Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
В Киеве издается очень недурной еженедельный журнал «Огни», хоть несколько противоборствующий разливу в «матери городов русских» еврейской крикливой и бесстыдной печати. В нем по поводу вышедших трех томов «Собрания сочинений Константина Леонтьева» напечатана вдумчивая статья г. Александра Закржевского, автора двух книг о Достоевском. Г-на Закржевского вообще мы можем отметить как редкое явление польского писателя, отдающего весь энтузиазм русскому духу, русской культуре, русской (хочется сказать) тайне. Вот что он говорит о Леонтьеве, — издание которого, кстати сказать, судя по отзывам в книжных магазинах, получает успех:
"Удивительно, сколько еще никому не известных кладов хранит в себе Россия! Творят они в одиночестве, в одиночестве пребывают, — и знают о них лишь одинокие и такие же страдающие, никем не понятые люди, как они сами… При жизни никто о них не знал и они не были никому нужны… Впрочем, это участь общая для всех истинно глубоких художников; улица подхватывает и превозносит лишь то, что годится для улицы, а алмазы сохраняются за семью печатями до тех пор, пока случай не вытащит их на поверхность жизни… Все обаяние Леонтьева, вся его красота именно в том и заключается, что он заявил неслыханное дерзание: пошел вразрез со своим временем, с господствующими идеями, с догматами, с традициями — во имя своей личной свободы, которая непонятна стаду и тем, на устах которых слово «свобода» звучит так же привычно, как, напр., слово «автомобиль».
Леонтьев восстал против той нивелировки личности и общества, которую обещает революция; он восстал против обещаний революции, а не только против ее эмпирической действительности. Памятно его слово: «Нужно отделять военные успехи революций от их же штатских последствий». В самом деле, пока революция воюет — она героична, красива, интересна. Но едва она победила, и везде, где победила, — она обнаруживает такое плоское существо свое, такую мизерную душу в себе — что воротит душу. Социализм, который собрал в себе все задачи и загадки революции, с его перераспределением богатства и работы, — и только, — есть та же самая «буржуазия», которую мы переживаем, но буржуазия обобщенная и доведенная до апогея. «Grand bourgeois» — «petits bourgeois»[1] — вот разница между «теперь» и «в будущем». «Все буржуа», — «некоторые все-таки не буржуа», вот различие между потомками нашими и нами. Рабочий тянется к некоторому достатку и обеспеченности: это справедливо и основательно, это, наконец, прекрасно в себе самом; но когда нас учат, что и ангелы на небесах молят Бога только «О пенсии на старость для рабочего», что и фараоны, и консулы, и короли вращались единственно около «социального вопроса», не зная, как разрешить его, и погибли оттого, что не разрешили, — что Ромео и Юлия любили друг друга на почве «обеспеченного состояния» и без этого «обеспеченного состояния» никогда бы не полюбили один другого: то это становится до того противно и скучно, это до того ложно и извращенно, что сама истина рабочего вопроса тонет в бессмыслице. Вопрос «о рабочем», доведенный до абсолюта, — самовзрывается; становится ненавистен и презренен. И чувствуется, что именно социализм-то и будет для рабочего гибелен: как короли погибли в формуле «l’Иtat c’est moi»[2], рыцарство — в гидальго из Ла-Манча и смиренный и нужный чиновник погиб во всевластии бюрократии. «Самодержавный рабочий» так же точно провалит вообще весь рабочий вопрос: он явит миру не теперешнее страдальческое лицо свое, вызывающее всеобщее сочувствие, а лицо крошечного буржуа же, но со всемирными претензиями, давящее на все, что повыше его, получше его, что подревнее его, что духовно, физически и социально аристократичнее его. Увы, как и во всем, как всегда, рабочий гонимый и отверженный превратится в рабочего гонителя и отвергателя, но в гонителя уже без тех «задерживающих центров», какие для духовенства содержались в Евангелии, для королей — в «благе народов», для аристократии — в напоминании о том же «народном благе». Спрашивается, о чем и что напомнит «пролетарию-самодержцу», когда история его началась с забвения всего до себя и состоит в забвении всего до себя?! И вот этот господин, поистине без границ и поистине без удержу, но с душонкой в три копейки, с самолюбием фараона, но уже без жрецов и воинов около себя, сам весь деревянный и соломенный, — сгорит как масленичная кукла, которую после шести дней блинов отвозят в мусорную кучу заднего двора. Как всемирный человеческий идеализм, обобщенный человеческий идеализм, без специфичностей, — сейчас сочувствует рабочему, бедняку, пролетарию, сочувствует ему в положении части среди других частей, — так этот же идеализм восстанет и разорвет его на клочки, едва лишь он явится в положение всего и целого. А ведь суть социализма: «пролетарий — это все!»
