Среди ночи восьмых суток меня опять вызвали на допрос к Фомину.
На этот раз Фомин был не один. Рядом с ним сидел тот самый господин, которого я видел на моем последнем совещании в кожевенном синдикате. Он иронически щелкнул шпорами и сказал:
— Мы уже встречались.
Фомин долго рылся в своем портфеле и вдруг, нажав кнопку звонка, отдал короткое приказание явившемуся дежурному:
— Введите.
В комнату вошел Копонен. Вид его был ужасен: зеленовато-бледный, с черными кругами вокруг глаз, он еле держался на ногах.
Увидя меня, Копонен весь затрясся и бросился ко мне с криком:
— Борис Леонидович! Боже мой! за что? — Фомин одним прыжком оказался между нами и, оттолкнув рыдающего Копонена, резко крикнул несколько раз:
— Молчать, молчать, говорю я вам! Отвечайте на вопросы!
Я сидел совершенно потрясенный всей этой мгновенно развернувшейся драмой, а Копонен, закусив кулак и сдерживая прорывающиеся рыдания, всё время свободной рукой по-детски тянулся ко мне.
Усадив Копонена на стул в дальнем конце комнаты, Фомин сказал:
— Гражданин Седергольм обвиняется в соучастии в шайке, занимавшейся военной контрабандой…
Он не успел кончить, как Копонен, весь содрогаясь от рыданий, совершенно обезумев, истерическим голосом закричал:
— Не смейте! палачи! мерзавцы! я вам двадцать раз говорил, что он не виноват! Он мне сам говорил, чтобы я вернул этот проклятый ящик…
У меня в глазах все пошло кругом. Копонена моментально увели, а Фомин и его товарищ, оба, слегка наклонившись, смотрели на меня в упор.
Во мне все замерло и хотелось только одного, чтобы этот допрос, эта нравственная пытка скорее бы кончились.
Но пытка лишь начиналась.
Прерывая молчание, Фомин сказал: «Что же, вы и теперь будете утверждать, что вам неизвестно было о том, что Копонен находился в сношении с лицами, занимающимися военной контрабандой».
— Мне нечего вам говорить. Вы слышали сами, что Копонен сказал, что я не виноват и что я сам советовал ему не брать ящика на хранение.
— Вы прежде всего виноваты в том, что, зная о контрабанде, не только не донесли о ней властям, но даже при опросе вас следственными органами вы упорствовали.
Сказав это, Фомин о чем-то тихо переговорил с товарищем и начал писать на каком-то бланке.
Заполнив два бланка, Фомин протянул их мне, говоря: «Прочтите и подпишитесь».
На одном бланке после обозначений моей фамилии, имени, отчества и обстоятельств допроса было написано приблизительно следующее заключение следователя: «…Ввиду того, что на очной ставке гр. Седергольма с гр. Копоненом последний чистосердечно признался, что гр. Седергольму было известно о контрабанде, и гр. Седергольм это признание подтвердил, я, следователь по особо важным делам Фомин, постановил: „Впредь до судебного разбирательства дела избрать мерой пресечения содержание гр. Седергольма под стражей“». На другом бланке значилось следующее: «Ввиду отказа гр. Седергольма дать добровольно свидетельские показания по делу № 12506 и ввиду того, что на очной ставке с гр. Копоненом гр. Седергольм подтвердил свое соучастие в сокрытии военной контрабанды, я, следователь по особо важным делам Фомин, постановил: привлечь гр. Седергольма к ответственности по ст. ст… уголовного кодекса С.С.С.Р.»
Прочтя эти два «документа», я решительно сказал Фомину:
— Ни того, ни другого я не подпишу, так как это самое циничное издевательство над правосудием и здравым смыслом. В этих документах такое жонглирование словами и факты так подтасованы, что для меня ясно только одно: в силу каких-то причин вам нужно меня держать в тюрьме. При таких условиях вам моей подписи не надо.
На это Фомин, довольно потирая руки и улыбаясь, сказал: «Это, как вам угодно. Постановление вам объявлено в присутствии начальника отдела контрразведки петербургской Чеки, товарища Мессинга. Мы сейчас засвидетельствуем, что вам постановления объявлены.
