Глава VII. НАЧАЛО БОРЬБЫ АРИСТОКРАТИИ И ДЕМОКРАТИИ
править
Первоначальный земледельческий характер греческих колониальных государств-городов. — Образование различия между морскими и сухопутными государствами-городами в античном мире. — Социальные и культурные следствия этого различия. — Вопрос о влиянии племенных особенностей на возникновение этих различий. — Наиболее ранние причины сословной борьбы в Греции и Риме. — Составление писаных законов. — Строгости долгового права и неудовлетворительность аграрного строя
Мы не должны представлять себе раннюю греческую колонизацию на берегах и островах Средиземного моря как вызванную только торгово-промышленными интересами. Так дело было с финикийскими колониями, но не с греческими, которые первоначально были общинами чисто земледельческими и только впоследствии переходили, в случае благоприятных условий, к торгово-промышленной деятельности. Первыми переселенцами из Греции на острова Эгейского моря и на берег Малой Азии были люди, искавшие новых земель для обработки, т. е. за море пускались в путь лишние жители прибрежных земледельческих областей, убегавшие от тесноты на родине. Правда, позднее исходными пунктами колонизации сделались торговопромышленные города и острова, каковы Халкида и Эретрия, Мегара и Коринф, Родос и Лесбос, Фокея и Милет, но отсюда ещё нельзя делать того вывода, что колонизация предпринималась ими в видах создания новых рынков и завоевания старых. Эти исходные пункты играли такую же роль, какую в наше время играет, например, Гамбург, откуда ежегодно отправляется масса европейских переселенцев в Америку. Конечно, эти эмигранты не гамбургские уроженцы, а жители разных стран Европы: знаменитый ганзейский город имеет для них значение лишь сборного пункта. Впрочем, была и разница, заключавшаяся в
том, что греческие города, бывшие исходными пунктами колонизации, брали на себя и организацию будущих колоний, в которых должны были селиться люди из разных мест, собиравшиеся в этих городах для отправки в далекие страны. Метрополия, т.е. материнским город, основывала колонию, устраивала её по своему образцу, устанавливала политическое и религиозное общение с нею, вступала с нею в торговые сношения, но за всем тем колония делалась самостоятельным государством-городом, независимым от метрополии. Это не то, что колонии Рима, которые основывались им для закрепления за собой завоеванных областей и потому оставались в подчинении у основывавшего их городового государства. Позднее, когда развились торговля и промышленность, особенно обогатившие некоторые города, греки при основании новых колоний имели в виду уже коммерческие и политические цели, подобно финикийцам и римлянам, из которых первые хлопотали лишь о том, чтобы основать побольше торговых контор и факторий, а вторые — о том, чтобы иметь свои гарнизоны среди населения завоеванных областей. Итак, первоначальная греческая колонизация, вызывавшаяся земельной теснотой южной части Балканского полуострова, имела своим результатом образование все новых и новых государств-городов, в основе экономического быта которых лежало занятие земледелием. Понятно, что и в остальных отношениях колониальные государства-города напоминали собою
государства-города метрополии. Мало-помалу, однако, в городах, лежавших у моря, началось торгово-промышленное развитие, и образовалась разница
между теми областями, в которых совершилось это развитие, и теми, где быт сохранял прежние черты преимущественного занятия земледелием и господства натурального хозяйства. В этом отношении в общей греческой метрополии, т. е. в собственно Греции, выработалась противоположность между торгово-промышленными Афинами и военно-земледельческой Спартой, позднее — между морским союзом городов, во главе которого стояли Афины, и союзом сухопутным под гегемонией Спарты и, наконец, между двумя разными политиками, охватывавшими разные стороны жизни, политикой прогрессивно-демократических Афин с их союзниками и политикой аристократическо-консервативной Спарты и стоявшего под её гегемонией союза. В западной части Древнего мира та же противоположность повторилась между Карфагеном или Сиракузами, с одной стороны, и Римом, с другой.
