола в Улясутай в обществе этих негодяев не доставило нам удовольствия. Мы с другом утратили обычное присутствие духа и трезвость мысли. Канин все время напряженно о чем-то думал, в то время как бесстыжая женщина смеялась, курила и шутила с солдатами и некоторыми из наших спутников. Наконец мы переправились через Джагистай и уже через несколько часов смогли различить вдали сначала крепость, а затем и низенькие кирпичные постройки, теснящиеся на равнине. Это и был Улясутай.

Тревожные дни

В очередной раз нас закрутило в вихре событий. За время нашего двухнедельного отсутствия произошло много нового. Китайский комиссар Ван Сяо-цун посылал в Ургу одного за другим одиннадцать своих разведчиков, но никто из них не вернулся. Положение в Монголии оставалось неясным. Русский отряд, пополнившись за счет беженцев, продолжал свое тайное существование, о чем не могли не знать китайцы с их мощной агентурной сетью. Ни один русский и, более того, ни один иностранец не покинули город — все, вооружившись, выжидали. Ночью во всех жизненно важных точках города стояли часовые — это была инициатива предусмотрительных китайцев. По приказу комиссара все китайские торговцы, у которых наличествовало оружие, раздали его своим служащим, а оставшееся вооружение передали властям, те же с его помощью создали специальный гарнизон из двухсот кули. Затем власти за хватили монгольский арсенал, распределив оружие между китайскими сельскохозяйственными рабочими, живущими в наган-хушунах[11], где они, подолгу, как правило, не задерживаясь, выполняют самую грязную работу. Эти отбросы общества, почувствовав свою силу, сбивались в группы и вели оживленные дискуссии, готовые в любой момент взорваться агрессией и гневом. По ночам кули доставляли из китайских магазинов в наган-хушуны ящики с патронами; поведение этого отребья становилось все более вызывающим. Кули и прочие босяки бесцеремонно задерживали и обыскивали людей прямо на улицах и провоцировали столкновения, чтобы получить в результате то, на что позарились. Через своих агентов в китайских кругах мы узнали, что китайцы готовят в Улясутае русский и монгольский погромы. Мы прекрасно понимали, что стоит поджечь один-единственный дом в нужном месте, как вспыхнет целый квартал из деревянных домишек. Люди приготовились к обороне: росло число часовых, были назначены ответственные за некоторые районы города, созданы пожарные дружины, на случай внезапного бегства стояли наготове лошади и повозки, собрана провизия. Положение ухудшилось, когда из Кобдо поступили сведения об учиненном китайцами погроме — в результате некоторые жители погибли, а сам город озверевшие погромщики спалили дотла. Большинство жителей, бежав той же ночью в горы, укрылись в лесах, оказавшись там без теплой одежды и пищи. В течение следующих дней горы вдосталь наслышались горестных воплей и предсмертных стенаний. Жестокий мороз и голод погубили всех женщин и детей, замерзших под открытым небом в лютую монгольскую зиму. Все это довольно быстро стало известно китайцам в Улясутае. Новость очень обрадовала их, и они почти сразу же собрались на митинг в одном из наган-хушунов, обсуждая, не стоит ли отдать и Улясутай на разграбление черни.

Все это рассказал нам юноша-китаец, сын кухарки, работавшей у одного из поселенцев. Мы немедленно решили разведать обстановку на окраинах города. Ко мне и моему другу присоединились один офицер и наш проводник — юноша-китаец. Изображая праздношатающихся, мы направились прямиком к наган-хушуну, но на подходе нас остановил патрульный, грубо потребовав возвращаться откуда пришли. Во время перебранки я заметил, что между границей города и наган-хушуном густо расставлены часовые и что в тот район стекается много китайцев. Выяснив, что обычным путем на митинг не попадешь, мы решили действовать иначе. Выйдя из города в восточной его части, миновали нищее стойбище монголов, вконец разоренных китайскими налогами. Несмотря на поздний час, никто из них не спал: видимо, тоже предчувствовали грядущую беду. Затем наш дозор неслышно спустился на лед и подошел к наган-хушуну со стороны реки. Покинув город, мы старались двигаться как можно незаметнее, прячась за что придется. Вооружены мы были револьверами и гранатами, а кроме того, знали, что в случае схватки на помощь нам придет сформированный в городе отряд добровольцев. Впереди шел китаец, за ним неслышно следовал мой друг, постоянно напоминая юному проводнику, что задушит его, как мышонка, вздумай он нас предать. Боюсь, китаец не испытывал большого удовольствия от общества моего друга-великана, громко пыхтящего позади него от напряжения. Наконец показались ограждения наган-хушуна, между ним и нашей группой лежало открытое, хорошо просматривающееся пространство. До забора нам пришлось добираться ползком, поодиночке, за исключением китайца: мой друг ни на секунду не отпускал его от себя. К счастью, на равнине было много замерзших навозных куч, они-то нас и прикрыли. Затем мы прокрались вдоль забора к внутреннему двору, откуда слышались громкие, взволнованные голоса. Затаившись в темноте, мы приготовились слушать и наблюдать, но тут заметили по соседству с собой еще двух соглядатаев.

Не одни мы присутствовали незамеченными на митинге китайцев. Неизвестный мужчина распластался на земле, просунув голову в лаз, прорытый под забором собаками. Он напряженно замер и явно не слышал, как мы подошли. Рядом в канаве лежал второй «соглядатай» — белая лошадь с обмотанной мордой, а несколько подальше топталась еще одна, привязанная к забору.

