Добрый суд (Криницкий)

Добрый суд
автор Марк Криницкий
Опубл.: 1916. Источник: az.lib.ru • Из цикла «За бортом привилегированного просвещения».

Марк Криницкий

править

Добрый суд

править

Обыкновенная обывательская квартира в нижнем этаже. Только над парадным — большая белая вывеска, по которой черными буквами написано:

Мировой судья для малолетних

Первое впечатление, когда войдешь, такое, как будто попал на приемные испытания в школу. Всюду стоят и сидят, главным образом, бабы с ребятишками школьного возраста. Девочки и мальчики постарше стоят в дверях и скромно ждут очереди. И только присутствие входящих и выходящих тяжелою поступью городовых наводит на мысль, что перед нами не школа, а преддверие участка и тюрьмы, а это… вот тот мальчик лет десяти, как будто только что прибежавший со двора, где он играл в перышки, и эта девочка в белом платочке, похожая на ученицу из модной мастерской, тихо стоящая возле старухи в темно-зеленом платье — юные преступники: воры, мошенники, похитители со взломом, которых сейчас будут судить, а иных уже и судят, вот там, сейчас налево за дверью, откуда беспрестанно выходят в тесный коридорчик, где я стою, вместе с городовыми, интеллигентного вида дамы и чисто одетые господа в разнообразных пиджаках. Возле двери — толпа.

Не смея заглянуть в детские личики (точно я виноват перед ними в чем-то), прохожу мимо и стараюсь проникнуть в заветную дверь. Меня, очевидно, принимают за «попечителя» поднадзорных и, предупредительно расступаясь, пропускают.

Суд, как суд. В углу, за зеленым столом, покрытым кипами бумаг, судья с вызолоченной широкой цепью натруди. Перед столом в принужденных позах какие-то люди. Присматриваюсь: те двое, которые по краям, взрослые, средний — худой, голенастый подросток. На мгновенье опять мелькает напрашивающееся сравнение с экзаменом: мальчишка, как будто, вытащил трудный билет, переминается… Но голос судьи разрушает иллюзию:

— Семьдесят седьмую статью, штемпель, дайте сюда! Зачем вы постоянно ее у меня берете?

Он стучит костяшкой согнутого пальца кому-то в соседнюю стену-перегородку. Очевидно, здесь по-домашнему; Это смягчает первое, суровое впечатление.

Сам судья тоже, как видно, добрый и судит тоже совсем по-домашнему. Голос у него «обыкновенный», не-судейский, похожий на тот, каким добрые инспектора распекают гимназистов.

— Ты зачем же взял эту пустую коробку? Она где лежала? — спрашивает он стоящего подростка.

— В ящике, — сипло раздается со стороны голенастого мальчонки.

При этом он переступает с ноги на ногу и одною ногою начинает усиленно тереть на полу, а голову низко наклоняет.

— Экой ты какой чудак, — говорит судья опять «добрым» голосом. — Чудак ты, Ваня, а? Мало ли, что лежит в ящике.

— Ящик был пустой, — сипит голос, — и коробка из-под чаю тоже пустая. Да я больше не буду.

— То-то "не буду "…Коробка была пустая и ящик пустой,, а смотри:, сколько ты наделал канители… и себе и нам… Ах, мерси!

Судья благодарит барышню, которая принесла ему штемпель.

— Ну, Ваня, дело твое мы немного протянем: коли больше ни в чем не попадешься, оправдаю. Слушайся твоего попечителя… Вот твой паспорт.

Мальчуган, точно нехотя, сгорбившись, отходит. Судья мгновенье роется в бумагах.

— Никифоров, Иван Гаврилович.

К столу подходит Иван Гаврилович

Никифоров, малютка лет десяти, худенький и черный, как жук. Когда он стоял раньше у стены, дожидаясь очереди, я приметил его прищуренные со вниманием на судью глаза и оскаленные (тоже от чрезмерного внимания) белые зубы. И сейчас, мне кажется, я вижу явственно его лицо, хотя он стоит ко мне черным вихрастым затылком.

— Сознаешься или нет? — спрашивает судья.

Но меня сейчас больше занимает дама, очевидно, «попечительница». Она садится с боку зеленого стола, левою рукою оправляет юбку, а правою надевает пенсне… Лицо ее тоже проникнуто добротою. Она спокойно перелистывает перед собою бумаги, и вид у-нее совершенно такой, как будто она только что принесла редактору сделанный ею перевод с немецкого (ах, эта наша непривычка к общественным выступлениям женщин!), и перевод этот будет сейчас одобрен. И мне делается от этого покойнее за судьбу Ивана Гавриловича.

К столу подходит плотный, тоже черноволосый мужчина. Я слышу отрывистый допрос:

— Вы — Ермаков? Сколько вам лет? Православный? Уличить можете?

— Как же не могу, коли он взял у меня конец трубы?

Ермаков делает плечами движение, означающее: «это довольно-таки странно», и покорно соединяет руки на животе.

