Не успели отдохнуть и покормить, как следует, лошадей, как уже опять тронулись в поход. Не прошел я и десяти верст, как лошади мои до того утомились, что не могли везти орудий, и я принужден был в одном большом селении отстать от армии и остановиться. Селение было недалеко от большой дороги, где французы всё лето шлялись взад и вперед, но мы достали без затруднения очень хорошего корма, состоявшего из немолоченных овсяных снопов, и не только выкормили лошадей, но еще нагрузили на лафеты в запас. Отдохнули сами, и хотя поздно, но догнали армию в тот же день.
Кажется, на другой день пришли в Копис, где нам дали квартиры и назначили дневку. Было благодарственное молебствие за победу, но из нас никто не ходил в церковь, а, собравшись, толковали о прошедшем деле. Стало известно, что несколько французских корпусов уничтожено, забрано с лишком сто орудий, много обозов и множество пленных. Не только казаки, но и солдаты носили и продавали, захваченные в неприятельских обозах и снятые с убитых и пленных, вещи: мундиры, дорогие шарфы и эполеты, платки, шали, шкатулки и разные другие вещи. Продавали также и лошадей, хотя очень хороших, но тощих и попорченных. Всё отдавали за самую безделицу, но и то покупателей было мало. Нам досталось как-то несколько листов географических карт России, в том числе и карта губернии, в которой я жил до поступления на службу. На картах означено было по-французски, очень отчетливо, всё до малейших селений и дорог, мне совершенно известных.
Несмотря на успех наш в последнем сражении, действиями некоторых наших начальников были не совсем довольны. Особенно в нашем корпусе обвиняли генерала Тормозова за то, что он, остановившись на возвышенности подле дороги, по которой отступали французы, не ударил на них тотчас, а приказал кричать «ура».
После обеда приказано было переправляться чрез Днепр. Пехоту перевозили на паромах, кавалерия переходила по плавучему бревенчатому мосту, нарочно для нее устроенному, а для артиллерии наводили понтонный. Мост был еще не готов и около него собралась артиллерия почти со всей армии. У моста все роты столпились и перемешались, как попало, без всякого порядка. Когда кончили мост, начали переправляться; при этом произошло большое замешательство: всякому хотелось переправиться вперед, тем более что подошли квартирьеры и объявили, что за мостом, в близлежащем селении, заняты и квартиры. Спуск на мост был довольно крутой, орудия и ящики бросались без всякаго порядка, мост сильно колыхался. Командир понтонной роты уговаривал и кричал, чтобы наблюдали порядок, потому что, в противном случае, испортят мост, но ничего не мог сделать. Наконец артиллерийские ротные командиры сошлись и уговорились, чтобы спускать сперва те орудия и ящики, которые ближе к переправе, несмотря на то, какой они роты. Подошли еще драгунские полки, вздумали тут же переправляться и оттеснять артиллерию. Проскочит, например, орудие или ящик, а между ними несколько кавалеристов… Произошел совершенный беспорядок. Мост едва держался. Начальник понтонов кричал, что этот мост назначен именно для артиллерии, а для кавалерии бревенчатый; что пойдет жаловаться главнокомандующему на такой беспорядок, но ничто не помогало. Командир одного драгунского полка, здоровый, плотный мужчина, на огромной лошади, в шинели с бобровым воротником, стал на косогоре, впереди зарядного ящика, готовившегося к спуску, махал нагайкой на ездового и бил лошадей по головам, а кавалеристам приказал пробираться сзади себя берегом реки, и этим всех вывел из терпения. Некоторые ротные командиры бранились с ним, а несколько офицеров зашли сзади и ударили ящичных лошадей нагайками. Лошади бросились, сбили кавалериста на мост и с ящиком поскакали. Лошадь кавалериста впереди ящика вертелась на мосту взад и вперед, несколько раз чуть не упала с него в воду, но всё-таки кончилось без несчастья. Смотря на это, все смеялись, не только артиллеристы, но и драгуны, которые, поворотив назад, пошли к другому мосту и нам не мешали более. Установился порядок; нашей роты несколько орудий и ящиков переправились скоро, а остальные чрез несколько часов; так было и с другими ротами. Тут же отделились от нас четыре наши орудия. Им назначено было идти с поручиком в отряде генерала Ермолова при Софийском полке.