Благодаря тому, что одни государства-города античного мира оставались преимущественно земледельческими, а другие сделались торгово-промышленными, социально-политические отношения в них должны были иметь различный характер. Для сохранения старого аристократического строя в земледельческих гражданских общинах было гораздо больше благоприятных условий, нежели в центрах промышленности и торговли. В них город гораздо менее экономически властвовал над своим округом, лучше сохранялось крестьянство, а когда и тут начались внутренние смуты, то на первый план выступали аграрные отношения, как это было в Спарте, как это было в Риме, как это равным образом было и в самих Афинах до развития в них торговли и промышленности. Позднее в этих же самых Афинах аграрные вопросы отходят на задний план, экономическая деятельность населения Аттики целиком попадает в зависимость от интересов ее городского центра, и главную силу демократии составляют не крестьяне, а мелкие купцы, ремесленники, наемные рабочие, матросы и т. п. Социальная забота правительств в торгово-промышленных городах заключалась в том, чтобы пропитывать своих бедных граждан, создавая для них новые заработки, выселяя их в свои колонии и т. п. Мы еще увидим, что и в духовной культуре обеих категорий, на какие можно разделить античные государства-города, тоже образовалось большое различие: в одних царили старые традиции религиозного миросозерцания и обычного права, в других началось развитие философии и науки, и исторически установившимся порядкам стали
противополагаться принципы рационалистического «естественного права». Собирая общие черты, характеризующие оба типа государств-городов Греции, мы можем приурочить полученные таким образом характеристики к двум главным этнографическим подразделениям греческой национальности. В греческом языке существовали диалектические различия, позволяющие нам различать в самой нации несколько племен. Традиционное разделение греков на дорийцев, ионийцев, эолийцев и ахейцев в настоящее время подвергнуто сильному сомнению, и немецкий историк Греции Белох находит даже, что пора было бы историческим атласам отказаться от раскраски разными цветами карт Древней Греции для обозначения этнографического состава
ее населения по областям. Как бы то ни было, однако афиняне причислялись к ионийцам, спартанцы — к дорийцам, и в разных научных построениях XIX в. стали объяснять разницу ионийского и дорийского характеров прирожденными племенными свойствами. Это было применением к греческой истории так называемой «теории расы», по которой различия в общем психическом складе отдельных наций, в их образе жизни, занятиях и нравах, даже в их общественном устройстве должны объясняться врожденным характером этих наций. На эту тему писалось очень много, и, исходя из такой точки зрения, историки проводили сравнительные параллели между арийцами и семитами, между греками и римлянами, а среди греков между ионийцами
и дорийцами. Не касаясь общего вопроса о расовых особенностях, заметим, что в рассматриваемом нами случае несходства ионического и дорического характеров следствие было принято за причину и, наоборот, причина за следствие. Доряне были консерваторами и сторонниками аристократии не по прирожденному им духу нелюбви к новизне и уважения к установившимся порядкам, и совершенно так же ионяне стремились к переменам и боролись за торжество демократии не потому, чтобы им какнибудь особенно были врождены вольнолюбивые стремления с предпочтением ко всему новому перед старым: если и позволительно делать такие аттестации доризму и ионизму — на основании главным образом сравнительной характеристики спартанцев и афинян,— то во всяком случае различие характеров было следствием, а не причиной разной исторической судьбы сухопутных и морских государств Греции. Это не значит, чтобы вообще расовые особенности народов не играли никакой роли в истории, но их влияние большею частью, так сказать, неуловимо, трудно выделимо из других влияний, а в рассматриваемом нами случае просто даже недопустимо ввиду того, что, в сущности, ионийцы и дорийцы были только легкими разновидностями одного и того же национального типа. То же замечание следует отнести к этнографической противоположности латинов и сабинян, составлявших первоначальное население Рима: с положительной достоверностью нельзя, конечно, говорить о том, какие «начала» в жизнь Рима были внесены латинским и какие сабинским элементом,— тема, на которую было немало писано, но которая в научном смысле довольно безнадежна. После этих предварительных замечаний переходим к рассмотрению самой борьбы между аристократией и демократией. Обозревая главные факты, относящиеся к началу этой борьбы, мы можем классифицировать их по тем вопросам, в области которых она велась, по рубрикам права, политики и экономики. К первой рубрике мы отнесем все случаи требования народом писаных законов, которые должны были заменить прежние обычаи и положить конец произволу правителей и судей. Вторую категорию домогательств демократии составляют отдельные