Во дворе тем временем стоял невообразимый гам. Около двух тысяч мужчин кричали, спорили, отчаянно при этом жестикулируя.

Почти, у всех были ружья, револьверы, сабли и топоры. В толпе сновали бродяги, они раздавали листовки и вербовали сторонников. Но вот крупный, широкоплечий китаец взобрался на колодезный сруб, взмахнул ружьем над головой, успокаивая толпу, и заговорил отрывисто и страстно.

— Убеждает людей, — переводил китаец, — устроить здесь такой же погром, что и в Кобдо. По его словам, надо только заручиться поддержкой комиссара, чтобы войска не мешали. И пусть по приказу комиссара русские сдадут оружие. «Так мы отомстим русским за Благовещенск, когда они потопили три тысячи китайцев. Не расходитесь, я прямо сейчас пойду к комиссару и поговорю с ним».

Соскочив с колодца, оратор быстрым шагом направился к открывающимся в сторону города воротам. В то же мгновение я увидел, как лежащий на земле мужчина проворно выбрался из своего укрытия, заставил подняться белую лошадь, подбежал к другой, отвязал ее и повел обоих животных к дальней стороне забора. Здесь он оставил вторую лошадь, а с белой спрятался за углом. Оратор, выйдя за ворота, увидел, что лошадь его переместилась, но, ничего не подозревая, закинул ружье за спину и направился к ней. И вот тут неизвестный, галопом выехав из-за угла, на всем скаку подхватил его и перебросил через седло. Мы увидели, как всадник заткнул ошеломленному китайцу рот тряпкой и стрелой помчался на запад, удаляясь от города.

— Кто это, как ты думаешь? — спросил я друга, и тот, не задумываясь, ответил:

— Конечно, Тушегун-лама!

Облик незнакомца напомнил и мне таинственного ламу-мстителя. Да и характерное обращение с врагом наводило на эту мысль. Той же ночью мы узнали, что собравшаяся во дворе толпа так и не дождалась отправившегося к комиссару оратора: через забор перебросили только его отрубленную голову. Кроме того, на дороге из хушуна в город бесследно пропали еще восемь китайцев. Эти события навели ужас на китайских босяков и несколько охладили их пыл.

На следующий день мы получили неожиданную помощь. Из Урги прискакал молодой монгол — верхняя одежда разорвана, волосы беспорядочно разметались по плечам, за поясом револьвер. На взмыленном коне пронесся он по городу, въехал на рынок, где обычно толклись монголы, и, осадив скакуна, прокричал:

— Монголы во главе с Чан Чуном[12] бароном Унгерном захватили Ургу! Богдо-хутухта — опять наш хан! Монголы, режьте китайцев и грабьте их магазины! Конец нашему долготерпению!

По толпе пронесся одобрительный гул. Люди со всех сторон окружили всадника, засыпали его бесчисленными вопросами. Смещенный китайцами монгольский сайт Чултун Бейли, прослышав про гонца, попросил привести того к нему домой. Допросив с пристрастием молодого человека, он арестовал его за подстрекательство к бунту, но китайским властям отказался выдать. Я как раз находился в это время у сайта и был всему свидетелем. Когда китайский комиссар Ван Сяо-цун попытался угрожать сайту за неповиновение, старик спокойно произнес, перебирая четки:

— Я верю каждому слову этого монгола и думаю, что вскоре нам придется пересмотреть наши отношения.

Полагаю, что и Ван Сяо-цун не сомневался в правдивости его рассказа, потому что больше не настаивал на своем. С этого времени китайских часовых на улицах как не бывало, а их место заняли патрули из русских офицеров и прочих представителей нашей иностранной колонии. Паника среди китайцев усилилась после получения письма, в котором сообщалось, что монголы и алтайские татары под предводительством татарского офицера Кайгородова преследовали бежавших из Кобдо с награбленным добром китайцев, нагнали их и полностью уничтожили у Синкянга. В том же письме говорилось, что генерал Бакич, интернированный с шеститысячной армией китайцами на Амыле, получил оружие и идет на соединение с частями атамана Анненкова, интернированного в Кульде, чтобы вместе пробиваться к барону Унгерну. Этот слух оказался ложным: ни у Бакича, ни у Анненкова таких намерений не было, тем более что Анненкова китайцы перевезли в глубь Туркестана. Однако новости эти произвели парализующее впечатление на китайцев.

Именно в это время в доме сочувствующего большевикам русского поселенца Бурдукова объявились три большевистских агента из Иркутска — Салтыков, Фрейман и Новак, тут же начавшие агитировать китайские власти провести разоружение русских офицеров и передать их красным. Они убедили китайскую торговую палату послать в Иркутск петицию с просьбой выслать в Улясутай полк солдат, чтобы обезопасить китайское население от враждебных акций белогвардейцев. Фрейман привез с собой большевистские листовки на монгольском языке, а также приказ восстановить телеграфную связь с Иркутском. Бурдуков тоже получил инструкции от большевистского центра. Квартет весьма успешно проводил свою политику, и вскоре Ван Сяо-цун стал плясать под эту музыку. Вновь вернулось тревожное ожидание погрома. Русские офицеры с минуты на минуту ждали ареста. Мы с представителем одной из американских фирм отправились к комиссару на переговоры, где особенно подчеркивали незаконность его действий: Пекин не признал Советы, и, следовательно, вступая в какие-либо отношения с большевиками, он действовал вопреки воле правительства. Ван Сяо-цун и его советник Фу Сян были явно смущены, узнав, что нам известны их тайные встречи с большевистскими агентами. Комиссар заверил нас, что его гвардия не допустит погромов. О его гвардии мы не могли сказать ничего плохого, она состояла из хорошо обученных, дисциплинированных солдат, которыми командовали серьезные, образованные офицеры, но что такое восемьдесят солдат против трех тысяч кули, тысячи вооруженных торговцев и двухсот босяков? Поделившись с комиссаром своими опасениями, мы убеждали его ни в коем случае не допускать кровопролития, говоря, что русские и иностранцы, живущие в городе, намерены защищаться до последней капли крови. Ван Сяо-цун тут же приказал усилить патрулирование на улицах. Прелюбопытная была картина — покой в городе охраняли одновременно русские, иностранные и китайские патрули! Тогда мы еще не знали, что в горах несут вахту люди Тушегун-ламы — еще триста человек!