От Кописа до самой Березины шли мы обыкновенным порядком со своими полками. Особенного ничего не случилось. С самой переправы чрез Днепр начались морозы и продолжались несколько дней, правда небольшие, полагаю, от двух до пяти градусов, но по дороге, где была грязь, там образовались кочки; оставшийся снег и, местами, замерзшая вода сделали путь чрезвычайно скользким. При небольших подъемах на гору лошади скользили и с трудом подымались. Особенно было трудно при спусках. Орудия и ящики почти постоянно спускали люди на себе; пробовали тормозить, но тормоз не держался и всё равно скользил, как и колесо; от этого очень часто ломались оси. Артиллерия начинала отставать от своих полков, и часто приходила на квартиры гораздо позже. Пехота шла безостановочно по кочкам и льду; нам же идти было очень трудно. С самого начала кампании до Тарутино были одни и те же оси; хотя под Тарутино довольно их переменили, но не могли всех исправить, и много осталось подтертых, а тут еще был недостаток в мази. Вместо мази часто употребляли сало убитого скота, а иногда доставали деготь и им мазали колеса, но этого было недостаточно. Для ковки лошадей имели достаточно подков, как заготовленных самими, так и подвезенных из Тулы. Кузнецы шли с инструментами при орудиях и на походе поправляли подковы. Когда случалось, что под орудием или ящиком сломается ось, или произойдет с ними какая-нибудь другая порча, то их оставляли с мастеровыми при фейерверкере и догоняли роту всегда почти в тот же день, и, редко, на другой. В нашей роте оставалось восемь орудий, а четыре были откомандированы к отряду генерала Ермолова. Под квартиры давали нам по одному или по два двора. Артиллерию ставили подле дороги, лошадей по дворам под навесами и в сараях; посреди двора раскладывали огонь для караульных, и на нем же варили для солдат пищу. Офицеры располагались в избе; ротного командира помещали на лавках в переднем углу, а сами располагались подле него на полу — на соломе. Солдатам приказывали размещаться по возможности тут же. Помещались и на печке, и под печкой, и на лавках, и под лавками, и на полу, так что трудно было пройти ночью до дверей. Хотя воздух был спертый и тяжелый, особенно к утру, но мы так уже привыкли к этому, что не чувствовали влияния дурного воздуха на наше здоровье. Корм для лошадей доставали фуражировкой, а для людей подвозили сухари. Очередной офицер на походе заботился о фураже. Как только замечали, хотя бы в стороне за версту и более, какое-либо селение, где надеялись достать чего-нибудь из фуража, то и отправлялись туда. Доставали сено и немолоченые снопы, да и для себя — что попадется: капусту, картофель, горох, а изредка и хлеб; забирали и коров, и баранов, и свиней; однажды достали даже кадушку меду, и так как чаю не было, то варили из него сбитень и им согревались. На жителей мало обращали внимания, да они и не противились; ворчавших из них еще и укоряли: «Вишь, — говорили, — французов кормили целое лето, а для нас так и жаль». При поисках за фуражом оказывали нам большую услугу те солдаты, которые в мирное время были негодяями и плутами. От их быстрого взгляда ничто не укрывалось, хотя жители и старались, по возможности, прятать свои продукты. Был у нас солдат, прослуживший уже лет тридцать, но еще бодрый и расторопный. Под Бородино ему пулей повредило глаз, но он следовал при роте, и хотя под Тарутино излечился, но всё-таки окривел. Он всегда почти ходил в квартирьерах и любил выкидывать разные штуки, особенно с евреями[1]. За всем тем солдат этот был в роте всеобщим любимцем. Начальство поневоле не обращало внимания на наше нелюбезное обращение с жителями селений, где мы делали фуражировку, так как нужно было продовольствовать людей и лошадей, о чем оно заботилось более всего. Бродяжничества решительно не было; без офицера или, по крайней мере, фейерверкера никто не смел отлучаться в сторону. Строго запрещено было брать что-либо из вещей, даже полушубки некоторые из солдат доставали под большим секретом. Вообще от Кописа до самой Березины, собственно, мы не нуждались в продовольствии, равно как и наши четыре орудия, бывшие в отряде ген. Ермолова и шедшие по большой, пройденной французами, дороге, хотя там, по рассказам, и труднее было доставать его.