проявления её стремлений к политической полноправности, главным образом в смысле доступа к государственным должностям и вообще к участию в делах общины. Наконец, третья область, в которой велась борьба, была областью экономических интересов, причем главными причинами народного неудовольствия были, с одной стороны, задолженность бедного люда у богатых, а с другой, неблагоприятные аграрные отношения, в какие была поставлена простонародная масса. По этим рубрикам мы и рассмотрим начало борьбы между аристократией и демократией в государствах-городах античного мира. Нам уже известен общий характер юридических норм древнейшего периода в истории Греции и Рима1. Это было эпохой господства обычного права, имевшего идеальную санкцию в религии, но реально во многих отношениях служившего интересам господствующего сословия, знати. То, что эвпатриды-патриции считали правом, в глазах демоса-плебса часто было вопиющим бесправием, и по мере того, как старые «патриархальные» отношения стали сменяться открытой эксплуатацией, а правители и судьи из сословия знатных и богатых людей все более и более вносили в отправление своих обязанностей простого своекорыстного произвола, прежнее обычное право все больше и больше утрачивало в глазах народа свой нравственный авторитет. Отсюда и вытекало требование писаных законов, в сущности, кодификации обычного права, дабы его постановления могли
быть точно формулированы и были всем известны. В некоторых отношениях того же требовал интерес и самой знати. По мере того, как компетенция государства расширялась на счёт старых родовых учреждений, упорядочение судебных отношений должно было быть важным и для каждого знатного человека, которому могло представиться то или другое столкновение с судебною властью государства. Одно отнятие у родов права кровной мести производило целый переворот в юридической жизни всего общества, и иметь на этот счет определенный закон1 См. выше, гл. V. должно было быть важным и для знати. Поэтому желание получить писаные законы отмечает не только начало борьбы народа против знати, но и известный момент в юридической эволюции государства-города. В последнем отношении первые писаные законы Греции и Рима напоминают нам те «варварские правды»
(leges barbarorum), которые были составлены в начальном периоде германских государств, и аналогичную с ними «Русскую Правду», этот древний памятник русского законодательства. Общая отличительная черта древнейших законодательств Греции и Рима и средневековых «правд» — примитивность их содержания, указывающая на то, что в их основе лежало все-таки старое обычное право, и заставляющая нас видеть в работе над этими законами не столько придумывание новых юридических норм, сколько записывание старых. Уже совершенно особую черту греческих и римских законов древнейшего периода составляет то, что неудобство старого обычного права сознано было впервые не самими властями, а народом; именно это обстоятельство и позволяет нам говорить о появлении в Греции и Риме первых писаных законов в связи с историей борьбы между аристократией и демократией. Имена главнейших греческих «законодателей» с давних пор окружены великой славой. В былые времена на них смотрели как на творцов учреждений и порядков в отдельных государствах, и сами эти учреждения и порядки казались только осуществлением их гениальных личных замыслов. Теперь историческая наука смотрит на дело иначе, вообще не допуская преувеличенного понимания роли отдельных личностей в истории, так что по нынешнему взгляду на вещи греческие законодатели перестали быть какими-то необычайными мудрецами, одаренными способностью по личному произволу так или иначе создавать совершенно новые государственные и общественные формы. Мало того, оказалось, что некоторые из этих прославленных законодателей никогда не существовали. Таковы именно Ликург и Минос, а по мнению некоторых, равным образом и Залевк, — один в Спарте, другой на острове Крит, третий у италийских локров. Современные историки стоят на той точке зрения, что вся история ликургова законодательства — позднейшая легенда и что Ликург есть имя не действительно когда-то жившего в Спарте лица, а местного божества («Ликург» значит светоносный), мало-помалу превратившегося, как это бывало и с другими богами, в мифического царя. Любопытно и самое это превращение бога, именем которого освящены были внутренние порядки Спарты, в человека, давшего ей законы, ибо такое превращение могло совершиться только после того, как и в самой жизни законодательством стали заниматься люди. Оставляя в стороне Ликурга, Миноса и, пожалуй, вместе с ними и Залевка, мы имеем в истории Греции целый ряд действительно существовавших законодателей, о которых есть в наших источниках этой истории и достоверные сведения.