— Сознаешься или нет?

— Никак нет! — отвечает бойко Иван Гаврилович Никифоров, вытягиваясь, по-военному.

Откуда он уже успел усвоить себе эту военную выправку?

Водворяется молчание. Очевидно, ответ Ивана Гавриловича роняет его репутацию во мнении окружающих. Судья углубляется в чтение бумаг и вдруг, неизвестно почему, спрашивает кого-то в пространство, поворачиваясь в сторону:

— Присяжный поверенный Исаак Леонтьевич Крумберг здесь?

Но и Крумберга нет. Добрая дама озабоченно перелистывает свой перевод с немецкого: очевидно, в нем обнаружились какие-то существенные погрешности. И мне становится страшно за судьбу Ивана Гавриловича. Зачем он выдумал запираться? Это, во-первых, непрактично, а, во-вторых… во-вторых, мне стыдно за Ивана Гавриловича: столько вокруг добрых и расположенных к нему лиц! А он… Ай-ай-ай! .

Становится неприятно. Воображение живо подсказывает последующую сцену, изобличения, когда ему все-таки, как-никак, а придется под давлением неопровержимых улик, которыми обладает черная приземистая фигура, сознаться в краже конца (почему конца?) какой-то странной трубы. Что это, кстати, за труба? И чего ему стоит сознаться? Нехорошо, Иван Гаврилович.

Но в это время меня берут приятельски сзади под руку. :

— — Ба! Все-таки заглянули к «нам»?

Оборачиваюсь. Еще одно доброе, на этот раз знакомое лицо.

— Пойдемте. Хотите стакан чаю? А то не желаете ли присутствовать при первом опросе? К нам ведь приводят сюда прямо из участка…

— С кем?

— Разумеется, с городовыми. Чай сюда — налево, а опрос производится в этой комнате — направо. Сейчас я познакомлю вас с попечителем. Иван Иванович!

Еще одно доброе лицо. Крепкое рукопожатие.

— Вы хотите присутствовать? Вот пожалуйте сюда, на диванчик.

В маленькой длинной комнатке окно распахнуто настежь, и в него видна яркая зелень сада. Я подхожу к нему. На дорожке сада стоит шестилетний карапуз и протягивает мне пестрого котенка:

— Дяденька, хотите котеночка?

Я делаю строгое лицо и отхожу.

Вводят арестованного. Чем-то он напоминает Ивана Гавриловича, не только ростом и цветом волос, а и еще чем- то. Или все они такие, на одно лицо?

В рваной серой курточке. Подняв одно плечо выше другого и руками комкая картуз, останавливается у столика, за которым располагается с большой опросной карточкой Иван Иванович. Я усаживаюсь на клеенчатом диванчике.

— Ты где служил? — спрашивает Иван Иванович приведенного.

Называет известный московский магазин.

— Сколько же ты получал жалованья?

— Пять рублей, обед их, а ужина у нас не полагается.

— Сколько платил за квартиру?

— Два рубля. За койку. А остальные я матери относил.

— Значит жалованья хватало?

— Хватало.

— А купон зачем взял?

Молчание.

— Ты ведь купон взял?

Понуря голову, сипло:

— Взял. Я пошутить.

Голова немного приподнимается, но глаза из предосторожности смотрят в сторону.

— Так ты говоришь, что взял пошутить?

— Зачем же я так буду брать? Он не мой.

Доброе лицо Ивана Ивановича делается немного недобрым.

— А другой купон зачем взял?

Значит, выходит, мальчонка солгал.

И зачем они это делают? Ну, взял, так и сказал бы прямо, что взял. Я возмущаюсь вместе с Иваном Ивановичем.

Заглядываю мальчонке в лицо. Глаза у него неподвижные, остановившиеся, как-то смотрящие «мимо всего». И только вздрагивают ресницы.

Лицо Ивана Ивановича делается еще немного менее добрым.

— А третий купон зачем ты взял?

По-прежнему неподвижный взгляд. Мне делается от него жутко, и хочется почему-то остановить Ивана Ивановича словами:

— Ведь своим молчанием он уже вам во всем сознался. Чего вам более?

Но Иван Иванович, видно, хорошо знает свое дело. Он продолжает:

— Сколько всего ты взял купонов?

Молчание.

— Ты не хочешь отвечать?

Искривив губы, допрашиваемый выдавливает из себя:

— Четыре.

И тотчас переводит теперь уже равнодушный взгляд на потолок, осматривает стены, замечает меня и встряхивается.

Я недоумеваю, зачем Ивану Ивановичу нужно добиться от него непременно словесного сознания.

— Зачем же ты это сделал?

— Я так.

Он усмехается.

— «Так», мой милый, ничего не делается. Где ж ты их разменял? В пивной. И пива взял? Так и запишем. А деньги снес матери? Нет. Часть с ребятами прогулял, а часть отобрали в полиции. А в электрический театр ходить любишь? И на эти деньги ходил? Вот какой ты, братец… Кстати, как тебя зовут? Спицын? Вот какой ты, Спицын. Хорош?