После Бородинского сражения, взамен потерянных в нем людей, дали нам большею частью молодых рекрутов и лошадей на взгляд хороших, но ненадежных и сомнительных. Как люди, так и лошади, к трудностям похода были непривычны, и еще около Красного между ними начало оказываться расстройство; начиная от Кописа, несколько лошадей пало, особенно при спусках и подъемах на гору; люди также начали болеть и отставать. После сражения под Малоярославцем пополнили нашу роту также молодыми лошадьми, а солдат прислали из полков, человек двадцать или тридцать. Солдаты эти были, можно сказать, полковой брак и пользы от них было мало; они только носили воду и дрова, раскладывали огни и варили пищу. Оставшиеся милиционеры были больше при обозах. Вся тяжесть и труд лежали на наших старых, уцелевших людях, равно и на лошадях. В обыкновенных походах солдат имеет время отдохнуть, обсушиться и оправиться, а тут не было ни времени, ни места. Старый солдат найдет еще время и обсушиться, и вымыть белье, а, главное, позаботиться о ногах: как ни устанет, но у костра обсушит обертки и оправится. Молодой же, напротив, норовит более отдохнуть и выспаться, и как день-другой не подумает о себе, так и опустится до того, что не может исполнять службы. Ротный командир и офицеры за этим строго смотрели, фейерверкерам и даже старым надежным солдатам поручали по нескольку человек для присмотра, но, несмотря на это, солдаты всё-таки заболевали; особенных болезней они не имели, а нуждались большей частью в отдыхе, и их, в таком случае, оставляли по дороге. Порядок и устройство между солдатами много зависели от бдительности и забот ротного командира, так как это имело влияние на прочих офицеров и — при посредстве их — на низших чинов.
Часто случается, что в мирное время несколько рот, даже одной бригады, близко стоят одна от другой, имеют одинаковые выгоды и получают одинаковое продовольствие, но, несмотря на это, одни из них бывают отличные, а другие плоховатые. В 1812 гуду редкая из артиллерийских рот столько была в делах и столько потерпела, как конная рота полковника Никитина из нашего корпуса, и, несмотря на это, окончив кампанию, могла следовать, куда угодно; это от того, что, когда она стояла еще около Луцка, вблизи нашей роты, считалась образцовой по устройству и заведенному в ней порядку. Наша рота понесла тоже много потерь, два раза пополнялась неопытными людьми и молодыми, непривычными лошадьми и, несмотря на всё это, в Вильно пришла в таком виде, что могла следовать дальше, а после кратковременного отдыха, и выдержать какой угодно поход. От Малоярославца до Вильно в нашей роте отстало, может быть, человек двадцать солдат, из которых половина догнала нас, и потеряно было каких-нибудь десятка полтора лошадей: при описанных выше трудах и недостатках этого нельзя еще считать за большую потерю. О пехотных полках я не могу судить, но об артиллерийских ротах могу по справедливости сказать, что те роты, которые во время кампании дошли до крайнего расстройства, и в мирное время были не в отличном состоянии.
Вошло в обыкновение награждать в военное время за сражения, где человек терпит только в продолжение нескольких часов, но в особенно трудное время, как например в 12-м году, где офицеры одной команды заботились, а другой, так сказать, прохлаждались, мало обращалось внимания на их деятельность. Конечно, нельзя взыскивать там, где нет ни продовольствия, ни выгод, но следовало бы обращать внимание на особенное рвение и неусыпность, как ротных командиров, так и низших офицеров, тем более, что в такое время легко можно было сделать заключение о состоянии рот, стоило только взглянуть на них. В одних, например, ротах лошади были разбиты, с осекшимися хвостами; конская сбруя была оборвана и связана веревками, много орудий и ящиков тащилось на санях. Другие роты, при тех же условиях, были хотя и не в отменном, но в довольно хорошем виде.