Эти действительно существовавшие законодатели — Драконт и Солон в Афинах, Фидон в Коринфе, Филолай в Фивах, Харонд в Катане, Диокл в Сиракузах, Питтак в Митилене — целый ряд людей, прославивших свои имена и в родных городах, и далеко за их пределами. Для обозначения таких законодателей, бывших в то же время и правителями своих городов, в греческом языке было особое слово эсимнет (akxi)pvf|rr|<;). Эсимнеты избирались пожизненно, на определенный срок, на время исполнения дававшегося им поручения, а кое-где эсимнетия была, по-видимому, и своего рода постоянным учреждением, как бы выборной тиранией (Аристотель). Главной задачею эсимнетов было высшее посредничество между спорившими одно с другим сословиями со специальным поручением составления писаных законов и даже введения государственных реформ. Из всех таких законодателей отдельных городов Греции мы знаем лучше других афинского архонта начала VI в. до Р. X., Солона, самого, пожалуй, знаменитого среди них еще в древности, с которым мог соперничать только один мифический Ликург. Законодательство Солона, как известно, было вызвано долговременными внутренними смутами, происходившими в Афинах второй половины VII в. до Р. X. Основная их причина заключалась в бедственном положении народной массы, угнетавшейся знатью. Когда один честолюбивый эвпатрид, по имени Килон, сделал попытку, опираясь на народ, захватить в свои руки
власть над городом, встревоженные этой попыткой эвпатриды решились пойти на уступки, чтобы сохранить за собою власть, и ввиду требования народом писаных законов поручили одному из фесмофетов, Драконту, закрепить на письме судебные обычаи, хотя в то же время по существу эти обычаи должны были оставаться в прежней силе. Никакой реформы Драконтом не было совершено ни в области гражданского права, ни в области права уголовного; политических же отношений и социального быта его законодательство и совсем не затронуло. Народ был недоволен таким исходом дела, и внутренние смуты только ещё более обострились, пока сами эвпатриды не увидели необходимости положить конец распрям действительными уступками демосу. «Волнение было сильное,— рассказывает Аристотель в своей «Афинской политии»,— и долгое время продолжалась распря между сословиями, пока наконец сообща они не выбрали примирителем и архонтом (5iaXXaKif|v /ш apxovxa) Солона и предоставили ему привести в порядок дела государства»1. Аристотель к этому прибавляет, что «Солон по происхождению и знатности своей в городе был одним из первых, по имуществу же и роду занятий принадлежал к среднему классу населения»2. Это — очень важное указание: «примирителя» выбирают среди эвпатридов, т. е. из правящего класса, но в то же время он не принадлежал к тем богачам, которые держали в тяжелой экономической от себя зависимости народную массу. Выбор свой обе стороны остановили на Солоне, очевидно, потому, что он уже успел обратить на себя внимание своими политическими стихотворениями, «элегиями», отрывки которых дошли и до нашего времени. Политические поэты — явление в ту эпоху довольно заурядное: это был один из обычных способов обращения к общественному мнению, своего рода начало публицистики. Аристотель прямо объясняет избрание Солона тем, что он сочинил элегию, «в которой он с обеими партиями борется за обеих, обсуждает спорные вопросы и наконец тем и другим сообща советует прекратить свое соперничество». Кроме того, Аристотель ссылается и на другое стихотворение Солона, в котором тот «убеждал богатых оставить свои неумеренные притязания». Солон был выбран в архонты, но вместе с тем сделан и «диаллактом», т. е. примирителем, посредником, что представляет собою только другое название эсимнета. Аристотель определяет эсимнетию как выборную тиранию, а тирания, как мы увидим,
была своего рода диктатурой, в данном же случае мы имеем перед собою нечто подобное диктатуре с поручением устроения государства (dictatura rei publicae constituendae). В чем заключалось солоново законодательство, об этом речь впереди, здесь1 Аристотель. История и обзор афинского государственного устройства/ пер. А. Ловягина. СПб., 1895. С. 7. 2 Там же. С. 9. же отметим, что законы, данные Солоном родному городу, были начертаны на четырехугольных вертящихся деревянных столбах (аксонах), которые первоначально находились в афинском кремле (Акрополе), а впоследствии хранились в пританее. Законы Драконта и Солона относятся к 621 и 594 гг. Через полтораста лет после второй из этих дат писаные законы явились и в Риме, но только составлены они были не одним лицом, как то делалось в Греции, а коллегией из десяти лиц, или децемвирами. Ещё раньше в Риме существовали такие «децемвиры для разбора тяжебных дел» (decemviri litibus judicandis), и по этому образцу создана была (451 г. до Р. X.) коллегия «десяти мужей для написания законов» (decemviri legibus scribundis), которой было поручено и управлять государством, вместо консулов. Поводом к назначению такой, так сказать, коллективной эсимнетии был произвол консулов в судебных делах, и, по преданию, патриции в течение десяти лет не соглашались на требование плебеев в лице их вождя, трибуна Терентилия Арсы, получить писаные законы. Первоначальною