Наша задача состояла в решительном и смелом наступлении, для освещения района перед правым флангом Восточного отряда до линии Фынхуанчен—Сюянь, а также выяснения расположения и группировки сил противника. Важность задачи была подтверждена личным требованием выяснения обстановки самого Куропаткина (я помню, что в полученной нами инструкции были указания от имени командующего армией). Конечно, задача могла быть выполнена несравненно легче и удобнее в то время, когда уссурийцы стояли в Мади, а верхнеудинцы в Сандиазе и Тхазелине, о чем я уже говорил выше, но, к сожалению, до нее додумались только теперь, когда обстановка значительно изменилась в благоприятную для японцев сторону; они продвинулись и к Далинскому перевалу правее нас, и к фронту Восточного отряда, по направлении к Тхавуану (Хояну), и к самому Мади. Если бы мы выдвинулись вперед в конце мая и всё время поддерживали бы действительное соприкосновение с противником, то, даже и будучи оттеснены, все-таки еще держались бы на высоте Мади и знали бы кое-что о японцах. Теперь же надлежало наступать от Тхазелина ощупью, в потемках, вновь искать противника и входить с ним в соприкосновение, а, при условии современной тактики, да еще в горах, это не так-то легко для кавалерии, а в особенности требовало энергии и неустрашимости, чего, как читатели уже достаточно видели, и не было у назначенного командовать конной бригадой полковника Абадзиева.
Правее нашей бригады, у д. Титуню, формировался небольшой отряд (2 роты и 2 сотни) полковника Драгомирова, имевший своей задачей поддерживать связь между 2-м корпусом г. Засулича, т. е. вообще войсками действовавшими у Далинского перевала, и Восточным отрядом, а также наблюдать-оборонять выход в долину р. Сидахыа через перевалы Пханлин и Ханцялин. Левее нас, в долине Тинтей-Мади, продолжали выставлять заставы и разведывать казаки 2-го Читинского полка. Нам было приказано оставить 1 сотню уссурийцев в д. Уцзяфан (между долиной р. Сидахыа и Тхазелином) и 1 сотню верхнеудинцев, для занятия двух перевалов южнее д. Тхазелин (Чензелин и Фынсяолин) и д. Чудяпуза. Так как в Уссурийском полку 1 сотня продолжала оставаться в отряде Мадритова, а одна держала летучую почту, а в Верхнеудинском 1 сотня была куда-то откомандирована и одна также на летучей почте, то в составе сводной бригады оказалось только 6 сотен, т. е. силы равные одному полку.
20 июня мы выступили из д. Лаодитан в 6 часов утра; у д. Пахудзай выделили 5-ю сотню, направив ее в д. Уцзяфан, причем я попросил Абадзиева взять с собой из этой сотни ее младшего офицера поручика Юзефовича, так как предвидел, что сотня будет бездействовать, а такой искусный и лихой разведчик был нам очень нужен. С этой минуты Михаил Юзефович перешел на службу во 2-ю сотню Уссурийского полка, с 6-ю казаками которой он геройски пал, окруженный врагом, в двадцатых числах июля. Так как я был инициатором его перевода, то меня мучает мысль, что я как бы принес ему несчастье.
Придя в Тхазелин, мы нашли там 2-й Верхнеудинский полк, в котором происходила перемена командования: отрешенный Перевалов сдавал полк Свешникову. Здесь мы получили сведение, что южнее перевала действует пешая охотничья команда 11-го стрелкового полка, сообщавшая о присутствии японцев в д. Каучепфузе. Так как донесение было весьма неопределенное, то было приказано 5-й сотне верхнеудинцев подъесаула Черноярова выдвинуться вперед и выяснить обстановку. Абадзиев подвел полк к перевалу и уперся: не двигаться ни шагу, пока не будет разъяснено, что происходит в д. Каучепфузе. Я не настаивал продолжать движение по следующим соображениям: если была задержана целая охотничья команда в 100 человек, то, вероятно, противник мог серьезно обороняться, а день клонился к вечеру; в Верхнеудинском полку еще не установился порядок командования, и я не успел ознакомиться с его составом, а Абадзиев входил в свою роль бригадного более чем робко. На самом деле мы делали ошибку, потому что в д. Каучепфузе было не более 30 японских кавалеристов, а охотничья команда просто боялась наступать и пошла вперед только тогда, когда двинулся Чернояров, занявший в тот же вечер не только этот пункт, но и д. Сандиазу, лежавшую в 4-х верстах южнее. По получении донесения об этом, мы вернулись в Тхазелин.
С ночлега надо было выслать разъезды. Я выслал из Уссурийского полка Карнаухова, но никак не мог добиться назначения и прибытия за получением инструкции офицеров Верхнеудинского полка. После пяти напоминаний явились Попов и Виноградов. Последний оказался офицером конной артиллерии, окончившим курс академии генерального штаба. Он пришел без очков и потому не мог читать карту, да и вообще решительно не был в состоянии усвоить поставленную ему задачу. Не знаю, откуда только свалилось это золото на украшение казаков, и каким образом мог он окончить академию.
21 июня выступили в 6 часов утра. Не доходя д. Сандиазы, пришло донесение Карнаухова, что, пройдя деревню, его разъезд попал в засаду, был обстрелян и потерял 1 казака и 1 лошадь. Раненого подобрать не успели. В Сандиазе нас встретили Чернояров со своим младшим офицером Васильковским и начальник пешей охотничьей команды поручик Остапенко; по их докладу выходило, что впереди деревни действует какая-то партия японцев; кажется, в то же время пришло донесение Виноградова, что он где-то видел издали 2 эскадрона противника. Меня удивило, что пешая охотничья команда, действовавшая самостоятельно и знавшая, что поблизости стреляли по казакам, сидит сложа руки и ничего не предпринимает, тем более что тут же оставалась сотня и подходило еще несколько. Я не делаю упрека в том же Черноярову, потому что для него еще есть нечто вроде оправдания: он донес, что занимает Сандиазу, и не получил от нас нового приказания. Конечно Абадзиеву следовало сказать Остапенко: вы находитесь в районе моих действий, а потому, если вам угодно в нем оставаться, то я принимаю над вами начальство и приказываю делать то-то, а если вы на это не согласны, то либо сидите смирно, либо убирайтесь откуда пришли. Но Абадзиев предложил ему совместные действия, и когда ему придали спешенную полусотню под начальством Васильковского, то он соблаговолил действовать и пошел вперед со своими 90 винтовками. Одновременно я приказал сотнику Савицкому с его 2-й Уссурийской сотней вынестись вперед и прогнать японцев, ибо догадывался что их было несколько человек[1].
Савицкий и Юзефович быстро вынеслись вперед, ловко спешились и несколькими залпами прогнали японцев, которые конечно, заметив наши относительно значительные силы, могли только благоразумно отступить. Должен сознаться, что эти несколько японцев достойны великой похвалы, так как сумели остановить наступление нашей бригады, и задача, поставленная нам самим командующим армией, закончилась в своем выполнении почти на позиции этой горсти. Абадзиев убедился, что вошел в соприкосновение с неприятелем, а наступать дальше значило по его мнению пробиваться и рисковать уже не одним, а двумя знаменами. Я хотел в этот день достигнуть Мади, но Абадзиев не только решительно уперся, но даже желал отступить в Каучепфузу. Мне удалось уговорить его остаться в Сандиазе на ночлег, а пока хотя порекогносцировать несколько впереди деревни, что оказалось весьма кстати, потому что мы встретили наши два разъезда — Попова и Карнауха, спросившие указания что им делать. Я объяснил, что бывшая ничтожная перестрелка не должна препятствовать продолжению их работы, и направил их вперед. Карнаухов, понесший потери, пожалуй, еще мог задержаться (он разыскал труп убитого казака, и мы его похоронили вечером), но почему не шел вперед Попов — непонятно. Но лучше всего поступил начальник третьего разъезда Виноградов. Когда я вернулся на бивак, то услышал, что этот господин уже болтается на биваке, а потому послал за ним. На вопрос, почему он возвратился, не осветив указанного ему района, он ответил, что видел 2 эскадрона противника, о чем донес, и потому возвратился. Я сказал, что ему был дан район разведки, и он не прошел и половины его; кроме того, противник отступил, и ничто не препятствовало ему продолжать движение; наконец, вернувшись, он должен был немедленно явиться к начальнику его посылавшему. Этот офицер не исполнил приказания и поручения, выказал полное непонимание службы и еще какое-то пренебрежение начальству, а между тем он остался даже без словесного выговора. Только в донесении на имя начальника штаба В. отряда я написал, что его разъезд не выполнил своего назначения. На это в штабе не обратили никакого внимания, но зато ужасно обиделся Свешников. При такой нетребовательности со стороны начальников, конечно, и такие негодные офицеры, как Виноградов, могли продолжать свою нечестную и вредную для армии службу, и, вероятно, продолжают состоять в ее рядах и поныне. Вот если бы штаб В. отряда запросил бы по получении моего донесения: а что же сделано с офицером за неисполнение задачи, то может быть мне и удалось бы тогда же избавить Верхнеудинский полк от Виноградова.