Опять неподвижный, невидящий взгляд по направлению к окну. Видимо, это и составляет цель опроса: чтобы мальчик перемучился и сознал всю глубину своего падения.

— Хорош ты, Спицын?

— Нет, не хорош.

— Значит, надо исправиться.

Спицын усмехается. Видимо, он плохо верит в свое исправление. И мне кажется, что Иван Иванович сделал в чем-то непоправимую ошибку своим, настойчивым допросом: мальчик точно перестал конфузиться; ему, стало, как будто, все равно: ведь скрывать и стыдиться теперь уже больше нечего, все стало известно.

Впрочем, я ведь не специалист.

Иван Иванович вдумчиво глядит на мальчика и обращается к опросной карточке.

— — Имя? Отчество? Отец и мать твои жили в браке?

— В браке.

— Где учился? Как звали отца? Чем занимался? Конторщик? Так и запишем. Скольких лет отец умер? Отчего умер?

— Он был болен.

— Это не ответ. А не пьянствовал он?

— Пьянствовал.

— Сильно?

— Сильно.

— От пьянства и умер?

— От пьянства.

— Так и запишем. А мать отец бил? Бил. Сильно? А мать отчего умерла? От лихорадки? А не от пьянства? Так и запишем. Все. Ну, поди, Спицын, подожди городового. Давайте следующего.

Вводят взлохмаченного мальчика с неприятно подергивающеюся нижнею челюстью (нечто в роде пляски св. Вита).

— Ты где служил?

— В табачном магазине.

Мальчик тяжело дышит: должно быть, скоро шел и с разлету остановили его. Дико озирается.

— Ты из участка сейчас? Ну, ладно. Как же было в первый раз дело-то?

— Я в первый раз денег не брал. Пошел я на почту два рубля семь гривен хозяйских денег отправить. Хозяин дали мне десять рублей. Семь рублей пятнадцать копеек я им сдачи принес, положил.

— Куда же они делись?

— Я положил на конторку. Кто-нибудь взял. Они сами видели, как я положил. За что же он мне их в книжку записал?

— А в другой раз как было дело?

— Другой раз послал меня деньги уплатить… семь рублей. А я ушел с ними.

— Куда же ты ушел?

— К Николе-Угреши. Что ж, я взял свои деньги. Еще за ним моих 15 коп. остались. А дальше, проживши в Николе-Угреши две недели… на фабрику меня, значит, не приняли… я деньги исхарчил, пошел в участок. А в участке говорят: приходи завтра… Мать к себе не приняла меня.

— Где ж ты ночевал?

— Так, ходил по улице.

— Почему ж ты не пошел ночевать к сестре? У тебя сестра замужняя.

— У них свекровь. Так целую неделю занапрасно и ходил в участок.

— А днем что делал?

— Днем я «марабелью» торговал. Ягода есть такая, «марабель». На 10 коп. купил марабели и расторговался. С того и ел. А потом и вовсе в участок забрали… третьего дня.

— Давно ли у тебя подергивается нижняя челюсть?

— С самого Елизаветинского приюта.

— Что же с тобой в приюте было?

— Не знаю. Так. Напугался. Я ночью боюсь. Будто кто сидит. Я боюсь.

— Кто же сидит?

— Будто кто сидит. Я не знаю.

— Воры? Разбойники?

— Ну да, воры, разбойники.

— А тебя в приюте не обижали?

— Нет, в приюте хорошо было. Я завсегда вспоминаю о приюте.

— А в электрический театр ты любишь ходить?

Мальченка весь насторожился, задвигался.

— Зачем мне туда ходить? Я больше рыбу люблю ловить, ежели для собственного удовольствия.

Иван Иванович испытующе смотрит на него, потом переходит ко второй части опроса.

— Чем занимается твоя мать?

— Она — старуха.

Но я уже не слушаю. Меня знаками спрашивают из двери, не хочу ли я выпить чаю.

Я иду в чайную комнату. Здесь несколько дам и мужчин, и тоже в одном из углов совершается опрос.

Опрашиваются две девочки, в коричневых платьицах и белых платочках.

Из убежища.

Обе малюсенькие, лет 9 — 10, У одной лицо побойчее и в веснушках.

— А тебя за что собираются судить? — спрашиваю ту, которая постарше и побойчее.

— Я деньги украла, — отвечает она и смотрит смело на меня в упор ясными голубыми глазенками.

— А ты?

Глядит исподлобья, перебирает пальчиками край белого передника, говорит хрипло:

— Я два аршина шелкового канауса стащила.

Бедная детка! Кто тебя! Так научил говорить о себе? Скажи просто: взяла. И пусть тебя за это выбранит, как следует, твоя мама. Где твоя мама? Маму сюда, маму!


Источник текста: Криницкий, Марк. Припадок [и др. рассказы] — Москва: Современные проблемы, 1916, 260 с. 18 см. (Библиотека русских писателей).