мыслью было, повидимому, составить законодательную комиссию наполовину из патрициев, наполовину из плебеев, но господствующее сословие, сделав общую уступку, в частности, удержало за собою весь состав этой коллегии. Было даже снаряжено посольство в греческие города Южной Италии («Великой Греции») и в Афины с целью ознакомления с тамошними законами. Когда децемвиры сделали большую часть своей работы и составили десять «досок» законов, полномочия комиссии были продолжены еще на год, и в состав ее вошло несколько плебеев. Затем было изготовлено еще две «доски» законов, так что в общем счете получилось двенадцать досок, откуда и название — «законы XII таблиц» (leges duodecim tabularum). Вырезанные на бронзовых досках,— сгоревших, как известно, во время галльского нашествия на Рим, — эти законы легли в основу всего дальнейшего развития римского права. Отдельные параграфы этого законодательства сохранились в виде цитат у многих римских
писателей, и еще в середине I в. до Р. X., т. е. через четыреста лет после своего написания, они, по свидетельству Цицерона, заучивались наизусть мальчиками школьного возраста. Не касаясь содержания законов XII таблиц, заметим только, что по напряженности борьбы, которая предшествовала их составлению, следовало бы ожидать от них гораздо большего, чем они в себе заключали, и в этом отношении они напоминают скорее законодательство Драконта, закреплявшее старое обычное право, чём законодательство Солона, в котором старые отношения уже подвергались реформированию. Даже браки между патрициями и плебеями законами XII таблиц по-прежнему были запрещены, и только после новой борьбы это запрещение было отменено (по закону Канулея в 445 г.). Собирая воедино отмеченные черты первых писаных законов в Греции и Риме, мы можем сказать, что вызваны они были разложением старого обычного права, сделавшегося простым орудием господства знати, и что вместе с тем новое право основывается уже не на воле богов, а на воле людей. Целью стремлений демоса и плебса было не только получить писаные законы, но и добиться равноправности. Учреждения государств-городов после отмены в них царской власти, как мы уже видели, имели строго аристократический характер: высшие государственные должности были доступны только эвпатридам и патрициям, и средоточием верховной власти были аристократические советы. Борьба между знатью и народом велась и за обладание государственными должностями, и за влияние на общий ход дел в государстве. На истории расчленения римской царской власти на отдельные республиканские магистратуры,— о чем у нас уже говорилось в конце главы IV,— мы можем
проследить, с каким упорством плебеи добивались доступа к занятию этих магистратур и с каким упорством патриции отстаивали занятые позиции, уступая свои права только по частям. Что касается до участия народа в политических собраниях, то об этом речь будет идти впереди1, теперь же мы рассмотрим экономическую сторону борьбы знати с народом. В писаных законах самого раннего периода видное место принадлежит вопросу о долговых обязательствах. Древнее право везде на этот счет было очень сурово и даже жестоко. При слабом развитии кредита и дороговизне денег проценты, взимавшиеся заимодавцами с должников, были непомерными, и, например, в Аттике при Солоне 18% годовых были еще сравнительно умеренной платой, так что очутиться запутавшимся в неоплатные долги ничего не стоило. Обеспечением уплаты долга служило не только имущество, но и самое «тело» должника, 1 См. гл. X. т. е. его личность, так что, занимая деньги, мелкий землевладелец рисковал и своею землею, и своею свободою, если земля не стоила того, что нужно было заплатить. Личное задержание за долги в России исчезло лишь во второй половине XIX в., и ещё недавно существовали у нас долговые тюрьмы, например, знаменитая московская «Яма» у Иверских ворот. Теперь подвергаются тюремному заключению лишь такие должники, в действиях которых усматривается какое-либо надувательство, раньше же кредитор мог засадить каждого неисправного должника в такую «яму» с обязательством кормить его на свой счёт, пока заключенного кто-нибудь не выкупит. Очень часто, сажая человека в долговую тюрьму, заимодавец только срывал на этом свою досаду, но древнее право отдавало неисправного должника в распоряжение кредитора, чтобы он личным трудом отработал взятую в долг сумму или даже чтобы его можно было продать в рабство. Другими словами, по древнему праву неоплатный должник попадал в кабалу, становился несвободным человеком. — В развитии экономического утеснения знатью народной массы путем ростовщичества можно видеть один из результатов внедрения в экономическую жизнь государств-городов Древнего мира денег и торговли. Конечно, и при господстве натурального хозяйства зажиточный человек делился своим избытком с более бедным соседом, ссужая ему хлеб или скотину не даром, а за известное вознаграждение, но когда явилась возможность продавать избыток хлеба на рынке за хорошие деньги, условия ссуды должны были сделаться более тяжелыми, чем прежде. Сами рыночные цены на хлеб стали зависеть от общих условий торговли, а когда в продаже стал появляться привозный хлеб,