Но вот положение еще раз кардинально изменилось. Монгольский сайт получил известие от лам из ближайшего монастыря, что полковник Казагранди после сражения с китайскими нерегулярными войсками занял Ван-Куре и сформировал русско-монгольские кавалерийские части, мобилизовав монголов по приказу Живого Будды, а русских — барона Унгерна. Несколькими часами спустя поступило сообщение, что в большом монастыре Дзаин китайские солдаты убили русского капитана Барского, после чего войска Казагранди перешли в наступление и прогнали оттуда китайцев. При взятии Ван-Куре русские арестовали корейского коммуниста, ехавшего из Москвы с золотом и пропагандистской литературой для работы в Корее и Америке. Полковник Казагранди переправил корейца вместе с его золотом барону Унгерну. Узнав обо всем, командир русского вооруженного отряда в Улясутае арестовал большевистских агентов и предал их суду вместе с убийцами Бобровых. Канин, Пузикова и Фрейман были расстреляны. В отношении Салтыкова и Новака возникли некоторые разногласия, более того, Салтыкову вскоре удалось бежать, а Новаку подполковник Михайлов посоветовал уйти на Запад. Командир русского отряда отдал приказ о мобилизации русского населения и открыто оккупировал Улясутай с молчаливого согласия монгольских властей. Саит Чултун Бейли созвал совет из местных монгольских князей, душой которого стал известный монгольский патриот Хун Ян-лама. Князья мигом направили китайцам требование немедленно освободить территорию, находящуюся в ведении сайта Чултуна Бейли. Все это стало началом бессмысленных переговоров, угроз и взаимных претензий между китайцами и монголами. Ван Сяо-цун представил свой план урегулирования вопроса, который поддержали некоторые монгольские князья, однако в решающий момент Ян-лама швырнул документ на пол, рванул из ножен кинжал и поклялся, что скорее умрет, чем подпишет это предательское соглашение. В результате китайские предложения отвергли, и обе стороны стали готовиться к решительному сражению. Князья Яссакту, Сайн-нойон и Яхансту-лама прислали отряды вооруженных монголов. Китайские власти выставили четыре пулемета, готовясь отстаивать крепость. Между китайцами и монголами велись нескончаемые переговоры. Наконец наш старый знакомый Церен обратился ко мне как к беспристрастному иностранцу, передав просьбу Ван Сяо-цуна и Чултуна Бейли быть третейским судьей и помочь враждующим сторонам достичь соглашения. С подобной просьбой обратились и к представителю американской фирмы. Уже на следующий вечер мы встретились с китайскими и монгольскими представителями. Страсти разгорелись вовсю, и мы с американцем потеряли всякую надежду выполнить свою миссию. Однако к полуночи, когда выступавшие утомились, нам удалось прийти к согласию по двум пунктам: монголы объявили, что не хотят войны и желали бы жить в дружбе с великим китайским народом, а китайский комиссар признал, что Китай нарушает законные договоры, гарантировавшие независимость Монголии. Достигнутая договоренность послужила основанием для следующей встречи, став отправной точкой для столь необходимого примирения. Переговоры шли три дня, и в конце концов настал такой момент, когда мы, иностранцы, получили возможность высказать свое мнение. В результате вот что было достигнуто: китайские власти обязались сложить свои полномочия, вернуть оружие монголам, разоружить две сотни головорезов и покинуть край; монголы, со своей стороны, должны были обеспечить свободное и достойное отступление комиссару и его вооруженной гвардии из восьмидесяти человек. Улясутайское китайско-монгольское соглашение подписали сам комиссар Ван Сяо-цун, а также его советник Фу Сян, оба монгольских сайта, Хун Ян-лама и другие князья, а также русские и китайские главы торговых палат и иностранные арбитры. Китайские чиновники и их охрана тут же начали упаковывать свои пожитки, готовясь к отъезду. Что касается китайских торговцев, то они оставались в Улясутае: сайт Чултун Бейли, обладающий теперь реальной властью, гарантировал им полную неприкосновенность.

Наступил день отъезда Ван Сяо-цуна. Нагруженные верблюды уже стояли на улице, оставалось только дождаться, когда с пастбища пригонят лошадей. Но тут пронесся слух, что табун ночью угнали конокрады, вроде бы куда-то на юг. Из двух посланных вдогонку солдат назад вернулся только один — другого убили по дороге. Город недоумевал, а среди китайцев началась форменная паника. Она возросла, когда прибывшие в Улясутай из дальних восточных уртонов монголы рассказали, что видели вдоль почтовой дороги трупы шестнадцати солдат, направлявшихся с депешами от Ван Сяо-цуна в Ургу. Вскоре этим мрачным загадкам нашлось объяснение.