До судебного разбирательства вам придется посидеть месяца два, но я вас перевожу на облегченный режим. Вы будете переведены в другую камеру особого яруса, и я разрешаю вам получать передачу. Можете сообщить об этом вашим друзьям открытым письмом».
С этими словами Фомин вызвал дежурного, чтобы меня увели. Когда я был уже у выхода, Мессинг меня остановил, говоря: «А какое отношение вы имели к финляндскому генеральному консульству?» — на что я ответил: «Никакого. Я просто снимал помещение в доме консульства, живя и столуясь вместе со всем персоналом консульства. Но я никакого отношения не имею к деятельности консульства. Я совершенно частное лицо, торговый представитель южно-американской фирмы».
Мессинг улыбнулся и, кивая головой, сказал:
— Впрочем, теперь у нас будет еще время с вами побеседовать. Пока можете идти.
Только придя к себе в камеру, я ясно понял ужас всего происшедшего со мной. Петля, заброшенная Чекой, затягивалась на моей шее, и было очевидно, что в силу каких-то неведомых мне причин Чека крепко вцепилась в меня. Ни одного мгновения во мне не шевельнулось чувство какого-либо упрека по отношению к Копонену. Весь его ужасный вид говорил красноречивее всяких слов обо всем, что ему пришлось пережить с момента ареста и я по собственному опыту знал, в каких условиях его содержали в тюрьме.
Доведенный до нервного припадка и в состоянии полнейшей невменяемости, этот несчастный человек был окончательно сражен, увидев меня в тюрьме. Вероятно, и мой вид после восьмидневного полуголодного пребывания в холодной и темной камере был ужасен. Вся сцена моей очной ставки с Копоненом произвела на меня такое впечатление, как будто бы Копонен лишь тогда поверил словам Фомина о моем аресте, когда увидел меня. По-видимому, следователь неоднократно старался убедить Копонена, что меня подозревают именно благодаря его запирательству в более серьезном преступлении, чем это было на самом деле. Все эти уверения следователя Копонен, вероятно, рассматривал, как желание чекистов его «поймать», и менее всего предполагал, зная меня и то положение, какое я занимал, что у Чеки хватит дерзости меня арестовать. Поэтому, увидев меня, убежденный, что именно благодаря ему меня посадили в тюрьму, он в состоянии истерики попытался, как мог убедительнее, заявить, что я не имею никакого отношения к контрабанде, а даже наоборот.
Вот это «наоборот», как раз и нужно было следователю, так как давало ему возможность держать меня в тюрьме.
Я преклоняюсь перед благородством и мужеством Копонена, так как именно он был спровоцирован чекистами специально, чтобы дать им возможность «взять» меня. Следовательно, я явился невольной причиной ареста и дальнейших страданий Копонена.
Когда, незадолго до своего ареста, Копонен рассказал мне о спрятанном им ящике, я тогда же высказал ему мои подозрения о желании Чеки прицепиться ко мне. Следовательно, находясь в тюрьме, Копонену нетрудно было догадаться, что он вовлечен во все несчастья вихрем обстоятельств и близостью ко мне. И, несмотря на такое сознание, этот благородный человек претерпевал ужасные физические и моральные мучения, стараясь из всех сил не вовлечь меня в неприятную историю. Я именно подчеркиваю — «неприятную историю», так как Копонен мог предполагать, что его откровенное признание, в самом худшем случае, могло лишь набросить на мое имя некоторую тень, замешав меня в контрабандную глупую историю. Не больше этого. Не зная всех хитроумных вывертов советского законодательства, Копонен никогда не мог предполагать, что меня посадят в тюрьму. Невольно вырвавшееся у него признание с благой целью меня спасти в конце концов немногим ухудшило мое положение. Силы мои истощались и возможно, что наступил бы момент, когда доведенный до такого же состояния, как Копонен, я сдался бы.
Весь этот трагический фарс с контрабандой потерял для меня всякое значение, так как главное было, по-видимому, еще впереди. Это я чувствовал интуитивно и угадывал по многим признакам.
В самом недалеком будущем мои предположения, к сожалению, подтвердились.