цена хлеба местного происхождения каждый раз должна была падать, конечно, к большой невыгоде и для мелких, и для крупных хозяев. Более зажиточные люди могли всегда обратиться к более прибыльным занятиям — к торговле, к промышленности и к ростовщичеству, но бедняку и вообще приходилось плохо, а когда случался неурожай или падеж скота, оставалось закладывать землю, идти в кабалу. Деньги для всех делались вещью
весьма нужною, и если они благодаря развитию торговли перестали быть с течением времени редкостью, то это значит, что дорожали все товары, покупаемые за деньги. Мало-помалу обладание большим количеством денег сделалось главной основой социального могущества, и человека, по греческой пословице, стали делать деньги (хргцшт' avr|p). Мы еще увидим, что одним из переходов от аристократии к демократии сделалась так называемая плутократия, господство богатства, или тимократия, господство имущественного ценза1, а пока остановимся лишь на экономическом утеснении демоса-плебса путем долговых обязательств. В виде примеров мы опять возьмем афинские и римские отношения. В VII в. вся почва Аттики была уже под земледельческой культурой, и своего хлеба стране не хватало, так что его приходилось ввозить из других мест, а Солон уже счел нужным запретить вывоз из Аттики каких бы то ни было продуктов сельского хозяйства, кроме оливкового масла. В эту эпоху в стране существовал многочисленный класс мелких собственников крестьянского типа, так называемые геоморы (yecopopoi), но их земли большею частью находились в залоге у эвпатридов, и каждый такой участок был обременен особым камнем с начертанным на нем закладным актом (бро<;.). Другая часть аттического крестьянства работала на чужих землях. Это были так называемые шестидольники, или гектемории (exrripopioi). Мнения ученых относительно этого класса расходятся: это могли быть арендаторы, удерживавшие в свою пользу лишь одну шестую часть продукта или лишь одну шестую часть платившие землевладельцу, но, кажется, первое объяснение нужно предпочесть ввиду того, что их положение считалось тяжелым, а, сверх того, можно и так понимать дело, что гектемории были батраки, получавшие плату за свой труд в чужом хозяйстве в виде шестой доли. Как бы
там ни было, гектемории были обезземеленными крестьянами, работавшими не на своей земле и на очень тягостных условиях, а те геоморы, которые ещё не лишились своих участков, были в долгу у знати и рисковали эти свои участки потерять. В долгу у капиталистов находились и ремесленники, демиурги, и всякому должнику грозило, наконец, кабальное холопство, пользуясь древнерусским юридическим термином. Одним словом, Аттика перед реформой Солона была на пути более или менее скорого превращения в подобие Фессалии, где земледельческий класс состоял из крепостных крестьян, называвшихся там, как мы видели, пенестами. Отрывки элегий Солона, сохранившиеся в дошедших до нас сочинениях греческих писателей, полны жа1 См. гл. VIII. лобами на это печальное положение вещей. В нем-то и заключалась главная причина политической смуты, из которой должен был вывести Афинское государство Солон. Аристократической республике грозили революции и попытки установления тирании. Слышались при этом голоса, требовавшие нового государственного устройства и общего передела земли. Солон дал Афинам новое государственное устройство, о котором мы будем говорить в своем месте, но аграрного переворота не совершил. Между тем «народ надеялся,— говорит Аристотель,— на полный дележ имуществ», да и в самих элегиях Солона есть намеки на такое требование, причем он, например, замечает, что другой на его месте, пожалуй, «не мог бы сдержать народа, но зато снял бы сливки (для себя) и сболтал бы все молоко»1. Солон прямо заявляет, что раздел земель был бы «грабежом» и что вовсе не в его планах было, чтобы «благородные и простые владели равною частью тучной родной земли». Эти свидетельства весьма драгоценны, так как указывают нам на очень раннее появление в Греции и аграрного вопроса на почве общей распри между знатью и народом. В истории социальной борьбы, происходившей в греческих городовых республиках, аграрным отношениям принадлежит вообще важное значение. В аграрном вопросе Солон выступил консерватором, в долговом, наоборот, радикальным реформатором. Говоря это, я имею в виду знаменитую сисахфию (оеюахбшх), что значит «снятие, вернее — стряхивание бремени», как называется отмена Солоном всех долгов в Аттике, «потому что, по выражению Аристотеля, как бы тяжесть какую удалось стряхнуть». В понимании этой сисахфии было два мнения: по одному, Солон только облегчил уплату долгов понижением ценности монеты, по другому, он совершил полную отмену долгов. Первое мнение основано на явном недоразумении, окончательно устраняющемся новым трактатом Аристотеля. Дело в том, что Солон изменил афинскую монетную систему, точнее, переменил бывшую до него в Афинах эгинскую систему на эвбейскую2, благодаря чему сто драхм нового счета соответствовали только семидесяти трем прежнего счета. Сделано это было в целях расширения торговых сношений афинян с городами, державшими1 Аристотель. История и обзор афинского государственного устройства/ пер. Ловягина. С. 17,21.