Итак, на второй день выполнения нашей стратегической разведки, намеченной самим Куропаткиным, мы продвинулись на 16 верст вперед, имели перестрелку, потери (1 казак и 1 лошадь), но решительно ничего не узнали о противнике. Я надеялся, что Орановский потребует от нас, наконец, сведений и вообще энергии, тем более, что тхазелинское бегство Абадзиева не могло внушать ему особенных надежд на его ретивость, но… нас не подталкивали, не беспокоили, и, таким образом, я не находил необходимой поддержки. Зато тормозов еще прибавилось. Верхнеудинцев от Перевалова передали Свешникову, но, спрашивается, за какие заслуги? До сих пор он решительно ничем себя не зарекомендовал, но разве не было всем известно, что этот офицер был совершенно неспособен к военной службе. Ему недоставало только одной ступни, вследствие чего он пешком ходить не может совсем, а ездит верхом с большим риском, ибо может управлять только особенно смирной или дрессированной лошадью. Ведь это был несчастный человек при боевой обстановке, одолеваемый естественной физической робостью! Можно ли в самом деле не робеть, когда и верхом, и пешком чувствуешь себя одинаково пропащим и бессильным, когда, сняв с ноги особенный механизм, надо затем его приспособлять несколько минут; а если в эту минуту произойдет тревога, неожиданное нападение? Нечестно со стороны Свешникова служить в строю не только в военное, но и в мирное время, и безнравственно со стороны начальства терпеть такую аномалию. Но Свешников был шикарным гвардейским офицером с протекцией, и конечно Абадзиев с этим считался; к тому же они были солидарны в смысле оглядки назад: первый — по своей физической немощи, а второй — по своим слабонервности и малодушию. О, как часто глаза их высказывали друг другу сочувствие во время наших военных советов, и какие молнии ненависти проносились над моей головой… но оба меня боялись и относительно иногда слушались.
Вечером же я заявил Абадзиеву, что сидеть в Сандиазе не желаю, и требую выполнения задачи, т. е. наступления; он вздумал дать мне понять, что я, как начальник штаба, являюсь только исполнителем его предначертаний; тогда я вразумил его, что, как это мне ни неприятно и даже невыгодно (выйдет инцидент), но я немедленно попрошу графа меня отчислить и объясню ему причины сего. Тогда Абадзиев сдался, и 22 июня, в 8 часов утра, мы поползли вперед. Опасного не могло быть ничего, потому что впереди нас наступали Чернояров с Васильковским и стрелковая охотничья команда; кроме того мы оставили в Сандиазе все вьюки, сотню уссурийцев и взвод верхнеудинцев, да в Каучепфузу выделили тоже один взвод. В 9 часов утра пришло донесение хорунжего Ушакова о присутствии японской пехоты у д. Семагю, вследствие чего остановились и ждали; затем несколько продвинулись вперед, а тем временем охотники и спешенные казаки заняли перевал южнее д. Киуцейгоу; сменив их 1-й сотней верхнеудинцев, мы отошли в д. Чоненпен и остались там на ночлег, хотя Абадзиев склонялся к отступлению в Сандиазу. Таким образом, на 3-й день стратегической разведки мы продвинулись на 6 верст. Высланные утром разъезды донесли:
1. ротмистр Юмуцкий, прошедший за перевал до д. Тадейзы, определил присутствие 1 батальона и 1 эскадрона;
2. хорунжий Щербачев нашел д.д. Мади, Куандепуза и Ундеапуза свободными от противника;
3. сотник Ладыженский нашел д.д. Упын и Туненпудза свободными от противника; он возвратился очень поздно вечером.
На ночь надо было выслать новые разъезды, хотя по одному от каждого полка. От Уссурийского шел Бровченко. Я пошел в фанзу к Свешникову и передал ему приказание о наряде офицерского разъезда, на что получил энергический отпор: «В полку нет свободных офицеров, и сейчас в наряде полковой адъютант Ладыженский». Я возразил, что исполнение приказания обязательно, на что Свешников ответил так: «Не могу же я послать в разъезд командира сотни», — и указал на есаула Маркозова. Я высказал, что с разъездами могут и должны ходить командиры сотен, ибо ходят и полковники. Не успел я вернуться к Абадзиеву, как следом за мной прибежали Свешников и Маркозов и начали торговаться: идти, или нет, на такое рискованное предприятие такой важной особе, как господин Маркозов. Я успел внушить Абадзиеву, что освобождение от наряда верхнеудинцев будет несправедливо по отношению к его уссурийскому полку, и потому он настаивал на исполнении наряда верхнеудинцами. Во время исполнения последнего марша, Маркозов не переставал критиковать действия нашей армии, а нашей бригады в особенности, находя, что мы наступаем вяло, нерешительно, а опасаться нечего, так как можно двигаться не долинами, а прямо горами, ссылался на полную возможность таких быстрых пробегов его кровной английской лошадью. Вот теперь судьбе было угодно испытать, насколько он обладал в действительности наступательным порывом, ибо ему представлялся отличный случай пробраться на своем скакуне далеко вперед в расположение противника и произвести энергичную разведку. Но, увы, весь его пыл пропал, все спортсменские скаковые стремления испарились, и он только обсуждал, насколько трудно выполнимо и опасно возлагаемое на него поручение, что ехать верхом невозможно, а надо ползти пешком. К несчастью, судьба окончательно его доконала. Уссурийский офицер, молодчина Бровченко, принимавший всякое опасное поручение с удовольствием и выполнявший его блестяще, на этот раз оказался без лошади, вследствие повреждения его копыта, и мог идти в разведку только пешком. Из двух намеченных мною направлений разведки, как раз одно — кратчайшее не допускало движения на конях, а другое — кружное могло быть исполнено именно так; но, правда, первое допускало незначительное удаление от наших передовых частей — некоторую связь с ними, а второе было в этом отношении несравненно опаснее. Казалось и разговаривать было нечего: Бровченко, спешенный силой обстоятельств, мог идти по первому направлению, а лихой гусар Маркозов, украшавший скаковые ипподромы, сидевший на стиплере, естественно, должен был желать разведывать во втором направлении. Однако, после часового дебата между Абадзиевым, Свешниковым и Маркозовым (я не вмешивался и только любовался), пришли к заключению, что пешком пойдет Маркозов, а верхом поедет Бровченко, который займет лошадь у казака сотни. Утверждаю, что такое решение было основано исключительно на удовлетворении чувства самосохранения Маркозова, которому Абадзиев приносил в жертву своего любимого офицера, по сравнению с особой Маркозова являвшегося простым смертным. Ясно, что такая посылка в разъезд, против желания, Маркозова, невзирая на его высокое положение и звание сотенного командира, сделало мне из него злейшего врага, а между тем доказательством его нежелания исполнить весьма обыкновенную задачу служат такие факты: 1. заступничество Свешникова, согласившегося послать его только по личному приказанию Абадзиева и после разговора с добрый час времени, и 2. отказ идти верхом, несмотря на затруднительное положение Бровченко достать себе коня[2] А между тем некоторые сотенные командиры не находили неудобным лично водить разъезды: 29 июля того же года состоявший в моем отряде командир 3-й сотни 2-го Читинского полка, есаул князь Долгоруков, сам просил у меня разрешение идти в разъезд, вместо назначенного мной его младшего офицера сотника Ребиндера, и пошел, а задача была не из легких. Крайнее недовольство Маркозова резко обозначилось следующей его бестактностью, а вернее недисциплинарным поступком. Зашла речь о том, что долго не возвращается с разведки Ладыженский, и есаул позволил себе сказать: «После случая с Виноградовым полковник Дружинин так запугал наших офицеров, что они никогда не вернутся». И это смел сказать обер-офицер в присутствии старшего начальника, старому полковнику — начальнику штаба. Во избежание инцидента, я должен был переварить дерзкую выходку, но все-таки обрезал, сказав: Ппрошу оставить в покое имя п. Дружинина и молчать».