Командир русского отряда получил письменный приказ от казачьего полковника В. Н. Домоирова немедленно разоружить китайский гарнизон, всех офицеров-китайцев арестовать и отправить в Ургу к барону Унгерну, взять в свои руки контроль над положением в Улясутае, прибегая, если потребуется, к силе, а позднее присоединиться к его отряду. В то же самое время в Улясутай примчался гонец с письмом от нарабанчского хутухты, где говорилось, что отряд под объединенным командованием Хун Болдона и полковника Домоирова из Урги грабит китайские торговые дома, убивает мирных торговцев, а его командиры требуют у монастыря лошадей, продовольствия и крова. Хутухта просил помощи: жестокосердый покоритель Кобдо Хун Болдон мог в любой момент с легкостью отдать приказ о разграблении уединенно расположенного, беззащитного монастыря. Мы настойчиво просили полковника Михайлова не нарушать достигнутого соглашения и не ставить в ложное положение русских и иностранцев, помогавших в его подготовке, иначе мы ничем не отличались бы от большевиков, рассматривающих предательство как политическую норму. Наши речи тронули Михайлова, и он написал Домоирову, что Улясутай и так уже находится в его руках, причем без всякого боя; над зданием бывшего русского консульства вновь развевается трехцветный флаг; чернь разоружена; что же касается остальных приказов, то он не находит возможным их выполнить: это стало бы нарушением только что подписанного русско-монгольского договора.

От нарабанчского хутухты поступало по несколько известий на день. Положение в монастыре становилось все более напряженным. Хутухта сообщал, что Хун Болдон записывает в свой отряд монгольское отребье — нищих и конокрадов, их вооружают и обучают. И еще: солдаты крадут монастырских овец; «нойон» Домоиров вечно пьян и на все протесты хутухты только ухмыляется и грязно бранится. Гонцы оценивали неоднозначно силы отряда: некоторые считали, что в нем не больше тридцати солдат, другие же, ссылаясь на заявление самого Домоирова, утверждали, что будут все восемьсот. Разобраться во всем этом было чрезвычайно трудно, да и гонцы вдруг перестали приезжать. Письма сайта оставались без ответа, посланные в монастырь люди не возвращались. Сомнений не было: они либо убиты, либо захвачены в плен.

Князь Чултун Бейли решил сам ехать в монастырь, взяв с собой русского и китайского глав торговой палаты и двух офицеров-монголов. Прошло три дня — известий от них не поступало. Монголы заволновались. Китайский комиссар и Хун Джан-лама обратились к нам, иностранцам, с просьбой одному из нас поехать в Нарабанчи и распутать клубок противоречий, убедив Домоирова признать договор и «не оскорблять насильем» соглашение, достигнутое двумя великими народами. Мои друзья попросили меня взять на себя эту миссию. Переводчиком со мной ехал русский поселенец, племянник убитого Боброва, симпатичный молодой человек, полный мужества, и великолепный наездник. Благодаря всесильной тцаре мы не испытывали недостатка в лошадях и проводниках и быстро мчались по уже знакомой дороге к моему старому другу Дже-либу Джамсрапу-хутухте в Нарабанчи. Несмотря на местами глубокий снег, нам удавалось проделывать от ста до ста пятнадцати миль в день.

Банда белых хунхузов

На третий день, поздно вечером, мы прибыли в Нарабанчи. От монастыря в нашу сторону ехали несколько всадников, но, завидя нас, они развернулись и галопом поскакали назад в монастырь. Мы немного покрутились вокруг в поисках военного лагеря русских, но так и не нашли его. Монголы пропустили нас в монастырь, где нас тут же принял хутухта. В его юрте сидел Чултун Бейли. Хутухта преподнес мне хадак, сказав при этом: «Сами боги послали вас сюда в эти тяжелые дни».

Оказалось, что Домоиров взял под стражу глав обеих торговых палат и угрожал расстрелять Чултуна Бейли. Домоиров и Хун Болдон не имели на этот счет никаких письменных указаний и действовали самовольно. Чултун Бейли готовился бороться с ними.

Я попросил монголов проводить меня к Домоирову. В темноте я различил четыре большие юрты и двух часовых-монголов с русскими ружьями. Мы вошли в самую просторную, «княжескую» палатку. Там я увидел, надо сказать, прелюбопытное зрелище. В центре юрты пылал огонь. На троне, стоявшем в месте, предназначенном для жертвенника, восседал седой Домоиров, долговязый и тощий. На полковнике не было ничего, кроме нижнего белья и носков, он был навеселе и рассказывал какие-то байки подчиненным. Вокруг жаровни в живописных позах расположились двенадцать молодых людей. Сопровождавший меня офицер доложил Домоирову обстановку в Улясутае, завязалась беседа, в ходе которой я спросил полковника, где находится его отряд. Он ответил со смехом, указывая на молодых людей: «Вот мой отряд». Я заметил, что по категорическому тону его приказов, поступавших в Улясутай, казалось, что его воинство много больше. Рассказал также, что подполковник Михайлов готовится скрестить шпаги с приближающимися к Улясутаю большевиками.

— Как?! — воскликнул он в смущении и страхе. — Красные близко?

Мы устроились на ночь в его юрте, и перед сном офицер прошептал нам:

— На всякий случай держите револьвер наготове.

На что я, засмеявшись, ответил:

— Но ведь мы среди белых и, значит, в полной безопасности.

— Ну глядите, — протянул офицер и для пущей убедительности подмигнул мне.