2 См. выше, с. 163— 164. ся эвбейской системы, но такую меру легко было истолковать в смысле девальвации, как теперь называют узаконенное понижение курса денег (бумажных) в связи с заменой прежних упавших цен денежных знаков другими, соответствующими по своей номинальной цене данной монетной единице. Выходило так, будто Солон только облегчил уплату долгов, с одной стороны, понизив проценты, с другой — позволив долг в сто эгинских драхм уплатить ста драхмами эвбейскими, т. е. в сущности 73 эгинскими с выгодой для должника в 27%. Теперь окончательно выяснено, что сисахфия была сама по себе, а монетная реформа сама по себе и что, следовательно, никакого подобия новейшей девальвации в «снятии бремени» усматривать нельзя. Если уже подводить сисахфию под современные понятия, то ее нужно назвать объявлением банкротства, т. е. признанием полной долговой несостоятельности. Именно Солон так и сделал, как бы признав полную невозможность какой бы то ни было уплаты
по долговым обязательствам. Мера была, конечно, радикальная, революционная, но она не препятствовала возникновению новых долговых обязательств. Для будущих отношений имела значение лишь отмена навсегда того, что мы назвали кабальным холопством: Солон прямо запретил «отдачу денег взаймы под залог тел» (гя! ток; ocopaoi), как выражается Аристотель, который резко отличает монетную реформу от сисахфии. В длинном стихотворении, приводимом Аристотелем1, Солон сам говорит, что мать-земля черная освобождена им от долговых камней, которыми она была покрыта. Она, продолжает он,
...рабой была, свободу ж я ей дал
И многих в данную богами родину
Привел в Афины я, чужим запроданных,
Кто правдой, кто неправдой, кто ж и сам с нужды
Бежал долгов....
Другим, в позорном рабстве в наших же стенах
Живущим, в страхе на господ взирающим,
Я дал свободу.
К сожалению, мы совсем не знаем, какого рода факт имеет здесь в виду Солон. Запрещение займов под залог тела Аристотель называет «первым и самым важным делом» законодателя.1 Аристотель. История и обзор афинского государственного устройства/ пер. А. Ловягина. СПб., 1895. С. 19. Есть еще известие (у того же Аристотеля, но в «Политике»), что Солон установил некоторый максимум для поземельных владений, конечно, с целью предохранения мелких собственников от скупки их участков более крупными владельцами. Те же долговые и земельные отношения волновали народную
массу и в других городовых государствах, между прочим в Риме. Долговое право в патрицианской республике было очень сурово. Отдача денег в долг и возвращение ссуды должны были происходить при свидетелях, и оба акта совершались в форме отвешивания известного количества меди на весах. В числе условий кредитор выговаривал себе право заставить должника отработать долг, что обозначалось особым юридическим термином, равносильным названию кабалы (nexus), а потому у заимодавца по отношению к должнику было право «наложения на него руки» (manus injectio), т. е. ареста. Задержанный должник должен был работать на кредитора, которому сверх того предоставлялось право в течение 60 дней трижды выводить закабаленного на рынок, не пожелает ли кто-либо его выкупить, а потом кредитор мог делать с ним, что угодно, мог умертвить и мог продать
в рабство, но только «за Тибр», т. е. вне самого Рима. Если у несчастного было несколько кредиторов, то они могли его «рассечь на части». Кроме своего тела, человек мог закладывать и землю, и в таком случае она тотчас же передавалась кредитору, после чего собственник ее фактически превращался до уплаты ссуды в простого арендатора. С другой стороны, в Риме существовали особые аграрные отношения, тоже бывшие причиной распри патрициев и плебеев. У римлян были государственные земли, «общественное поле» (ager publicis), постоянно возраставшие благодаря завоеваниям. Прежде всего это были общинные пастбища, куда за известную плату, так называемую скрипт уру, патриции, а с их разрешения и некоторые богатые плебеи, посылали свой скот. Далее, в завоеванных местностях прежде производилась, под названием ассигнации, нарезка наделов, но патриции предпочли оставлять такие земли за государством с правом, однако, для себя производить в этих землях заимки в бессрочное пользование за взнос десятого снопа или пятой части масла и вина. Это называлось оккупацией, причем теоретически за государством оставалось право отбирать такие заимки. К довершению всего скриптура не выплачивалась, и оккупированные участки на вечные времена укреплялись за их фактическими владельцами, каковыми опять-таки были лишь знатные. Народ нес на себе всю тяжесть постоянных войн с соседями, что отражалось на мелком хозяйстве очень тяжело, а все плоды побед доставались одним богатым. Многие лишались при этом своих земель, становились фактически лишь их арендаторами, попадали в кабалу, иные же патриции вдобавок прогоняли со своих земель