Защитник бездомных (Экоут; Веселовская)/1911 (ВТ:Ё)/5

[55]
V
КАНАЛ

Эти каникулы проходили, как и все остальные, с той только разницей, что в большом, заново меблированном доме, Лоран был ещё более заброшен, и был более предоставлен самому себе, чем обыкновенно. Иногда он завидовал участи старой мебели, отставленной в сторону, и предоставленной во власть мраку и пыли на чердаках. По крайней мере, если она перестала нравиться, её не подвергали унизительным сношениям с её заместительницей, в то время, как он, который никогда не нравился, продолжал всё же фигурировать, как какое-то нескладное, жалкое уродство среди этого ассортимента нарядных вещей и красивых растений. Он чувствовал себя всё

[56]более и более неуместным в этой богатой и необыкновенной обстановке.

В ожидании того, когда он будет иметь право, свободу уйти к другим несчастным, подобным ему людям, он отправлялся ночью в свой уголок мансарды, чтобы забыться там среди ненужных и изгнанных предметов. Впрочем, как бы мрачны и продолжительны ни были эти каникулы, как только он возвращался в коллеж, он начинал сожалеть о них, даже из любви к мрачным минутам!

Из своего пребывания у опекуна, он вспоминал охотнее всего меланхолические минуты, а из фабричной жизни его захватывали сильнее всего наименее весёлые, менее приветливые, грубые и жестокие предметы, — часто во время урока и бессонницы! Из какого-то отвращения к гиацинтам, которые казались ему символом жестокости его красивой кузины по отношению к бедным людям, он коллекционировал завядшие букеты и полевые цветы. Дорогим персикам, предназначавшимся только кузине Лидии, он предпочитал твёрдое яблоко, трещавшее на зубах.

Кроме этого, он как бы сохранял в ноздрях самый неприятный запах фабрики, в особенности, запах от этого канала, который окаймлял огороженное место для фабрики, и в который спускали маслянистые [57]остатки, заразительные кислоты, происходившие от очищения сала. Этот маслянистый и жирный запах, поднимавшийся из едких испарений, преследовал его в течение целых недель в пансионе. Этот запах был свойственен рабочему народу, бедным людям, ослеплённым акреолином, изрезанным паровыми машинами; он напоминал Лорану о том зале, где работали женщины, о Тильбаке и об истории с Швейцарским Робинзоном; он внушал ему мысль о необыкновенном предместий, о пьяных и сладострастных ночах обитателей «Каменной мельницы».

Когда он возвращался в родной город, то этот канал раньше всех встречал его.

Из всего того, что принадлежало фабрике и жило в ней, этот капал издалека встречал его, когда он только что сходил с поезда, приветствовал его с некоторою поспешностью, прежде, чем мальчик мог различить над вырисовывавшимися деревьями, крышами и мельницами предместий, высокие, красные и суровые трубы, насмешливо выпускавшие целые столбы дыма, точно в знак его приезда. Этот ужасный капал был также последним, кто провожал его, точно бездомная, покрытая паршью собака, упорно шествующая по следам жалостливого гулявшего человека.

Ужасный капал с тёмною поверхностью, отличавшеюся бесцветными струйками, [58]протекал на открытом воздухе вдоль заразительной дороги, которая вела на фабрику. Он выказывал какую-то дерзкую медлительность, пока не достигал рукава реки, чистую воду которой он обесчещивал. Бедняки, жившие на берегу канала, зависевшие от богатой фабрики, роптали втихомолку, не смели жаловаться громко. Пользуясь этой покорностью, патроны откладывали огромную затрату, которую требовала ассенизация этого канала. Однако, холерная эпидемия, вспыхнувшая в середине августа месяца, заставила их призадуматься. Насыщенный и возбуждённый миазмами канала, страшный бич набросился на фабричных людей с большею жестокостью, чем в каком либо другом густо населённом квартале. Прибрежные люди падали, как мухи. Хотя остававшиеся в живых боялись нагнать на себя голод, открыто протестуя против болезни, семья Добузье сочла своим долгом приласкать население, втихомолку настроенное против них, и устроила помощь среди семейства, где были холерные больные. Но эти щедроты, почти вырванные силою, производились без настоящей милости, без всякого такта, без этого сочувствия, которое возвышает доброе дело и всегда будет отделять евангелическое сострадание от филантропии и приказания. Эту самую Фелисите назначали для раздачи милостыней. Погруженная в эти дела, она теперь [59]меньше следила за Лораном, и последний пользовался иногда этим, чтобы отправиться гулять далеко.