Ввиду того, что, по всем данным, перед нами были совсем ничтожные силы противника, я рассчитывал вытащить отряд в Мади, но это мне не удалось. 23 июня мы выступили только в 10½ часов утра и дошли лишь до подножия перевала у Киуцейгоу; здесь встретили возвратившегося с разведки Маркозова, давшего более чем неопределенные сведения. Взяв с собой до 30 пеших, казаков, оставляя частые посты для связи (для обеспечения своего отхода), он продвинулся перед сторожевое охранение не более как на 4 версты и узрел движение каких-то партий японцев, не то в долине д. Туненпудзы, не то д. Санчан; он определял силы японцев в 1 батальон и 1 эскадрон, но, конечно, это было весьма гадательно. Тем не менее Абадзиев решил, что наступать, имея перед собой батальон японцев, невозможно и приказал отходить к д. Чоненпен. Производивший накануне разведку сотник Ладыженский неожиданно заявил мне, что только теперь догадался о своей ошибке, а именно: он доходил не только до д. д. Упын и Туненпудза, а на 8 верст южнее, к д. д. Чиндепфуза и Ундепфуза. Это значительно изменяло обстановку, ибо оказывалось, что далеко на юг, вправо от нас, совсем не было японцев, а так как их не было и влево, по донесению Щербачева, то, конечно, и перед нами их было весьма немного, — может быть, всё та же партия, так удачно задержавшая стрелков-охотников у д. Каучепфузы, а потом у д. Сандиаза. Если бы Ладыженский сообщил такую важную данную накануне, то, может быть, Абадзиев решился бы продвинуться до Мади, но теперь мы уже отходили, а, главное, можно ли было доверять офицеру? Можно ли было поручиться, что он не скажет через час времени, что опять ошибся, и был в другом месте. И такие ошибки делает офицер, разведывая днем, с отличной картой в руках. Я заметил Ладыженскому, что он сделал большой промах, но до некоторой степени искупил его честным сознанием своей ошибки. Тем не менее я решил избегать посылать его в разведку, так как объяснял неудовлетворительность его работы исключительно неспособностью: он проявил ведь и энергию и честность. В тот же день я имел случай убедиться в его непригодности для всякой полевой работы. Итак, за три дня наблюдения за Верхнеудинским полком, пришлось признать неудовлетворительными 3-х офицеров: Маркозова, Виноградова и Ладыженского, и, кроме того, конечно, командующего полком.
Когда сотни пошли на бивак, Абадзиев, вместе со Свешниковым, свернули с торной дороги. Нехорошо, когда старший начальник без особенной надобности удаляется от направления, по которому проходит артерия жизни отряда, ввиду постоянной возможности получить экстренное приказание и донесение, а удаление вызывает потерю времени на розыск, отдачу распоряжений и выполнение приказаний. Поэтому я не поехал с моим начальником, а оставался на главном направлении, и скоро получил сообщение из штаба В. отряда: сообщалось об усиленной рекогносцировке японцами одной из наших позиций; в то же время из сотни, занимавшей перевалы в нашем тылу, сообщалось о неудачном нападении на передовые части японцев у Тхавуана. Я поехал догонять мое начальство и убедился, что ведший его Ладыженский сумел завести на самую неудобную и далеко не кратчайшую дорогу. Располагаясь в д. Чоненпен, мы выставляли 3 заставы: одну вперед на перевал, одну вправо к д. Чудиапуза и одну в тыл в д. Тулинза. Наряд был от верхнеудинцев, и я ориентировал по карте полкового адъютанта. Выйдя на улицу деревни, я случайно заметил, что застава, назначенная стать на запад, идет на север, и потребовал объяснения от Ладыженского. Оказалось, что он опять ошибся, т. е. не сумел ориентироваться по карте и неверно направил заставу. Я останавливаюсь на промахах Ладыженского по следующим соображениям. Это был молодой человек, развитой, смышленый, даже пописывавший статьи в газеты, обладавший интересом к делу и не лишенный энергии, но он был совсем не подготовлен службой мирного времени, как полевой офицер, а потому его полная неспособность, выказанная в разведке и даже в ориентировке по карте, происходила от плохой постановки кавалерийской службы у нас вообще: офицеров обучали ездить, скакать, рубить, но забывали о главном — искусстве ориентировки в поле и разведки. Этого не требовали и этому не обучали, или обучали слишком мало и плохо.
В 3½ часа приехал на бивак жизнерадостный Бровченко и доложил, что Мади по-прежнему японцами не занято, а только на масляном заводе стоит около одной роты и одного эскадрона. Этому офицеру Абадзиев доверял безусловно, а потому мне удалось убедить его, что задерживаться перед такой горстью противника совестно, а потому надо на следующий день, хотя бы и с перестрелкой, продвинуться вперед. Все распоряжения для наступления были сделаны, но позднее получились донесения с тыла от Арсеньева, занимавшего перевалы, о занятии японцами долины севернее д. Тинтей, а от Виноградова (из Каучепфузы) о появлении их южнее этой деревни; кроме того, Васильковский, ставивший пост в д. Тулинза, доложил, что встретил японский разъезд, по которому стреляли казаки. Абадзиев не только отменил наступление, но приказал всем быть в полной готовности (под седлом) и решил отойти в Сандиазу. Он спросил меня официально, как начальника штаба, считаю ли я нужным отступить. Я ответил ему, что ни под каким видом отходить назад не следует, потому что занятие японцами долины Тинтей, основанное на каких-то слухах, очень сомнительно, что японские разведчики легко могли забежать и в Тулинзу, так как весь район левее нас свободен от наших войск, что, отдав противнику перевал Киуцейгоу, мы значительно стесним и затрудним себе ведение разведки, наконец, что стоянка в Сандиазе лишь немного безопаснее стоянки в д. Чоненпен. Мы имеем задачу наступательного характера, а потому пятиться назад при отсутствии напора противника нельзя. Но я был только исполнителем предначертаний полководца, а потому в 6½ часов утра мы начали отступательный марш и прибыли в д. Сандиазу.
Утром пошли к противнику 2 офицерских разъезда: Люмана (уссурийцы) и Секретева (верхнеудинцы), а на д. Тинтей разъезд Васильковского. По дороге мы оставили заставу под начальством хорунжего Ушакова (верхнеудинцы) в д. Тулинза. Скоро Секретев донес, что близ перевала Киуцейгоу встретил пеших и конных японцев (это было естественно, потому что противник, видя наше отступление, выслал за нами свои разъезды и патрули), давших по нему несколько безвредных залпов. Молодец не только не ускакал от противника, а еще подобрал на своих лошадей пеших казаков 3-й сотни Уссурийского полка, которые, согласно первоначальному предположению наступать, с рассветом выдвинулись на разведку. Я не успел вернуть их, так как они выступили ранее назначенного мной им часа. Около 4 час. дня Свешников пришел доложить, что на заставу у д. Тулинзы наступают японцы, и он выслал в подкрепление полусотню под начальством Маркозова. Я увидел, что происходит что-то неладное: почему застава не донесла старшему начальнику? отчего последний узнает о сделанном уже распоряжении Свешникова? Абадзиев немедленно приказал седлать всем сотням, и мы поехали вперед к окраине деревни. К удивлению, все наши передовые части, а именно: разъезд Секретева, застава Ушакова и полусотня Маркозова находились уже на позиции у самой Сандиазы, а, следовательно, можно было думать, что их оттеснил противник. В данном случае Абадзиев правильно произвел тревогу всему отряду, ибо, если передовые части необыкновенно спешно отошли к самому биваку, даже не донося об этом, то с минуты на минуту можно было ожидать атаки противника. Едва мы выехали из деревни, навстречу прискакало несколько верхнеудинских казаков; один вез на седле раненого японца в одном белье, без фуражки, другой седло японского образца. Рассматривать трофеи не было времени, но все-таки мне врезалось в память интеллигентное, красивое лицо молодого японца и страдальческое выражение его глаз. Мы ждали наступления противника, видели доказательства его близости, но решительно ничего не понимали в обстановке. Я увидел Юзефовича и приказал ему, взяв разъезд, вынестись вперед и осветить обстановку. Юзефович бывал якорем спасения: за него хватались всегда в трудные минуты. «За мной, наметом», — скомандовал он, и маленький лихой татарин исчез с нашего горизонта, а я с этой минуты перестал беспокоиться.