Известно было, что фельдмаршал идет с нами стороной. Хотя наша главная армия и отстала от французов, но их всё-таки гнали впереди нас генералы Платов, Ермолов и Милорадович. Сперва напирал на них граф Витгенштейн, а генерал Чичагов приближался к Березине с противной стороны. Полагали, что Наполеон и вся его армия окружены, а на Березине будет конец и им и войне. Об этом знали не только офицеры, но и солдаты, и потому, несмотря на все трудности, шли бодро и весело, даже пеняли на фельдмаршала за то, что тихо идем; всякий думал: «Мы тоже трудились целое лето, а там без нас кончат и заберут всех французов, и мы останемся в стороне». Во время всех переходов от Тарутина до Березины, фельдмаршал Кутузов часто останавливался около дороги и смотрел на проходившие войска, иногда и под дождем; случалось, говорил солдатам: «Что, устали, ребята? Холодно? Ели ли вы сегодня? Нужно отстоять матушку-Россию, надо догонять и бить французов!» — и тому подобное. На всё это проходившие солдаты кричали: «Рады стараться, ваше сиятельство»! Обыкновенно он стоял или же сидел на простых складных креслах, в простом сюртуке и фуражке, без всяких принадлежностей своего сана; с неразлучной казачьей нагайкой на ремешке через плечо. Никак мы не могли разгадать, для чего у него нагайка, тем более, что никогда не видали его верхом на лошади. Офицеры говаривали обыкновенно: «Хитрый наш старик Кутузов, знает он, как подобраться к солдатам».
Не доходя еще до Березины, разнесся слух, что Наполеон разбил генерала Чичагова под Борисовым, переправился со всей армией благополучно через Березину и ушел от наших армий. Слуху этому не верили, зная совершенное расстройство неприятеля под Красным, и никак не полагали, чтоб он мог разбить Чичагова и уйти, тем более, что ничего не слышали о соединении с Наполеоном, после Красного, французских корпусов, бывших против генерала Витгенштейна. Потом узнали наверное, что французы оттеснили авангард Чичагова к Борисову, переправились чрез Березину и ушли. Не могли понять, как это случилось и все были в каком-то недоумении. Узнав обстоятельно о переправе Наполеона, не только низшие офицеры, но даже некоторые генералы говорили, что Чичагов действовал как будто по предписаниям Наполеона. Негодованию не было пределов. Солдаты же решили по-своему: что Чичагов изменник и пропустил французов, что его подкупил Наполеон, и даже определили, сколько дал бочонков золота. Офицеры, конечно, не верили такому вздору.
В войне 1812 года три случая, до настоящего времени, не разъяснены как следует: московский пожар, расстройство французской армии и переправа Наполеона чрез Березину. Наши историки и иностранные писатели, бывшие при этих случаях и не бывшие, излагали свои мнения о них, но точно ничего не объяснили; особенно у иностранных писателей много заблуждений и пристрастия. Почему же и мне не изложить своих мнений об этих происшествиях, как свидетелю их, и мнений, слышанных мной тогда от старших и оставшихся у меня в памяти.