В один тёмный вечер, он медленно возвращался по предместью фабрики. Когда он вступил на длинную улицу рабочих, скудно освящённую, на большом расстоянии, всегда коптившими фонарями, которые висели на крючках, его внимание, более утончённое, чем когда-либо, было поражено каким-то продолжительным шёпотом, тягучим и таинственным гудением.

Сначала он подумал, что это концерта, лягушек, но он тотчас же вспомнил, что никогда ещё ни одно живое существо не поселялось в канале! По мере того, как он приближался, эти звуки становились яснее. Повернув за угол, возле перекрёстка, близкого ка» фабрике, он нашёл объяснение.

В глубине маленькой нише с кронштейном, украшавшем угол двух улиц, выделялась, по антверпенскому обычаю, деревянная, разрисованная мадонна, ярко освещённая сотнею маленьких восковых и сальных свечей.

Глубокий мрак на остальной части дороги делал это освещение ещё более фантастичным. У подножья сверкавшей дарохранительницы, кишела, копошилась, падала — ниц толпа бедных женщин этого квартала, в чёрных плащах и белых головных уборах, перебирая [60]чётки, произнося молитвы печальным голосом. Они сложились, чтобы устроит это освещение, в надежде через посредство Богородицы умилостивить Бога, Который по своему желанию исцеляет и успокаивает смертельные раны…

Можно было предвидеть, что освещение не протянется так же долго, как чтение молитв Блеск нарушался уже чёрными пятнами. И каждый раз, когда какая-нибудь свеча угрожала погаснуть, молившиеся усиливали свои мольбы, жаловались громче и быстрее.

Разумеется, дорогия души какого-нибудь брата, мужа, ребёнка соответствовали этим угасавшим огням. Последние могли перестать дрожать в то самое время, когда умирающие окончат своё хрипение. Точно последние вздохи задували один за другим эти дрожавшие огоньки. Мрак густел, отягчённый умершими в течение дня.

В нескольких шагах от этого места возвышалась фабрика, ещё более — мрачная, чем окружавшие её тени, похожая на храм зловредного божества. В этот мучительный час, ужасный канал, более кипучий, чем обыкновенно, уничтожал своими смертоносными испарениями ладом этих молитв и святую воду этих рыданий!

Точно для того, чтобы усилить это печальное и мучительное, впечатление, Лорану показалось, при взгляде на улыбавшееся лицо [61]небольшой мадонны, что ото лицо походило на властный и слишком правильный профиль его кузины Гины. Неужели ради разрушения этих надежд, душа фабрики Добузье слилась с Небесной Царицей. Действительно, бедные матери, жены, сёстры, дочери, маленькие дети вторили священнику, распевая жалобно Regina Coeli!

Лоран больше не мог сомневаться. Он узнавал эту самонадеянную гримасу, этот надменный и насмешливый взгляд. Он даже поклялся бы, что дыхание слетало с уст лживой мадонны и что она ощущала скрытую радость, когда гасила сама последние огоньки!

Лоран хотел броситься между идолом и толпой и крикнуть всем: — Остановитесь. Вы жестоко ошибаетесь, бедные сёстры! Та, которую вы призываете, другая царица, столь же красивая, но самая безжалостная!..

Остановитесь! Это Регина, Нимфа канала, цветок клоаки; канал обогащает её, делает её здоровой и красивой; но вас он отравляет; вас он убивает!

Псалом вдруг превратился в взрыв общего рыдания. Ни одна свеча больше не горела. Маленькая мадонна скрылась от умолявших взоров этих несчастных женщин. Последний больной холерою скончался.