Абадзиев верхом влетел на остроконечную сопку, на позицию ретировавшегося победителя (!) Маркозова. Казаки лежали, с заряженными винтовками в руках, готовые отрыть огонь против… мифа или миража. Свешников и другие офицеры смотрели в бинокль. Кто-то сказал: «Видно, как перевязывают раненого». А я в бессильном негодовании и тоске думал: что за позор! расстреляли ничтожный японский разъезд, а затем отошли без оглядки поближе к своим, забыв о священной обязанности охранять отряд, лишь бы самим очутиться в безопасности, даже не подумав донести о своем отходе, особенно ввиду того, что есть на чем отыграться — есть трофеи, и можно хвастаться блестящим делом. Я отношу все эти мои слова всецело по адресу Маркозова, пожавшего лавры этой перестрелки, описанной в реляциях, газетах и составившей реноме его имени. Впрочем, он рекламировал себя при всяком удобном случае и даже за бой у д. Тунсинпу, где из всех чинов вверенного мне отряда оказался по доблести из последних, хотя и был ранен. Вот как на самом деле произошла ретирада Маркозова (но не верхнеудинцев) в д. Сандиазу.
Как уже сказано выше, сотник Секретев был обстрелян выдвинувшимися вслед за нашим отступлением партиями японцев, но он не бросил соприкосновения с ними, а, постепенно отходя, зорко следил. Поровнявшись с заставой, которой командовал его товарищ по Л.-Гв. Атаманскому полку Ушаков, оба офицера решили устроить засаду и выбрали весьма удачное место вблизи д. Тулинза. Японский разъезд, силой до 20 коней, весьма неосторожно продвигался вперед, и, вероятно, лихие офицеры расщелкали бы его в полном составе (они имели несколько десятков казаков), но на беду донесение о приближении японцев попало помимо старшего начальника Свешникову, который и распорядился самовольно, послав Маркозова с полусотней. Этот едва не испортил всё дело, но Секретев успел вовремя указать ему скрытый путь следования и место расположения, дабы не спугнуть зарывавшегося противника. Командование принял Маркозов, как старший, и открыл слишком рано огонь, так что японцы, потеряв одного раненого, одну раненую лошадь и одну убитую, успели ускакать. Немедленное затем отступление Маркозова к Сандиазе не может быть ничем оправдано. По его показаниям, тотчас же выскочила рота японцев и начала обстреливать казаков, так, что раненого японца подбирали уже под огнем противника. Допустим, что это было так, и за японским конным разъездом следовала близко пехота, но однако она не помешала взять раненого и не нанесла никаких потерь нам (не было ни одного оцарапанного пулей казака). Какое право имеет сторожевая часть отходить к биваку охраняемого отряда, не получив на то приказания и не будучи теснима или обходима противником? Ведь Юзефович проезжал место расположения заставы и донес, что ни одного японца не встретил; и действительно, если бы там была рота, то он подвергся бы обстрелу, наступая долиной совершенно открыто. Утверждаю, что после расстрела японского разъезда, верхнеудинцам не угрожали никакие японцы, пешие или конные, доказательством чему служит еще тот факт, что их казаки успели не только увести раненого японца, но еще и обокрасть его. Это был несомненно унтер-офицер, а вернее офицер, на что указывали особенно интеллигентная наружность и показания китайцев, которым на следующий день японцы прислали предложение большого денежного вознаграждения за доставку тела убитого. Следовательно, при унтер-офицере или офицере должны были быть часы, компас, револьвер и бумажник с деньгами, но ничего этого не получило начальство, ибо всё осталось у казаков, раздевших раненого. Вообще в отношении приобретенных трофеев было поступлено безобразно. По закону, всё взятое у противника имущество представляется по команде и никоим образом не составляет собственности лиц его забиравших, но в данном случае, вопреки моим настояниям, Абадзиев оставил всё в распоряжении Маркозова, который взял себе коня и роздал кое-что другим участникам перестрелки. Замечательно, что нам не были даже переданы целиком разысканные в платье убитого книжки и документы, которые я должен был идти отбирать лично в расположение верхнеудинских офицеров.
Это ничтожное само по себе дело принесло только существенную пользу Абадзиеву, воспользовавшемуся таким случаем доказательства присутствия перед нами японцев оправдывать свое бездействие и нежелание наступать. Для большего выяснения обстановки, с рассветом 25 июня, были направлены офицерские разъезды: Лутовинова (Уссурийского п.) и Черемухина (Верхнеуд. п.) по главному направлению на Мади и левее; оба шли на конях и потому добрались только до д. Чоненпен, лежащей в 6 верстах, не открыв ничего. Посланный правее на д. Упын Юзефович донес, что встретил японцев, возвратил на бивак лошадей и пошел вперед пешком; для этого офицера не было отговорки: «не пущают», — и без выполнения задачи он не возвращался. В тот же день прибыл Васильковский, разведывавший у д. Тинтей и восточнее, и доложил, что присутствия японцев не обнаружил, но, по сведениям китайцев, их разъезды иногда посещают этот район. Обстановка вообще начинала выясняться, и оказывалось, что она почти совсем не изменилась за последний месяц. Одна японская армия медленно продвигалась к позициям В. отряда на этапной дороге Ляоян—Фынхуанчен, другая оперировала против войск г. Засулича, в направлении от Сюяня на Далин—Хайчен; узел Мади был теперь в сфере влияния японцев, и они продвинули свои небольшие прикрывающие части по 3-м направлениям, на Тинтей, Тхазелин и Титуню. Ввиду полной пассивности наших передовых частей, японцы стали смелее и выдвинули даже вперед конные части, одна из которых попалась в засаду верхнеудинцев. Так как, согласно донесениям разъездов, японцы продвинулись к северу от Мади незначительными силами, а левее нас их также не было (донесение Васильковского), то я уговорил Абадзиева продвинуться вперед и, заняв перевал Киуцейгоу, или дойти до Мади всеми нашими силами, или хотя бы дать возможность пробраться туда отдельным разъездам.
26 июня в 8 часов утра первые сотни обоих полков выслали свои спешенные части по хребтам, окаймляющим долину Сандиаза—Киуцейгоу, и тем обеспечили наступление остальных сотен долиной. Хотя такой способ наступления кажется некрасивым по своей медленности, особенно для конных частей, но, будучи в соприкосновении с противником, наступать иначе слишком рисковано, ибо можно ожидать засад противника за каждой сопкой. В горах всякая конная часть представляет из себя не более как ездящую пехоту, и, только при таком взгляде на нее, может приносить пользу армии. Если судить по донесениям Лутовинова и Черемухина, то японцы должны были встретить нас ближе перевала Киуцейгоу, но, вероятно, они отошли при нашем приближении, и спешенные казаки заняли перевал беспрепятственно; кто-то донес (кажется ротмистр Юмуцкий) об отступлении 100 японских пехотинцев и 1½ эскадронов. Пройдя д. Чоненпен, мы остановились. Абадзиев пришел в крайне нервное состояние, засуетил всех, посылал сбивчивые приказания подполковнику Маркову, командовавшему спешенными частями, и, наконец, приказал отходить в Сандиазу, находя слишком рискованым выдвинуться за перевал. Большинство офицеров было недовольно, потому что который раз мы уже танцевали кадриль между Сандиазой и перевалом Киуцейгоу и всё никак не могли продвинуться за перевал, а японцы либо отступали, либо отсутствовали. Я сужу о недовольстве офицеров потому, что даже такой образцовый, как Бровченко, позволил себе странную выходку при своем докладе о действиях спешенных частей, в которых он принимал участие. Вечером Абадзиев торжествовал, так как вернувшийся с разведки сотник Попов доложил ему, что видел у д. Лиудепузы (за перевалом) стоявших на привале 400 пеших и 150 конных японцев, расположение коих указывало намерение приготовить нам засаду. Я не имею оснований не доверять виденному Поповым, но, при условии высылки нами спешенных частей по хребтам, мы никак не могли попасть в засаду, и тот же Попов мог нас предупредить о ней. Но, по крайней мере, подравшись с японцами, увидя, что они в серьезных силах преграждают нам дорогу, у нас больше не было бы сомнений в невозможности наступать к Мади, а пока всё-таки были одни догадки. Так как вернувшийся с разведки Юзефович определил присутствие японской пехоты у д. Яндзелу и движение их разъездов по долине от этой деревни к д. Чиденпфуза, и поступили сведения, что противник обнаруживает наступление в окрестностях д. Намаю, против перевала Пханлин (южнее д. Титуню занятой отрядом Драгомирова), то можно было определить силы японцев на линии Мади—Яндзелу—Намаю в 2 батальона и 2—3 эскадрона. Этого было достаточно, чтобы наша наступательная задача замерла навсегда, и теперь мне оставалось только настаивать на удержании за собой Сандиазы, ввиду того, что Абадзиев и Свешников склонялись к расположению за перевалами Фынсяолин и Чензелин, в Тхазелине. Как кошмар стояла перед ними возможность обхода нас противником со стороны Тинтей, или от перевала Пханлин, но я не уступал им и, пока состоял начальником штаба бригады, не отдал Сандиазы японцам.