О Московском пожаре я уже высказал свое мнение прежде. Что же касается до расстройства французской армии, то напрасно приписывают его недостатку продовольствия. Не говоря о главной нашей армии, шедшей стороной и имевшей, сравнительно с другими, больше выгод, следовавшие по следам французов: Платов с казаками и другие наши отряды, а также и корпус Милорадовича, имели достаточно продовольствия, как для людей так и для лошадей, потому что имели свободу и время рассылать фуражиров по сторонам; французы же, напротив, в бегстве нигде не имели возможности остановиться, тем более отлучиться с большой дороги для правильной фуражировки, а отлучались только бродяги и мародеры, которых наши партии забирали, а жители истребляли. Морозы также не были причиной истребления французов. С самого выступления нашего из Тарутинского лагеря, а французов из Москвы, самая несносная погода была, когда мы шли от Малоярославца к полотняным заводам, а оттуда к Вязьме. Дождь шел с холодным ветром, и по проселочным дорогам грязь была страшная. Французам же по большой дороге было удобнее идти, нежели нам. Когда приближались к Вязьме, по ночам были небольшие заморозки, а днем делалось тепло; так было и во время сражения. От Вязьмы до Ельни шел снег и дня два или три были метели с ветром при небольших морозах. От Ельни сделалась оттепель и снег почти растаял, а когда проходили селение Бяхово, где был взят отряд французов генерала Ожеро, то стало совершенно тепло. Потом начались опять морозы и сделалось скользко. Лошади французов не были подкованы на острые шипы и от того терпели больше наших. Людям же, как их, так и нашим, во время морозов было идти легче. Когда поравнялись со Смоленском и подвигались к Красному, то было несколько морозов, я полагаю, градусов в 10 или 12, но при тихой погоде, и морозов этих мы почти не заметили. Что морозы были небольшие, можно заключить из того, что Днепр чуть замерз, так что после двухдневной оттепели лед разошелся. Во время сражения под Красным, была оттепель и шел мокрый снег. Походом от Красного до Кописа шли по грязи, смешанной с снегом, а в самом Кописе, когда переправлялись через Днепр, было до того тепло, что, находясь почти целый день на берегу Днепра без движения, не чувствовали холода и на реке не было заметно льда: в противном случае не могли бы устоять мосты, как плавно́й — бревенчатый, так и понтонный, а пехота переправляться на паромах. От Кописа до Березины опять начались небольшие морозы и была гололедица такая, что не только французским, но и нашим лошадям было трудно. Когда приблизились к Березине, то потеплело и 10 ноября, когда переправлялись мы с главной армией по бревенчатым плавны́м мостам, льда на реке решительно не было, а шел густой снег большими хлопьями. Всем известно, что Наполеон строил мосты на Березине, когда переправлялся через нее, значит, морозы хотя и были, но самые малые.
Русская армия, отступая от самого Немана и Вильно до Москвы, разъединенная неприятельскими войсками, и по частям, и соединенно, везде отбивалась. Не только ни один корпус, но даже отдельный отряд или партизанский разъезд не был уничтожен или разбит. Все отступали с большим трудом, но обыкновенным порядком; хотя часто шли и ночью, но всегда имели отдых. Все были раздражены нашествием неприятеля и бедствием России. Полагали, что неприятели очень многочисленны, но Россию нужно отстоять, а потому не только не теряли духа, а еще более укреплялись. В разных битвах много теряли людей, знали, что еще будет много битв, всякий считал себя обреченным на смерть, и все готовы были ее встретить.
Под Бородино были огромные потери, но, несмотря на это, фельдмаршал полагал возможным сразиться на другой день, уверенный в отчаянной защите войск. Если бы на другой день он сразился, то, вероятно, наша армия была бы истреблена, а от французов остался бы только численный их излишек, каких-нибудь тысяч пятьдесят. С этими остатками едва ли осмелился бы Наполеон идти в Москву, а если б и пошел, то не удержался бы долго и последствия были бы почти те же самые, какие и случились. Зато какой бы памятник остался в России! Триста спартанцев легли в Фермопилах, и более двух тысяч лет сохранилась о том память. Памятник при Бородино сохранился бы, пока существовала история и человечество. В сражении под стенами Москвы было бы тоже самое. Уныние в русской армии появилось с отдачей Москвы, но ненадолго: под Тарутино всё встрепенулось и ожило, и армия наша, бывшая тогда по наружности в таком же почти положении, как и с начала кампании, духом и ревностью стала гораздо выше. Примером этого может служить генерал Дохтуров со своим отрядом. Он