В. В. Розанов
Вчера и завтра
правитьНет никакого сомнения, что последние недели бывшей Думы нервы до такой степени поднялись и в самой Думе, и в обществе, и в печати, наконец даже на улице, что потерялся ясный взгляд на вещи и работа сделалась чрезвычайно трудна. Только этим можно объяснить последний ненужный, непринципиальный и нисколько не органичный шаг Думы, приведший к роспуску ее. Назавтра же самим членам Думы, без сомнения, стало или станет ясно, как много лишились и они сами, и страна из-за этой пустяшной меры, в которой ничего не было, кроме желания бросить еще горсть шипов в разодранную хламиду нашей администрации. Еще мелочная месть, еще удовлетворенное раздражение: и за это отсрочено семь месяцев необходимейшей органической работы! Вот уж чечевичная похлебка, за которую отдано первородство. И там и здесь, у Исава и у нашей Думы, все попортил неумеренный и торопливый аппетит…
Впрочем, Дума не могла не пропитаться нервозностью общества, как в свою очередь общество нервировалось Думою, и обои они нервировались печатью, которая забыла все пределы, все серьезные нужды государства и страшную важность исторического момента играла ва-банк, ничего для себя не теряя, ничем своим не рискуя. Похваляясь «свободой печати», «товарищеские листки» перед самым закрытием Думы похвалялись, что «они такое говорят про министров и весь образ нашего правления, какого не говорят даже газеты Англии и республиканские во Франции и Америке». Мы в свое время отмечали это и указывали, что в подобной «свободе печатного слова» нет никакой политики, а только одно литературное необразование. Между тем члены Думы, слыша за собой этот хор печатных голосов с призывом «Вперед! Скорей вперед!», легко могли принять, что это шумит и толкает их вперед, толкает уторопленно сама страна! Поднялась пыль: и конституционный обоз, которому бы ехать и ехать вперед по отлично проложенной дороге, свалился в канаву, мелкую и недалекую: подымать его и чиниться — целых семь месяцев! До чего это не время, до чего это всему мешает!
Из Костромы и Москвы в телеграммах сообщается, что «в ликовании» социалисты и… В. А. Гринмут! Трогательный союз. И стоило трудиться, чтобы получить розовый венок на голову от Союза русского народа в епархиальном московском доме и от наших полоумных уездных и губернских анархистов. Посчитать бы, сколько между этими субъектами Репетиловых и Загорецких из бессмертного «Горя от ума»…
Повторяем еще раз: в этой поднявшейся пыли, в этом бестолковом гаме гораздо менее виновна сама Дума, чем окружающие ее условия. Вспомнишь мудрое правило «не собираться толпою», «не устраивать митингов» в расстоянии менее версты от здания парламента. Правило это нужно понять не только физически, но и духовно: нельзя поднимать шума и гама около законодательной работы, требующей тишины как условия размышления и бесстрастия. Печать и само общество, до некоторой степени деморализованное митингами, этой новинкой нашей жизни, не рассчитало всех особенностей парламента, тоже совершенно нового у нас, и устроило вокруг него шумный и необузданный митинг, печатный и словесный. В парламенте было достаточно ума, гораздо больше благородства, молодого идеализма, но ему было трудно, вследствие неблагоприятных внешних условий, не сорваться и не заразиться всей психологией и нравами митингов же. Мы не хотим все-таки сравнивать его с митингами, к чему в жару полемики прибегали некоторые, но, несомненно, он вдохнул в себя, пусть и немного, этого митингового воздуха, горячего и безрассудного. И приходится повторить о нем бессмертный скорбный стих Некрасова, что
Суждены нам благие порывы,
Но свершить ничего не дано.
Когда пыль уляжется, когда политик возьмет летописи первого русского парламента, — все же светлая тень ляжет на его память. И мы эту память должны строго хранить как некоторую национальную ценность. Наша молодость, политическая незрелость, безграничная вера и доверчивость отразились в нем. Зрелые профессора приняли участие в затее перерешить все «от Адама» и дать не только России, но чуть ли не всему свету образ истинно райского жития, до вкушения от древа познания, с великою райскою аксиомою: «земля — Божья» и на ней не полагается ни острогов, ни суда, ни казней. Положение законодателей увлекает, как и каждое. «Пиши законы»… На это предложение трудно удержаться, чтобы не ответить порывом: «Я сперва переменю законы Вселенной и уж потом, как мелочью, займусь законами русскими». Такова попытка Думы потрясти детскими руками институт собственности, институт наследственности, частное землевладение. Об это обломали свои руки Гракхи и Цезарь. Но что Цезарь перед Ковалевским и Аладьиным…
Мы уверены, что горячие встречи наших думцев за границею объясняются желанием оказать привет именно молодости. Старая Европа, слишком усталая, немножко даже износившаяся, протянула руки к нашим лидерам. Она как бы говорила им: «Дети мои! Как я узнаю в вас мое детство, когда я тоже ко всему тянулась и ничего из ваших предположений не достигла! И теперь живу кое-чем, живу с комфортом, удобно, благополучно. Придет час, и вы узнаете, что это все, что можно на земле».
В последующей нашей парламентской жизни, бесспорно, и мы остановимся над этою же задачею: не надо такой шири, нужно взять все уже. Ширь — это поле, дикое, неудобное. Ширь — доисторический быт. Дорога именно начинается с сужения. Возьмем все уже и сделаем все прочнее.
Вот завет.
Впервые опубликовано: «Новое Время», 1906. 12 июля. N 10893.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_vchera_i_zavtra.html.