Для нашего непосредственного охранения в д. Сандиаза мы выставляли одну заставу на юг, к д. Аллотунь, и две на запад, на высоты д. Сандель и южнее д. Кучитен; кроме того 20 казаков, под начальством офицера, стояли в д. Каучепфузе, освещая направление на д. Тинтей и держа связь с 2-м Читинским полком. 27 июня случилось неприятное происшествие на сторожевом охранении. Им ведал в отношении расположения и применения к местности, а также поверки службы, прикомандированный к Уссурийскому полку патентованный разведчик подполковник Марков, производивший впечатление дельного офицера, но его положение в полку было неопределенное, и Абадзиев относился к нему, как к постороннему ему человеку, хотя больше штаб-офицеров в полку не было, не считая Савицкого, остававшегося почти всегда при обозе в тылу. Думаю, что Марков, не чувствуя под собой почвы, не относился с достаточной требовательностью к выполнению сторожевой службы, и она часто хромала; обыкновенно он указывал офицерам по карте, пункты расположения застав и постов, не отдавая себе отчета в том, что заставу еще можно поставить по двухверстной карте, но посты ее никоим образом. Когда же наряд держали верхнеудинцы, то Марков совсем не распоряжался. Абадзиев не обращал внимания на мои доклады о неисправности сторожевой службы и, конечно, не поручил бы мне ее поверку, опасаясь инцидентов, особенно с верхнеудинцами. Наконец, пришлось обратить некоторое внимание, ибо мы узнали, что японские пехотинцы напали среди белого дня на уссурийскую заставу у д. Сандель, захватили в плен не раненым часового, увели одну и убили 3-х лошадей; казаки заставы разбежались, побросав вьюки, снятые с лошадей. Абадзиев немедленно произвел тревогу (о сколько тревог пережил я под его начальством в Мади и Сандиазе!) и выслал к д. Сандель сотню с Марковым, который теперь лично расположил части сторожевого охранения. Оказалось, что застава, вопреки приказанию, была под начальством не офицера, а урядника, расположившего ее на скате идущем от противника, имея перед собой лес, по которому и подкрались японцы. Я сам осматривал это место по указаниям казаков, бывших в составе пострадавшей заставы.
28 июня прошло спокойно. Из высланных 3-х разъездов 2 не доставили никаких сведений (у меня отмечено в записи: офицеры своих задач не исполнили), а один (Люман), разведывавший на д. Семагю, донес об отсутствии противника. Вечером командир 4-й Уссурийской сотни, стоявшей на южной главной заставе, донес о приближении японского эскадрона; посланный на подкрепление есаул Арсеньев выяснил, что это был китайский скот. В 3 часа ночи, в помещение занимаемое Абадзиевым, зашел без приглашения пьяный командир 1-й сотни есаул Мунгалов и занимал его своей беседой часа полтора. Отмечаю этот факт распущенности офицера и слабости командира полка; благодаря сему мы провели ночь без сна.
28 июня сторожевое охранение занимали верхнеудинцы, и этот день я назвал их бенефисом; ибо они весь день доносили о японцах, а последние как нарочно не показывались. На беду утром поступило тревожное донесение из Каучепфузы о нападении японцев на читинскую заставу между Каучепфузой и Тинтей. После полудня Ельчанинов (прикомандированный к Верхнеудинскому полку конно-артиллерист с академическим ген. штаба образованием) донес с правофланговой заставы, что японцы группами перебегают мимо него к северу, направляясь в тыл д. Сандиазы. Абадзиев тотчас выслал 2-ю сотню уссурийцев, дошедшую до д. д. Семагю и Манюхэ, и Юзефовича до д. Ванцзяпуцзы; никаких признаков японцев обнаружено не было. Около 5 часов дня прибежал испуганный Свешников и сообщил, что японский разъезд стоит на горе над нами (я сказал: «Скоро ему покажется, что японцы заглядывают к нему в окна»); розыск этих отважных японцев 1-й сотней верхнеудинцев не увенчался успехом. Наконец, уже в сумерках явился хорунжий Хвощенский, ходивший с разъездом по поручению своего командира сотни в направлении к д. Чоненпен, и доложил, что, по словам китайцев, у д. Ходепфуза сосредоточено 4.000 ч. японской пехоты. Я не придал никакой цены этому донесению, но оно меня возмутило: сказать Абадзиеву, что в 8 верстах от нас собраны такие значительные силы противника, да еще на ночь, значило лишить нас спокойствия и сна на всю ночь. Я довольно резко пояснил офицеру, что указанный китайцами пункт находится всего в расстоянии 4 верст от расположения высылавшей его на разведку заставы и отделяется всего одним гребнем, причем с высоты 210, в 3-х верстах от заставы, должна быть видна долина д. Ходепфузы и, вероятно, самая деревня; поэтому непроверку привезенного им слуха считаю полным непониманием отправления сторожевой и разведывательной службы. Я никоим образом не хотел и не хочу делать Хвощенскому, позднее доблестно павшему на поле брани, упрека в робости, но отмечаю факт непонимания им своих обязанностей. Допустим, что командир сотни не предписал ему разведки у д. Ходяпфуза, и он исполнил всё ему порученное, но неужели, узнав о столь близком присутствии значительных сил противника, угрожавших прежде всего заставе, от которой он и был выслан для ее же обеспечения, он не должен был догадаться немедленно продолжить разведку, что допускало и время, и расстояние. К сожалению, командир сотни Арсеньев жестоко обиделся на меня, особенно ввиду того, что Хвощенский был его товарищем по Л. Гв. Уланскому полку, и в оправдание своего офицера говорил, что ему не было приказано высылать офицерских разъездов, а он по собственной инициативе (подумаешь какая жертва!) побеспокоил Хвощенского, и теперь вдруг, вместо благодарности, недовольство. Я сказал, что лучше и не посылать офицера, если он не имеет представления о службе разведывания и охранения, а может только кататься и ни о чем не размышлять. Я считаю Арсеньева одним из лучших и храбрейших офицеров армии, но, подобно и другим, он, конечно, не был далек от общей рутины и не мог признать моего авторитета, ибо для него таковым могли быть известные имена и фамилии, но не чины и опыт.
К вечеру ставший в Каучепфузе Бровченко немедленно выяснил, что нападение японцев на Читинцев было вздорным слухом. Я предложил Абадзиеву, ввиду постоянной остановки наших разъездов перед японскими постами, послать целые сотни сбить эти посты спешенным боем, но согласия не добился, и поэтому результаты всех разведок на следующий день были нолевые. Разъезд Карнаухова был обстрелян у перевала Киуцейгоу и едва не охвачен японцами; разъезд Колесникова, высланный на Яндзелу, вернулся и донес, что был остановлен противником. Только Люману удалось разрешить свою задачу. Я приказал ему, ввиду слухов о наступлении японцев значительными силами к Пханлинскому перевалу, во что бы то ни стало выяснить, заняты ли ими д. д. Манюхэ и Намаю, и дал ему целый взвод казаков. Люман, пройдя д.д. Семагю и Манюхэ, повернул на юг к д. Намаю, где заметил присутствие противника; он развернул казаков лавой и пошел открыто долиной, чем вызвал на себя сильный огонь, по его определению до 2-х рот пехоты. Так как японцы начали стрельбу с 2—3-х тысяч шагов, то потери казаков были невелики: легко раненый казак и 3 лошади. Когда Люман начал отходить, то японцы выслали конную часть, но она сейчас же прекратила преследование. К сожалению, два казака показали себя трусами, бросив своих лошадей и убежав в сопки. Как по этому случаю, так и по другим, я всё более убеждался, что японцы были плохими стрелками, потому что казаки часто попадали под их огонь и всегда несли ничтожные потери; кроме того, они всегда открывали огонь со слишком дальних дистанций.