На следующий день я пригласил Домоирова прогуляться по равнине, где можно было поговорить обо всем без свидетелей. Оказалось, что он и Хун Болдон получили приказ от барона Унгерна установить связь с генералом Бакичем — только и всего, они же стали грабить все встречные китайские фирмы. Сам Домоиров, повстречав нескольких отбившихся от полковника Казагранди офицеров и сформировав теперешнюю банду, возомнил себя великим завоевателем. Мне удалось убедить Домоирова пойти на мирное урегулирование конфликта с Чултуном Бейли, не нарушая монголо-китайского договора. Он тут же направился в монастырь. На обратном пути я повстречал высокого монгола со свирепым лицом, в блузе из синего шелка — это был Хун Болдон. Он представился и обменялся со мной несколькими словами по-русски и снял верхнюю одежду. После чего, едва я вернулся в палатку Домоирова, прибежал запыхавшийся монгол с приглашением пожаловать в юрту Хун Болдона. Князь жил по соседству в шикарной синей юрте.

Знакомый с монгольскими обычаями, я вскочил в седло и проехал десять шагов верхом до входа в юрту. Хун Болдон принял меня с холодной важностью.

— Кто такой? — спросил он переводчика, указывая на меня пальцем.

Было ясно, что он хочет намеренно оскорбить меня, поэтому я ответил в том же духе: выставил вперед палец и, повернувшись к переводчику, задал тот же самый вопрос еще более пренебрежительным тоном.

Посрамленный Болдон срывающимся голосом закричал, что не позволит мне вмешиваться в его дела и пристрелит каждого, кто осмелится перечить его приказу. Стукнув изо всей силы кулаком по низенькому столу, он вскочил и выхватил револьвер. Но я много путешествовал и хорошо знал кочевников, будь то князья, ламы, пастухи или бандиты. Не оставаясь в долгу, я хлестнул плетью по тому же столику и сказал переводчику:

— Передай, что ему выпала честь говорить не с монголом и не с русским, а с иностранцем, подданным великой и свободной страны. Скажи ему — пусть научится сначала быть мужчиной, а потом я его приму и поговорю с ним.

Я повернулся и вышел из юрты. Через десять минут Хун Болдон с извинениями пришел в мою палатку. Я убедил его вступить в переговоры с Чултуном Бейли и не позорить своими бесчинствами монгольский народ. Все образовалось этой же ночью. Хун Болдон распустил свой отряд и выехал в Кобдо; Домоиров же со своей бандой отправился к Яссакту-хану, чтобы способствовать там мобилизации монголов. С согласия Чултуна Бейли он написал письмо Ван Сяо-цуну, требуя, чтобы тот разоружил свою гвардию, следуя примеру китайской армии в Урге, но письмо пришло, когда Ван, купив вместо украденных лошадей верблюдов, был уже на пути к границе. Подполковник Михайлов послал вслед отряд из пятидесяти всадников под командованием лейтенанта Стрижина, поручив тому догнать Вана и разоружить его эскорт.

Таинственное происшествие в маленьком храме

Мы с князем Чултуном Бейли готовились покинуть Нарабанчи-Куре. В храме Благословения хутухта отправлял службу в честь сайта; я же тем временем бродил по узким улочкам между жилищами разного ранга — гэлунов, гэтулов[13], чайде и рабджампа[14], школами, где преподавали просвещенные доктора теологии (марамба) и доктора медицины (Та-лама), студенческими общежитиями (учащихся называли здесь «баньди»), складами, архивами и библиотеками. Когда я вернулся в юрту хутухты, он был уже там. Хутухта вновь преподнес мне большой хадак и предложил совершить прогулку в окрестностях монастыря. Он выглядел озабоченным, из чего я заключил, что ему нужно что-то обсудить со мной. Как только мы вышли из юрты, к нам присоединились сопровождающий меня офицер и освобожденный из-под стражи глава русской торговой палаты. Хутухта подвел нас к небольшому домику, прилепившемуся с тыльной стороны стены из ярко-желтого камня.

— Здесь гостили далай-лама и богдохан, а мы всегда красим жилища, где останавливались эти святые люди, в желтый цвет. Входите!

Внутреннее убранство дома было великолепным. На первом этаже разместилась столовая с резными китайскими столиками из черного дерева и горками с фарфором и бронзой. Наверху были еще две комнаты. С резного деревянного потолка спальни свисал на тонкой бронзовой цепи большой китайский фонарь, украшенный цветными каменьями, стены были задрапированы желтым шелком. Здесь же стояла огромная квадратная кровать со множеством матрасов, одеял и подушек, обтянутых чистым шелком. Остов кровати был также из черного дерева, его украшала искусная резьба, особенно изысканно выглядели ножки, напоминающие поддержку у канапе; в резьбе преобладал традиционный мотив — дракон, пожирающий солнце. У стены стоял комод с резным орнаментом на религиозные сюжеты. Завершали убранство четыре легких удобных стула и стоявший в глубине комнаты на помосте низкий трон в восточном стиле.