Вернемся к дальнейшей характеристике Закржевским Леонтьева: «Судьба этого человека по существу своему трагична… Трагедия Леонтьева — это трагедия русской души, которой противны все рамки, все условности, все традиции, которая в своей одинокой, странной, загадочной жизни видит такие миры, прозревает такие горизонты, проникает в такие глубины, где водоворот, где хаос, где безумие, где боль, где Христос… Во имя единственной радости в страдании, во имя эстетического и религиозного чувства страдания — готов он был принести в жертву и свой покой, и покой и радость человечества, ибо ведомо было ему, что не спокойствием, не сытостью, не мещанскою жизнью покупается мир горний, мир гения, а жертвой, слезами и кровью… Красоту страдания он возлюбил выше своей жизни… Это не всем понятно; только в России еще встречаются такие удивительные, странные, безумные люди, только здесь во имя страдания отрекаются от прогресса и счастья, только здесь любят одинокую и страшную свободу свою сильнее всей жизни!..»
Все это хорошо сказано и верно сказано. Закржевский правильно судит, что личность Леонтьева замечательнее и любопытнее, чем «Сочинения Леонтьева», которые воистину есть лишь приложения к его портрету. В каждом штрихе, в каждой черточке эти сочинения только рисуют и дорисовывают его личный портрет. Это очень редко бывает; это бывает только тогда, когда под сочинениями лежит по-настоящему могущественная и прекрасная личность. Леонтьев вообще был весь настоящий, без подделок, без фальши, без притворств, без заимствований. И он поистине не мог прийтись по вкусу последней трети XIX русского века, где все за всеми бежали, все всем подражали, каждый страшился быть собою, прятал поглубже свое внутреннее «я», — да, может быть, этого «я» и не было совсем. Шелгунов был похож на Михайловского и Скабичевского, Скабичевский был похож на Шелгунова и Михайловского, и вся русская литература являлась «пропорцией) из тех же членов с перестановками»… Пока в обществе не пронеслось (декаденты) глухое:
— Ну, и скучища же!..
Теперь это факт: можно почти считать критериумом литературного ума и вкуса, литературной образованности — иметь у себя на столе «Сочинения К. Леонтьева». По этому будут определять, войдя в кабинет: «стадный ли человек хозяин дома» (без Леонтьева), или он — лицо, «сам», «я» (с Леонтьевым). Ну, а усвоение мировоззрения Леонтьева — это целый переворот. Он еще не настал. Но около него борются. Вот уж когда подходяще сказать, принимая во внимание зерно его личности и учения, — его эстетический идеал:
Дружно гребите во имя прекрасного
Против течения.
Как часто стихи эти произносились некстати, — произносились устами холодными и пошлыми. Но теперь они воистину кстати!..
НВ. 1912. 11 авг. № 13080.
«Огни» — еженедельный журнал, выходивший в Киеве в 1911—1914 гг. Редактор — О. П. Прохаско; № 29-39 за 1912 г. редактировал А. К. Закржевский.
«Собрание сочинений Константина Леонтьева» — см. выше комментарий к статье от 16 июня 1912 г.
…статья г. Александра Закржевского… — Закржевский А. Литературные впечатления: III. Воскресший писатель И Огни. Киев, 1912. № 30. 28 июля. С. 12-14.