Вечером пришло сообщение штаба Восточного отряда о возможном наступлении японцев; 1 июля его же телеграмма гласила: «Без перемены», — а Бровченко доносил об отступлении японцев от Тинтея (сведения Читинцев) и Желтухин — об очищении перевала Киуцейгоу. Китайский шпион, посланный мною в окрестности Мади, сообщил довольно интересные сведения: в окрестностях этого пункта стоят 500 пехотинцев и 200 кавалеристов с 6-ю орудиями или пулеметами (не выяснено); начальник этого отряда имел резерв еще в 300 человек, но просил дать ему подкреплений для занятия перевалов Пханлин или Фынсяолин (не выяснено), так как определяет силу казаков в 4.000 человек; в подкреплениях ему было отказано. Эти сведения заслуживали доверия, потому что сходились с данными, добытыми нашими офицерами, а сам китаец, получив 30 рублей за свои услуги, отказался продолжать разведку, опасаясь быть замеченным японцами, или же выданным своими соотечественниками. К сожалению, я опять был без переводчика, потому что уступленный штабом Восточного отряда кореец Чаденво был, вскоре по прибытии к нам, заподозрен комендантом штаба графом Комаровским в сношениях с японцами и, по приказанию Орановского, арестован и отправлен в штаб. Я знаю, что подозрения Комаровского оказались нелепыми, и Чаденво был восстановлен в своей честности.
2 июля было выслано 4 разъезда: 1) Бровченко из Каучепфузы через Тинтей, — в район Мади—Нунунгоу—Татангоу, для проникновения с этой стороны к масляному заводу близ Мади; считая это поручение очень серьезным, я надеялся, что Бровченко удастся выбрать из своей заставы хороших людей и коней и, таким образом, избежать их назначения командиром сотни Мунгаловым, которому, по горькому опыту, имел полное основание не доверять; 2) Жигалин — на перевал Киуцейгоу, или в обход его слева (к востоку); 3) Апухтин — на д. д. Упын и Иендевейза; 4) Попов — в район Семагю—Манюхэ—Намаю—Яндзелу. Свешников просил послать перед его двумя разъездами лазутчиков китайцев, но, если он это и сделал, то пользы от этого не было никакой. Апухтин прибыл в 5 часов дня и доложил, что у д. Упын много японской пехоты; идя пешком, он оказался между передовыми постами противника, но удачно выбрался, потому что японцы отвлеклись наступлением разъезда Жигалина долиной Сандиаза—Киуцейгоу. Последний был сильно обстрелян, ушел в сопки и продолжал все-таки движение. Бровченко прислал донесение ночью, что между Нунунгоу и Татангоу стоит японская застава в 40 человек. Попов отправил лошадей на бивак и пошел пешком.
Вечером из штаба Восточного отряда прислали диспозицию о наступлении графа Келлера, в ночь с 3 на 4 июля, от Хояна к Ляньшаньгуан. Существует мнение, что это наступление было как бы авантюрой графа, какой-то отдельной частной его попыткой. Но я утверждаю, что граф наступал по идее Куропаткина, рекламировавшего это наступление почти так же широко, как свое наступление под Шахэ-Бенсиху. Нас также хотели тогда уверить, что стратегия терпения кончилась, и настала минута сломить дерзкого врага и гнать его перед собой. Но никто в Восточном отряде этому не верил, и все как бы предчувствовали заранее неудачу. Да и в самом деле, разве не было ясно, что наши силы еще недостаточны, что доказывало столь недавнее дергание командующим армией своих резервов то на юг, то на восток. Нерешительность Куропаткина и отсутствие определенного плана действий уже были для всех очевидны. И вдруг приказ одному только Восточному отряду, сняться с якоря и ход вперед, даже не намекая о наступлении других частей войск. Я думаю, что это безрассудное приказание было отдано Куропаткиным только потому, что Восточным отрядом командовал доблестный граф Келлер, потому что в его храбрости и энергии нельзя было сомневаться, потому что он мог или победить, или умереть. В этом Куропаткин не ошибся, но зато, имеет ли командующий армией право наступать только во имя львиной храбрости одного генерала, у которого были деморализованный штаб и деморализованные войска. Недавнее недоразумение по очищению Хояна и постоянные отходы без упорного сопротивления отдельных частей отряда показывали, что наступление графа могло бы иметь успех, только будучи обставлено известными выгодными условиями, которые отсутствовали в полном смысле слова. Обстановка была туманна, не имелось точных сведений о противнике, резервов для развития успеха не было. Впрочем, в данную минуту частный успех Восточного отряда и не мог принести существенной выгоды, потому что только при большом перевесе сил можно было заставить Куроки обходами флангов уйти в Корею, или хотя бы к Фынхуанчену. Кроме того, рисковать наступательным боем, не обеспечив его успех, было бессмысленно, потому что это значило деморализовать армию еще больше; до сих пор нашим неудачам еще можно было найти некоторое оправдание в превосходстве сил, которому мы уступали при обороне; сила солому ломит, и ореол мужества и искусства оставался еще хотя на словах. Наступать же самим и быть отбитыми значило понести фактическое, видимое, осязаемое поражение, доказывавшее, что противник или устойчивее, или искуснее нас. И вот на такую авантюру, с легким сердцем, сказав несколько громких фраз, Куропаткин бросил В. отряд и, прежде всего, пожертвовал жизнью своего храбрейшего генерала, (граф искал смерти после этой неудачи), который ему очень пригодился бы под Ляояном, в момент генерального сражения. Доказательством моих слов привожу донесение графа на сделанный ему Куропаткиным запрос: вынесены ли все раненые, как велики потери, и какие силы были выяснены у противника? — «5 июля. Смею убежденно донести, что раненые вынесены все; что касается убитых, то их осталось немало в руках противника; о потерях донесу, как только они выяснятся. Относительно сил противника должен высказать свое личное убеждение, по которому таковые не превышали сил колонны г. Кашталинского; со стороны же Модулина, хоть они не выяснены, но думаю, что было менее 4-х батальонов. — Неприятель превосходил нас только в умении действовать и в искусстве пользоваться артиллерией». Колонна Кашталинского состояла из 14 батл. и 12 орудий. Какой великой честности был незабвенный, мужественный граф Келлер!!!
Но хороша же была и диспозиция для боя 4 июля, составленная Орановским. Она была не только неискусна, неграмотна и несоответственна обстановке, но безнравственна, потому что сама заранее говорила не о наступлении, а об отступлении, не о доблести, энергии и успехе, а о бегстве, пассивности и спасении. Такую диспозицию мог только выдумать и разработать беглец Тюренчена со своим паническим штабом, на посрамление русской армии и русского генерального штаба. Диспозиция распределяла все войска на 5 частей: 3 боевых отряда, 1 резерв и 1 часть для обеспечения отступления на заранее избранной позиции. Не знаю, в какой тактике рекомендуется, наступая, занимать сзади себя позицию особыми войсками, но, во всяком случае, такая мера противоречит здравому смыслу. Для обеспечения от случайностей в бою, как оборонительном, так и наступательном, служит резерв, но, даже при обороне, расположение в несколько линий сразу невыгодно, потому что отнимает часть сил из резерва и отнимает упорство от первой линии, как бы указывая, что ее оборона только временная; выделить же часть сил на позицию в тылу резерва, в наступательном боевом порядке, значит: ослабить себя для удара, ослабить свой резерв, подорвать всякую энергию наступления, сразу узаконив и разрешив отступление; в данном же случае, принимая во внимание, что пускали в атаку войска уже слишком привыкшие осаживать, деморализованные, такая мера была сугубо бессмысленной и безнравственной. Только по этому было сразу видно, что диспозиция не предвещала ничего хорошего и в себе самой носила зародыш неуспеха, но я сказал, что она была несоответственна обстановке, и, хотя не видел ее более 4-х лет, могу перечислить всю ее несостоятельность в этом отношении. Совсем не была принята в соображение данная местности, т. е. что приходилось атаковать в горах, а не на равнине; войска должны были наступать слишком узким фронтом и слишком длинными кишками; читая диспозицию, уже рисовалась картина атаки головными ротами — батальонами, когда всё остальное должно было смотреть, а затем опоздать или бездействовать, как и случилось на самом деле. Я не виню за диспозицию подписывавшего ее графа Келлера, потому что он отстал от службы в генеральном штабе и, конечно, доверял рекомендованному ему выдающемуся начальнику штаба; после этого случая доверие исчезло, но, к сожалению, слишком поздно. Я слышал обвинение графа в неумении управлять войсками, но разве не служат смягчающими обстоятельствами следующие: 1) управлять не только корпусом, но и гораздо меньшей частью в современном бою нелегко, и нужны исполнительные органы, а если эти органы (штаб В. отряда) бредят отступлением, то они являются не помощью, а тормозом, чем и были при графе Орановский, Ярон и компания; 2) начальники атакующих колонн не проявили никакой инициативы, чему служит доказательством факт командования графом в последние моменты боя стрелковыми цепями, которыми он сам прикрывал отступление; это было не разменивание командной власти на второстепенные роли, а необходимость пополнить пробелы своих подчиненных. Слава и честь доблестно павшему на поле брани герою!