— Видите этот трон? — спросил меня хутухта. — Однажды зимним вечером в ворота монастыря въехали всадники, они потребовали, чтобы все гэлуны и гэтулы во главе с хутухтой и канпо[15] собрались в этой комнате. Затем один из незнакомцев уселся на трон и снял башлык. И тут же все ламы пали на колени: они узнали Того, о Ком писали в священных книгах далай-лама, таши-лама и богдохан. Этот человек — властелин мира, он знает все тайны Природы. Он прочитал краткую тибетскую молитву, благословил всех собравшихся, а после предсказал то, что свершится в ближайшую половину века. Произошло это тридцать лет назад, и пока все его предсказания сбылись. Когда он молился в соседней комнате перед алтарем, вот эта дверь распахнулась сама по себе, свечи у алтаря зажглись без всякого огня, а от священных жаровен, в которых не было углей, вдруг пошло благовоние. А потом, без всякого предупреждения, Царь Мира и его спутники исчезли. Только смятый шелк на троне говорил о его посещении, но и тот быстро разгладился на наших глазах.

Хутухта вошел в алтарь, преклонил колена, закрыл глаза руками и погрузился в молитву. Я вглядывался в спокойное, безучастное лицо позолоченного Будды, на которое мерцающие светильники бросали неясные тени, а затем перевел взгляд на трон. И тут произошло чудо, в которое трудно поверить: на троне я увидел крепкого смуглолицего мужчину; суровость плотно сжатых губ смягчал мягкий свет необычайно живых глаз. Тело его, закутанное в белое одеяние, было прозрачным, сквозь него хорошо виднелись начертанные на спинке трона тибетские письмена. Я закрыл и вновь открыл глаза. На троне уже никого не было, только, казалось, мягко колыхался шелк.

«Нервы, — подумал я. — Ненормальная сверхвпечатлительность, вызванная необычной обстановкой и переутомлением».

Хутухта повернулся ко мне со словами: «Дай сюда свой хадак. Ты, чувствую, очень беспокоишься за судьбу своих близких, и я хочу помолиться за них. Ты тоже должен молиться, проси Бога, чтобы он помог им, и направь все помыслы души к Царю Мира, который однажды освятил это место своим посещением».

Хутухта положил хадак на плечо Будды и, простершись на коврике перед алтарем, зашептал слова молитвы. Затем поднял голову и слабым жестом позвал меня..

— Посмотри в темноту за статую Будды, он покажет тебе твоих близких.

Повинуясь приказу, я стал вглядываться в темное пространство за статуей. Вскоре во тьме поползли струйки дыма, похожие на прозрачные нити. Они плыли в воздухе, постепенно уплотняясь и множась, и наконец оформились в человеческие фигуры и предметы. Я увидел незнакомую комнату, в ней свою семью и еще несколько человек. Кого-то я знал, кого-то нет. На жене было знакомое платье. Я мог разглядеть каждую черточку дорогого лица. Постепенно видение потускнело, расплылось, превратясь то ли в струйки дыма, то ли в прозрачные нити, а потом исчезли и они. За позолоченной статуей Будды не осталось ничего, кроме мрака. Хутухта поднялся с колен, снял с плеча Будды хадак и вернул мне его со словами:

— Удача не оставит тебя и твою семью. Божье благословение пребывает с тобой.

Мы покинули дом, освященный пребыванием в нем таинственного Царя Мира, где он молился о человечестве и предсказал судьбу народов и государств. К моему величайшему удивлению, мои спутники, оказывается, тоже лицезрели ниспосланное мне видение и подробно описали, как выглядели и как были одеты люди, возникшие из тьмы за спиной Будды.

Монгольский офицер рассказал мне, что днем раньше Чултун Бейли просил хутухту открыть, что ждет его в эти судьбоносные для страны дни, но хутухта в ответ только замахал в страхе руками и категорически отказался. Позже я спросил хутухту о причинах отказа, добавив, что, согласись он, это могло бы успокоить Чултуна Бейли — придал же мне бодрости вид моих близких. Хутухта, нахмурив брови, ответил:

— Нет! Видение только расстроило бы князя. Его судьба мрачна. Вчера я трижды молил небеса открыть мне его будущее, разводил огонь, гадал на бараньих лопатках и внутренностях, и всякий раз ответ был ужасен…

Не докончив фразы, он горестно закрыл лицо руками. Видимо, по его убеждению, судьба Чултуна Бейли была черна как ночь.

Часом позже Нарабанчи-Куре уже скрылся от нас за горами.

Дыхание смерти

В Улясутай мы прибыли в день возвращения отряда, отправившегося разоружать охрану Ван Сяо-цуна. На своем пути отряд встретился с полковником Домоировым, и тот приказал им не только обезоружить, но и ограбить китайцев, и, к сожалению, лейтенант Стрижин выполнил этот противозаконный приказ. Присвоив себе ворованные китайские шинели, сапоги и наручные часы, русские офицеры покрыли себя позором и много потеряли в общественном мнении. Серебром и золотишком они тоже не побрезговали. Ограбленные русскими, монгольская жена Ван Сяо-цуна и ее брат, вернувшись с отрядом, заявили властям свой категорический протест. Что касается китайских чиновников и их охраны, то они добрались до китайской границы с превеликим трудом, натерпевшись от холода и голода. Нас, иностранцев, удивили почести, с какими подполковник Михайлов встретил Стрижина; позже этому нашлось объяснение: с Михайловым поделились ворованным серебром, а его жене подарили красивое, богато украшенное седло Фу Сяна. Чултун Бейли потребовал, чтобы ему передали для сдачи китайским властям все отнятое оружие, а также ворованные вещи, но Михайлов отказался. После этого мы, иностранцы, порвали все отношения с русским отрядом. Между монголами и русскими отношения тоже стали натянутыми. Некоторое время спустя офицеры выразили свое несогласие с действиями Михайлова и Стрижина, что еще больше накалило обстановку.