сидевших на них клиентов, чтобы обрабатывать поля уже при помощи рабского труда. Все эти отношения достаточно объясняют нам то неудовольствие, какое возникло в народной массе против богатого класса, в котором, кроме патрициев, были и разбогатевшие плебеи. Последние, впрочем, в других отношениях находились в приниженном положении, и вот именно это обстоятельство по временам объединяло интересы всего плебса в его борьбе с патрициями. Даже в школьных учебниках истории довольно подробно рассказывается история борьбы патрициев с плебеями, но это не значит, что она совершалась именно так, как рассказывается, и что все ее подробности вполне верны, так как источники в некоторых важных пунктах между собою расходятся. Здесь не место повторять этот обычный рассказ, тем более что нам приходится весь данный предмет расчленить по отдельным материям, из которых он складывается. Возникновение борьбы патрициев с плебеями относят к начальным годам V в. до Р. X., и первый ее эпизод — это отшествие плебеев на Священную гору, за которым последовало учреждение плебейских трибунов, особых защитников интересов плебса, на чем мы здесь останавливаться не будем, так как рассмотрим трибунат в другой связи1. Учреждение трибуната приурочивают к 494 г., а уже к 486 г. легендарное известие относит консула Спурия Кассия, который будто бы предложил первый аграрный закон в пользу плебеев, в смысле допущения их к пользованию государственными землями, и за это поплатился жизнью. Следующий важный момент в истории взаимных отношений патрициев и плебеев — назначение децемвиров для написания законов. Общее значение этого факта нам известно, и здесь важно только отметить, что составленные децемвирами законы XII таблиц отнюдь не смягчили самого долгового права, вызывавшего неудовольствие народа, 1 См. гл. IX. ограничившись лишь установлением законного процента 873% или, по другому толкованию, 10% с наложением наказания на ростовщичество, т. е. за превышение этой нормы. Вообще в законах XII таблиц, как и в афинском законодательстве Драконта, заметна тенденция ограждения права собственности суровыми наказаниями за его нарушения. Оба вопроса, касавшиеся экономических интересов массы, т. е. аграрный и долговой, оставались неразрешенными в течение чуть не целого века после издания законов XII таблиц. Главное значение в этом отношении принадлежит законам К. Лициния, Солона и Л. Секстия Латерана. Это были весьма энергичные плебейские трибуны, которые в 376 г. сделали народу три важных предложения. Одно из них требовало облегчения уплаты долгов путем включения в должную сумму уже выплаченных процентов, установления рассрочки для уплаты остального долга и понижения процента
наполовину. По второму предложению, никто не должен был иметь права пользоваться более чем 500 югеров (около 115 десятин) государственной земли и пасти на общественных выгонах более 100 голов крупного и 500 голов мелкого скота, дабы и бедные могли принять участие в этом пользовании. Наконец, третье предложение касалось права и плебеев выбираться в консулы. Десять лет подряд энергичные трибуны возобновляли свои предложения, но наконец патриции вынуждены были уступить, и законы Лициния и Секстия (leges Liciniae Sextiae) были приняты с отделением от консульства, как мы видели1, претуры. Подведем общие итоги. Мы рассмотрели в этой главе главным образом те стороны сословной борьбы в начальном фазисе, которые касались права и экономических отношений. Это — эпоха замены обычного права государственным законодательством, законов, данных искони богами, законами, бывшими делом рук человеческих. Политическое господство знати привело к экономическому угнетению массы, и вот последняя вступает с прежними господами положения в борьбу за личную свободу, которой грозило долговое право, и за землю, все более и более переходившую в руки знати. Рядом с борьбою в области экономических интересов шла борьба и за участие во власти! Жизнь усложнялась, и одним из результатов этого усложнения было то, что,— беря 1 См. выше, с. 138— 139. для примера Рим,— в виде богатой части плебса образовался особый общественный класс, который имел с патрициатом общие экономические интересы, как класс богатый, а с народной массою общие интересы политические, как класс незнатный. Особое усложнение в жизнь многих городских общин внесло развитие новых видов экономической деятельности, т. е. торговли, промышленности, денежных операций. «Человека стали делать деньги», и богатство получило, сравнительно с благородством происхождения, первенствующее значение.
Скан. • Текст взят из: Город-государство античного мира / Н.Кареев. - М.: Вече, 2018. - 352 с.: ил. - (Античный мир); Государство-город античного мира : опыт исторического построения политической и социальной эволюции античных гражданских общин. - М., 2014. - (В помощь студенту- историку); — скан в ГПИБ