Штаб прислал нам 5 экземпляров диспозиции, несмотря на то, что о нашей бригаде в ней не говорилось (во всяком случае назначения никакого мы не получили), и бой происходил в расстоянии более 2-х переходов от нас. Казалось бы вполне достаточным дать нам 1 экземпляр, предоставив Абадзиеву ознакомить с содержанием его своих подчиненных. Я замечаю об этом, потому что с такими документами вообще обязательно быть осторожным, и зря раздавать их не следует, дабы они не попадали в руки противника. К огорчению нашей компании, я тотчас же сжег 4 экземпляра. Вечером мы получили неопределенное известие об оставлении читинцами д. Тинтей.
3 июля в 11 часов дня патентованный офицер Абсеитов донес, «что он видит японцев и спрашивает, что ему делать». Полагаться на него было нельзя, а потому послали на разведку есаула Желтухина с полусотней, прошедшего далеко вперед и противника нигде не обнаружившего. В 3 часа дня прибыл Попов с разъездом верхнеудинцев и доложил что д. Намаю занята 2-мя ротами японцев (подтверждение донесения Люмана от 30 июня), и за ними стоит столько же; проникнуть к д. Яндзелу его не допустили. Вечером явился Жигалин, прошедший до гор, доминирующих над узлом Мади (отличная разведка в тылу противника), и доложил, что масляный завод не занят, но японцы стоят в лощине западнее, а на перевале Киуцейгоу имеют заставу. Бровченко, как всегда блистательно исполнивший свою задачу, донес, что Мади не занято, равно как и масляный завод. Ввиду таких успокоительных сведений, я предложил Абадзиеву произвести на следующий день наступление ввиду наступательного боя нашего отряда, и хотя бы занять перевал Киуцейгоу, причем заранее предупреждал, что, в случае контрнаступления японцев, надо держаться упорно, так как всякое наше малейшее отступление могло болезненно отозваться на операции графа. Абадзиев не отказал мне, но созвал на совещание всех штаб-офицеров и командиров сотен. Военный совет, а главным образом Свешников, нашел непреодолимые затруднения к осуществлению моей идеи, ссылаясь на расход людей по охранению и тягости службы. Мне пришлось удовольствоваться разрешением выслать в 6 часов утра 1 сотню верхнеудинцев и ¾ сотни уссурийцев, под начальством Маркова. Так как Желтухин увлекся своей разведкой и долго не возвращался, то, для успокоения Абадзиева, я выслал по тому же направлению Юзефовича и китайца-шпиона, от которых получились, конечно, успокоительные донесения.
Считаю себя обязанным сказать несколько слов об есауле Желтухине. Этот гвардеец, переведшийся в казаки во время войны, представляет тип образцовейшего во всех отношениях офицера и командира сотни. Всякое поручение он исполнял немедленно, не теряя ни одной минуты, энергично и добросовестно; никогда не протестовал против наряда не в очередь, а между тем его сотню трепали больше и чаще всего. Он был вполне образован тактически: оценивал местность, применялся к ней, искусно располагался, отлично ориентировал своих подчиненных, правильно вел разведку и образцово доносил в отношении честности, своевременности, точности и непрерывности. Я был бы счастлив видеть в рядах нашей кавалерии возможно больше таких офицеров, тем более, что и в совершенно чуждой ему среде он, при всей своей требовательности по службе, снискал себе всеобщие любовь и уважение. Ему смело можно было доверить уже тогда любой кавалерийский или казачий полк. Надо отметить его особенную дисциплинированность, корректность и скромность.
Как раз перед заседанием военного совета к нам явился уже знакомый нам начальник охотничьей команды 11 стрелкового полка Остапенко, которого мы потеряли из вида с 22 июня; тогда он заявлял, что идет искать противника и дел с ним; между тем, мы стояли тогда в д. Чоненпен и были в соприкосновении с японцами, а он уходил к нам в тыл, где их не было. Какие он имел лихие дела, не знаю, так как наши разъезды, всюду шнырявшие, его не встречали, но ходили слухи, что его команда где-то подверглась панике. У меня была записка командира 11 полка, отзывавшая команду в полк. Остапенко заявил, что ему следует идти в полк, но, если нам предстоит завтра дело, то он останется с нами. На этот раз, не спрашивая Абадзиева, я сказал ему: «Угодно вам войти в состав отряда п. Абадзиева, то для вас имеется отличное назначение; мы будем наступать долиной Сандиаза—Киуцейгоу и должны послать по хребтам долины спешенных казаков, которых с успехом заменит ваша команда, не имеющая лошадей и коноводов; если вам не угодно исполнить предлагаемого, то вы не нужны». Герой без колебания решил, что он уйдет в полк. Выходило очень странно: офицер болтается без всякого смысла и дела, говорит, что ищет противника, а, как только ему предлагают участвовать в перестрелке, он немедленно бежит назад. Позднее я узнал, что это был за шантажист.
Нельзя не остановиться на вопросах формирования, организации и эксплуатирования в нашей армии охотничьих команд в рассматриваемую кампанию. В начале войны сибирские стрелковые полки имели только конные команды, вопреки всякому здравому смыслу. Нельзя было не предвидеть, что сибирские войска будут действовать в гористой местности, где конные части бесполезны. Но у нас обыкновенно ничего не предвидят, и вышло, что стрелки были лишены горных пушек, вьючного обоза и пеших разведчиков, а получили в изобилии конные части в лице своих конных команд и казаков; заметим, что в равнинной европейской России сформировали пешие команды. Я объясняю происхождение конных команд у сибирских стрелков такими соображениями: конные нижние чины обеспечивали удобство пользования всеми чинами полка казенными лошадьми, конными вестовыми и посыльными, а хозяйственная часть получала экономию с фуражного довольствия. Офицеров любителей служить на коне найдется всегда сколько угодно. Как только грянула война, конные охотники оказались если не бесполезными, как ездящая пехота, то, во всяком случае, гораздо менее полезными, чем пешие, ибо кони ставили их иногда в критическое положение, как это случилось при обороне берегов р. Ялу не помню с командой какого полка, потерявшей большую часть своих лошадей. Я имею широкий опыт командования охотничьими командами в горах Маньчжурии и, конечно, предпочитаю пешие, обладающие большей независимостью действий, большим упорством в бою и большей силой, за ненадобностью иметь коноводов. Конечно, каждому пехотному полку нужны конные чины для ординарческой и посыльной службы, но для этого незачем обременять казну расходами на содержание 150 всадников. Мы совсем не так богаты, чтобы позволять себе такую роскошь, и у нас имеется слишком много конного войска (кавалерии и казаков), которого на театре военных действий было слишком достаточно с самого начала войны. Любой командир пехотного полка, пожалуй, скажет, что сотня или эскадрон не заменят полковой команды, что драгуны и казаки не станут так работать, как его команда, ибо они подчиняются ему лишь временно и не очень-то его опасаются. Но с такой ересью службы соглашаться нельзя: любой эскадрон или сотня, приданные полку, обязаны нести службу столь же добросовестно, как если бы они подчинялись своему прямому кавалерийскому начальнику, и командиру пехотного полка нечего с ними церемониться в своих служебных требованиях. Конечно, сотня или эскадрон не доставят командиру и полковому штабу роскошного штата посыльных и конвойных, а также экономии от фуража в хозяйственные суммы. Одним из главных назначений конных команд на войне было составлять конвой и прислугу разных начальников и их штабов. Командуя отрядами из охотничьих команд, я получал часто, вместо команд, их половины или даже четверти, и сами начальники команд жаловались на расхищение людей полковыми и другими штабами.
Но в сибирских стрелковых полках конные команды, хотя и ошибочно, но существовали до войны, и пришлось организовать пешие; все же полки из западной Сибири и России прибыли в Маньчжурию сперва без конных команд, с одними пешими. На удивление, Куропаткин приказал сформировать и конные, чем загубил напрасно много миллионов русских денег (формирование и содержание). И что это были за команды, на китайских лошаденках, некованных, с всадниками понятия не имевшими об уходе за лошадью и о верховой езде. С какой целью обременяли армию такой импровизованной конницей, не приносившей никакой пользы и только раззорявшей казну, когда массы кавалерии бездействовали и часто праздно стояли на месте. Зато мы вели войну роскошно, шикарно и, если неудачно сражались, то умели швырять на театре войны деньгами и потворствовать всякой блажи наших подчиненных, снискивая себе тем дешевую популярность, в обеспечение жизненного пути после проигранной кампании. Нажившиеся, обогатившиеся, эвакуировавшиеся, награжденные, осыпанные милостями все-таки из чувства благодарности, может быть, будут молчать и даже поддерживать славу развенчанных кумиров. О тонкий, но все-таки неверный расчет, ибо были люди воевавшие не для наград и наживы, а во славу и честь родины; они были не ко двору, их стремились изгнать, но уничтожить не посмели, и вот они могут сказать слово правды и потребовать общественного суда.