выступил из-под Тарутино 10 октября рано. Целый день отряд шел по плохой проселочной дороге, по слякоти и под дождем. Поздно уже, при большой темноте, остановился он ночевать у селения Аристова; бивуака строить было некогда, а потому вся ночь проведена была под дождем и почти без сна. На другой день поднялся до света, шел тоже весь день по грязи и, немного отдохнув, в ночь выступил опять во время дождя. Перед светом пришел под Малоярославец и без всякого отдыха вступил в бой. Таким образом отряд, находившийся в движении по дурным и грязным дорогам в продолжение двух дней и двух ночей, изнуренный и истомленный, сражаясь, везде отбивал и удерживал превосходившие силами прославленные французские войска до прибытия главной армии из-под Тарутино, то есть до трех часов пополудни. Сообразив всё это, можно сделать вывод, каковы были тогда наши войска. Французы шли в Россию в полной уверенности на победу, надеясь на свою многочисленность и своего предводителя, сказавшего: «Россия увлекается роком». Они искали случая сразиться и истребить русскую армию, затем получить славный мир, почести и богатства. В разных стычках и частных сражениях увидели они, что русские не поддаются, но всё-таки полагали, что от одного генерального сражения всё зависит. Сошлись, наконец, под Бородино с русскими и тут узнали, что с ними не так-то легко сладить. По-видимому, под Бородино верх был на стороне французов, потому что мы отступали, но последствия показали, что наша армия так отделала там французов, что с тех пор они почувствовали свою слабость. Тогда они увидели, что далеко зашли, и что много им предстоит еще дела. Занятием Москвы они думали всё кончить, но когда она выгорела, то разочаровались, кажется, не только их солдаты и офицеры, но генералы и сам Наполеон, и потеряли тогда надежду на успех. Спасение свое полагали они в мире, были в том уверены и забыли, что им предстоит впереди. Увидев несбывшиеся надежды и свое невыгодное положение, французы начали роптать. Чтобы сколько-нибудь успокоить и вознаградить солдат, допущены были грабеж и своевольство; от этого утратилась дисциплина — и положено начало расстройству французской армии. Надеясь на мир, французы мало думали о приведении в порядок своей армии, много потерпевшей от продолжительных и трудных походов и беспрестанных битв, а отчасти и от недостаточности средств. Продовольствия в Москве и окрестностях хотя и было достаточно для их армии, но так как доставали они его без всякого порядка и употребляли без расчета, то часто нуждались. К тому же разгульная жизнь в Москве довела их до безвыходного положения, а подкреплений получали мало. От того они потеряли предприимчивость, уверенность в себе и прежний дух непобедимости.
Под Тарутино французы защищались слабо. Под Малоярославцем они сделали было последнюю, отчаянную попытку прорваться в изобильный край, но при всей своей многочисленности, не могли одолеть почти одного корпуса Дохтурова, удерживавшего их до прибытия армии из-под Тарутино. Потеряв надежду на успех в битве, они ретировались в беспорядке, нигде не смели уже дать отпора, а прямо, можно сказать, предались бегству, чем и думали спастись от такой воодушевленной армии, как наша. В расстроенном состоянии были они до Смоленска. Их главная армия уничтожена под Красным, а боковые корпуса на Березине. За Березиной не было уже у Наполеона армии, а были сбродные остатки, погибавшие от только что наступавших морозов. По изложенным выше обстоятельствам можно заключить, что ни недостаток продовольствия, ни морозы не были причиной гибели французской армии, а Бородинское сражение, московский пожар, потеря дисциплины и упадок духа.
Адмирал Чичагов, отделавшись от австрийской армии, действовал сначала решительно. При содействии храброго генерала Ламберта, он взял Минск, овладел Борисовскими укреплениями и занял самый город, где и укрепился. Когда французы разбили его авангард и захватили обозы, то он уехал из Борисова и до того потерялся, что не только не мешал переправе французов, но даже избегал и встречи с ними, боясь поражения. Поэтому он с умыслом не уничтожал мостов по Зембикской дороге. Чичагов, предполагая, что французы, не имея возможности переправиться по дороге в Зембик, обратятся на него, чего ему не хотелось, только стрелка́ми заслонял дорогу на себя. Вот, по моему мнению, причина действий Чичагова. Не явись он после того в нашей армии, не щадившей Барклая-де-Толли, то на него смотрели бы не слишком благосклонно.
Примечания править
- ↑ Евреи про него говорили: «Що се такий за чоловик — добре що у него одно око — як бы сему чоловику, да ще два ока — так ховай боже».