Примерно в это же время, одним апрельским утром, в Улясутай въехал небольшой вооруженный отряд. Всадники остановились в доме большевика Бурдукова, который передал им, по дошедшим до нас слухам, много серебра. Всадники называли себя бывшими офицерами царской гвардии. Это были полковники Полетика, Н. Н. Филиппов и три его брата. По их словам, они взяли на себя миссию объединить всех белых офицеров и солдат в Монголии и Китае и вести их в Урянхай на битву с большевиками — после того как уничтожат войско барона Унгерна и вернут Монголию Китаю. Назвали они себя представителями Центрального союза Белого движения в России.

Живущие в Улясутае русские офицеры встретились с ними, ознакомились с их документами и допросили. В результате оказалось, что рассказы этих субъектов о своих целях — сплошное вранье. Поле-тика занимал крупный пост в военном комиссариате большевиков, а один из братьев Филипповых помогал Каменеву в установлении контакта с Англией. Никакого Центрального союза Белого движения не существовало, а битва в Урянхае являлась приманкой, на которую должны были клюнуть белые офицеры. С большевиком Бурдуковым группа поддерживала постоянную связь.

Офицеры не могли прийти к единому мнению, что делать с этими «представителями». Голоса разделились. Подполковник Михайлов, еще несколько офицеров, а также подоспевший со своим отрядом полковник Домоиров присоединились к группе Полетики. Впрочем, Домоиров поддерживал отношения с обеими сторонами и, не переставая интриговать, назначил в конце концов Полетику комендантом Улясутая, послав барону Унгерну подробный отчет о городских событиях. В этом документе он уделил много места моей персоне, обвинив меня в подстрекательстве и неповиновении приказам. Его офицеры неотступно следовали за мной по пятам. Советы поостеречься поступали ко мне из самых разных источников. Домоировская банда во главе со своим предводителем громко вопрошала, какое право имеет какой-то иностранец вмешиваться в монгольские дела? Как-то на собрании один из приспешников Домоирова задал мне этот вопрос в упор в надежде спровоцировать ссору. Я невозмутимо ответил:

— А на каком основании вмешиваетесь в них вы, русские эмигранты, у которых нет прав нигде — ни здесь, ни на родине?

Офицер ничего не ответил, но пылающие злобой глаза сказали мне многое. Этот взгляд перехватил мой друг, сидевший тут же, — расправив свою внушительных размеров фигуру, он подошел к офицеру и, возвышаясь над ним, нарочито потянулся, как после сна, и небрежно бросил: «Неплохо было бы сейчас побоксировать».

Однажды люди Домоирова чуть не захватили меня, но им помешала бдительность нашего отряда. Я поехал в крепость, надеясь договориться с монгольским сайтом об отъезде из Улясутая всех иностранцев. Чултун Бейли задержал меня, и я покинул крепость часов в девять вечера. Ехал не спеша. Приблизительно в полумиле от города три человека, выскочив из канавы, бросились ко мне. Я хлестнул изо всей силы коня, но тут из соседнего оврага показались еще несколько человек. «Хотят отрезать мне путь к спасению», — пронеслось у меня в голове. Неожиданно они повернули к моим врагам и схватили их; тут-то я услышал голос одного знакомого иностранца, он окликал меня. Вернувшись, я увидел трех домоировских офицеров в окружении польских и других солдат, а во главе моих спасителей — верного друга-агронома. Он с такой силой скручивал офицерам руки за спиной, что у тех кости хрустели. Закончив работу, он с полной серьезностью заявил, потягивая свою неизменную трубку: «Думаю, их стоит утопить».

Важность, с какой он сделал это заявление, а также нескрываемый страх домоировских офицеров меня рассмешили; я спросил, зачем они напали на меня. Опустив глаза, офицеры молчали. Молчание было достаточно красноречивым: мы и без того ясно понимали, что они собирались со мной сделать. Револьверы оттягивали их карманы.

— Ну что ж! — сказал я. — Все понятно без слов. Сейчас мы вас отпустим, но скажите своему начальнику, что в следующий раз никакой пощады не будет. А ваше оружие я сдам коменданту Улясутая.

Мой друг все с той же основательностью стал развязывать пленников, приговаривая: «А я бы скормил вас рыбам!» Затем мы вернулись в город, предоставив офицерам добираться самостоятельно.

Домоиров продолжал посылать нарочных барону Унгерну, в Ургу, требуя себе широких полномочий и сопровождая эти просьбы доносами на Михайлова, Чултуна Бейли, Полетику, Филиппова и меня. С хитростью азиата продолжал он сохранять хорошие отношения с теми, кому готовил гибель от руки сурового воина, барона Унгерна, получавшего информацию о происходящем в Улясутае только из одного источника. Вся наша колония пребывала в состоянии крайнего возбуждения. Офицеры разделились на партии, солдаты, сбиваясь в кучки, обсуждали события дня, поругивая командиров; настроенные людьми Домоирова, они позволяли себе позубоскалить на их счет: «У нас сейчас семь полковников, они перегрызлись между собой — каждый хочет быть главным. Связать бы их да всыпать хорошенько. Кто выдюжит, тому и командовать».

Эта зловещая шутка хорошо показывала степень разложения в русском стане.

— Похоже на то, — заметил мой друг, — что скоро мы будем иметь удовольствие видеть у себя в Улясутае Совет солдатских депутатов. Храни нас Господь! Что плохо — вокруг совсем нет лесов, где бы добрый христианин мог укрыться от этих проклятых Советов. Чертова Монголия — плешь плешью, никуда не деться!

Перспектива Совдепии была не столь уж нереальной. Солдаты захватили арсенал, сданный по до говору китайцами, и растащили оружие по казармам. Участились пьянки и драки, процветали азартные игры. Мы, иностранцы, внимательно следили за развитием событий и наконец решили оставить Улясутай, превратившийся в средоточие низких страстей, раздоров и прямых угроз. По нашим сведениям, группа Полетики тоже собиралась днями покинуть город. Мы разделились на две группы: одна отправилась старым караванным путем через Гоби, южнее Урги, по направлению к Куку-Хото или Квейхуаченгу и Калгану; наша же группа, состоящая, помимо меня, из моего друга и двух польских солдат, двинулась к Урге с заходом в Зайн-Шаби, где назначил мне встречу в своем последнем письме полковник Казагранди. Так мы оставили позади Улясутай, где пережили столько волнующих дней.

На шестой день после нашего отъезда в Улясутай прибыло монголо-бурятское соединение под командованием бурята Вандалова и русского капитана Безродного. Впоследствии я познакомился с ними в Зайн-Шаби. Их послал из Урги барон Унгерн для наведения в городе порядка, приказав затем двигаться в сторону Кобдо. На пути из Зайн-Шаби Безродный наткнулся на отряд Полетики и Михайлова. Их обыскали и нашли подозрительные документы, а у Михайлова и его жены еще и серебро и прочие вещи, отнятые у китайцев. Безродный отправил Н. Н. Филиппова к барону Унгерну, трех человек из отряда отпустил на свободу, а остальных приказал расстрелять. Так в районе Зайн-Шаби прекратила существование группа Полетики, а часть улясутайских эмигрантов простилась с жизнью. Добравшись до Улясутая, Безродный тут же поставил к стенке Чултуна Бейли, наказав его таким образом за нарушение договора с китайцами, затем то же самое проделал с несколькими русскими беженцами, сотрудничавшими с большевиками, Домоирова арестовал и выслал в Ургу — словом, навел порядок. Так исполнились мрачные предсказания относительно судьбы Чултуна Бейли.

Зная о доносах на меня, посылаемых Домоировым барону Унгерну, я тем не менее решил направиться в Ургу, не уклоняясь в сторону, подобно Полетике, который был все же захвачен Безродным. Привыкнув смотреть опасности в лицо, я поехал на встречу с ужасным «кровавым бароном». Судьбу не обманешь. Ничего плохого я не сделал, а страх после всего пережитого перестал ощущать. В дороге нас нагнал всадник-монгол, рассказавший о гибели наших улясутайских знакомцев. Он переночевал с нами в уртоне, поведав древнюю легенду:

— Это было давно, когда Китаем еще правили монголы. Князь Улясутая Белтис Ван сошел с ума. Он казнил кого хотел без суда и следствия, и никто не смел проезжать через его город. Тогда прочие князья и богатые монголы осадили Улясутай, где безнаказанно лютовал Белтис, оборвав все связи города с внешним миром. В Улясутае начался голод. Люди съели всех коров, овец и лошадей, и тогда Белтис Ван с вооруженным отрядом решил прорваться сквозь вражьи ряды и бежать на запад, в земли подвластного ему племени олетов. Все они погибли. Князья по совету хутухты Байанти похоронили мертвых на склонах гор, окружавших Улясутай. Во время погребального обряда произносились магические заклинания, дабы насильственная смерть не посещала более эти места. На могилы водрузили тяжелые камни, а хутухта объявил, что демон Насильственной смерти объявится снова, когда эти камни обагрит человеческая кровь. Легенда жила долго. И вот предсказанное свершилось. На этом месте русские убили трех большевиков, а китайцы — двух монголов. Злой дух Белтис Вана вырвался из-под тяжелого камня и пошел косить народ. Погиб благородный Чултун Бейли, расстрелян русский нойон Михайлов — смерть вылетела из Улясутая на волю и теперь гуляет по безграничным равнинам. Кто остановит ее? Кто свяжет руки убийцам? Плохие времена наступили для богов и добрых духов: злые демоны ополчились против них. А что остается человеку? Только умирать…



  1. Хубилай (1215–1294) — монгольский великий хан, внук Чингисхана; в 1279 г. завершил завоевание Китая.
  2. Цзонкаба (1357–1419) — основатель ламаистской секты Гэ луг-ба («желтошапочников»),
  3. Паспа (Поксба-лама, Пакба-лама) — жил в XIII в.; один из зачинателей «желтой веры», ламаизма.
  4. Внешняя Монголия — северная часть Монголии, захваченная маньчжурскими завоевателями в конце XVII в., в отличие от южной части Монголии, завоеванной ранее (Внутренняя Монголия). На территории Внешней Монголии в 1924 г. образовалась МНР.
  5. Xалха — историческое название Северной Монголии.
  6. Цвет одежды лам.
  7. Чахары — одна из этнических групп китайских провинций, вошедших в автономную область Внутренняя Монголия.
  8. Laissez-passer — пропуск (фр.).
  9. Цирик — монгольский солдат.
  10. Борсук — сладкое монгольское печенье.
  11. Наган-хушуны — китайские фермы в Монголии.
  12. Чан Чун — генерал (кит.), глава китайских войск в Монголии.
  13. Гэтул — третий чин в ламаистском монашестве.
  14. Чайде, рабджампа — высокопоставленные монашеские священники, но еще не «воплощенные боги».
  15. Канпо — настоятель ламаистского монастыря.