Затронув вопрос о бесцельности формирования во время войны при пехотных полках конных охотничьих команд, не могу обойти молчанием интересного факта сформирования конных добровольцев есаула Шахматова, случившегося перед самым заключением мира. Вот история этого оригинального безобразия. Шахматов служил когда-то в кавалерии и еще до 1890 года вышел в отставку; затем он сделался интендантом и, следовательно, не имел ничего общего со строевой службой более 12 лет. На войне он, конечно, оказался казаком и получил в командование 6-ю сотню 2-го Верхнеудинского полка. Когда я занимал Мади, то он был со своей сотней в составе дивизиона, вверенного Свешникову, стоявшего в Сандиазе. Как уже сказано выше, отличиться этому дивизиону не пришлось. Кажется, еще до тхазелинского бегства Шахматов получил лестное назначение держать своей сотней летучую почту куда-то от главной квартиры Ляояна, где и процветал, напоминая о себе на страницах газеты «Вестник Маньчжурской Армии», повествуя о необходимости проявлять более энергичную и деятельную разведку; не помню, летом ли 1904 года, или позднее, он дописался до призыва нашей кавалерии к партизанским действиям, причем сам он продолжал партизанить в глубоком тылу армии и армий, в Ляояне и Харбине, потому что сотню и полк ему пришлось оставить. Случайно я встретился с ним в Харбине и в насмешку заметил, что вот, мол, он пишет о партизанских действиях, а сам не подает примера исполнения такой лихой службы. На следующий день Шахматов пришел ко мне и сказал, что мои слова задели его за живое, и он намерен испросить разрешение Линевича на вызов охотников из драгун и казаков, для составления партизанского отряда под его начальством. Я понимал, что человек, проведший всю войну вдали от противника, неспособен к выполнению такой задачи и, конечно, не найдет охотников собраться под его знаменем, особенно среди офицеров, но ради шутки, чтобы посмотреть, что из этого выйдет, сам редактировал его докладную записку на имя генерал-квартирмейстера главнокомандующего, г.-м. Орановского, на которого, в смысле содействия его затее, особенно рассчитывал Шахматов. Я был заранее уверен, что вся затея кончится ничем, но каково же было мое удивление, когда через некоторое время, встретив Шахматова, я узнал, что Орановский отнесся очень сочувственно к докладной записке, и что уже Линевич дал разрешение навербовать добровольцев на целых две сотни, на что уже ассигновано 75.000 рублей (это никак не могло мне прийти в голову!!!).
Приказом главнокомандующего от 15 июня 1905 года было разрешено сформировать партизанский отряд Шахматова на следующих основаниях:
Отряд формируется на 3 месяца со дня формирования. Состав отряда: классных чинов 4, в том числе 3 переводчика и 1 почтово-телеграфный чиновник; вахмистров 2, унтер-офицеров 20, сапер 12, партизан 256, нестроевых 17, лошадей: верховых 307, вьючных 3 и подклассных чинов 4.
На формировании отпускалось: на лошадь 150 р., на седло 25 р. и на вьюк 15 р., на канцелярские расходы в месяц 20 р., жалования партизанам по 12 р. в месяц.
Сделав подсчет стоимости формирования на основании этих данных, выйдет, что оно обошлось казне не менее 70.000 р., а содержание партизан и их коней за 3 месяца, по минимальной расценке фуража, около 30.000 р. Итого, было выброшено не менее 100.000 р., а, может быть, и гораздо больше (говорят 180.000 р.).
Я сказал, что всю эту затею можно было назвать оригинальным безобразием, и полагаю, что оспаривать это довольно трудно. Известно, что наша армия совсем не нуждалась в кавалерии, ибо ее было слишком много на театре военных действий, и она далеко не принесла всей той пользы, которую могла бы принести, и которую от нее ожидали. Наемных войск в нашей армии не было, если не считать Кавказскую казачью бригаду, формирование которой также было ошибкой, но эта ошибка произошла в самом начале войны, когда мы еще не были умудрены опытом, а формирование отряда Шахматова исполнено в самом конце кампании. Для того, чтобы ожидать от партизанского отряда успешной деятельности, прежде всего, надо было найти соответствующий элемент для командования им, но что же представлял из себя Шахматов, кроме разве того, что был знаком с Орановским: до войны даже не был военным, а чиновником, и всю войну просидел в тылу и решительно ничем себя не зарекомендовал; популярности как воина и кавалериста не имел и даже вообще пользовался сомнительной репутацией, а, следовательно, нельзя было рассчитывать, что под его командой соберутся лихие офицеры-партизаны. Да откуда и взялись бы они, когда вся масса нащей кавалерии не проявляла за всю войну склонности к лихим набегам и рейдам, а тем более к партизанству. Но посмотрим, каков мог и должен был быть в отряде Шахматова состав партизан — нижних чинов — добровольцев. Летом 1905 года война уже достигла высшего предела непопулярности и несочувствия во всей среде русской нации; если и были в начале войны геройские люди, шедшие класть свою голову за общее дело, то, к сожалению, надо сознаться, к концу ее мог идти добровольцем только тот, кто не знал как себя устроить, а, следовательно, представлял из себя нежелательный в нравственном отношении элемент. Из кого мог набрать Шахматов своих партизан в Харбине? исключительно из разных отбросов, авантюристов, неудачных спекуляторов, торговцев, выгнанных служащих В.-Китайской жел. дороги и разных частных учреждений. А, следовательно, какую же пользу мог принести такой отряд, состоящий из совершенно негодного элемента нижних чинов и не соответствующего командного элемента. Наконец, для партизана нужно иметь хорошего коня, хорошее снаряжение и уметь хорошо ездить верхом, если партизанить по-кавалерийски. В данном случае лошади были отвратительные, китайской и монгольской породы, седла представляли из себя китайскую рвань, а люди, конечно, едва болтались в седле. Значит, для кого же понадобилась вся эта затея? только для есаула Шахматова, преследовавшего, конечно, свои личные расчеты и интересы. Я их не знаю, но если бы напечатать то, что говорили про них в армии, то уже ради одного этого нельзя было допускать такого бросания ста тысяч рублей народных денег. Какую пользу принес сформированный отряд? Он был закончен формированием и прибыл в расположение боевых линий ко дню мира, а потому только возбудил насмешки у одних и справедливое негодование у других. Права главнокомандующего и его помощников огромны, но разве они не обязаны пользоваться ими разумно, а не бессмысленно, вводя казну в непроизводительные расходы, как было в данном случае. Я считаю, что убытки казны по формированию отряда Шахматова должны быть покрыты имуществом Линевича и Орановского, потому что последний провел эту затею; а бывший есаул Шахматов во всяком случае не должен бы был украшать ряды нашей кавалерии в чине подполковника, как это есть в настоящее время, потому что его бесполезная деятельность на театре военных действий обошлась России чересчур дорого, и, следовательно, нечестно.
Пример Шахматова был заразителен, и нашелся еще любитель партизанить с собственным отрядом, а именно князь Витгенштейн, но этот хоть требовал деньги на содержание своих кавказских добровольцев и их лошадей, предоставляя заводить им лошадей на собственный счет, так же как и снаряжение. Этот отряд стоил меньше, но во всяком случае расходы и по сей забаве должны быть отнесены на счет ее разрешавших. Кажется, партизаны Витгенштейна участвовали в какой-то перестрелке, хотя также были готовы действовать только накануне заключения мира.
Итак, в день наступления графа Келлера его кавалерия предпринимала по собственной инициативе нечто вроде наступательной операции, вернее, должна была ее обозначить, но она, конечно, могла бы принести несравненно большую пользу, а не бездействовать, как это ей предоставил Орановский своей диспозицией. В Сандиазе сосредоточилось к этому времени уже не 6, а 8 сотен, да за нами стояли еще праздно две, охраняя в нашем тылу два перевала и д. Чудяпузу и составляя наш резерв в д. Вандяпузе (перешла из д. Уцзяфан). Такое оставление двух сотен в нашем тылу имело бы еще смысл, если бы мы, согласно первоначальному плану, продвинулись далеко на юг, но так как мы замариновались в Сандиазе, обратившись из подвижного разведывательного отряда в охранительную заставу, то оберегать наш тыл было совершенно излишне. Следовало сосредоточить все наши 10 сотен, вместе со 2-м Читинским полком, в д. Тинтей, придать им еще несколько уже сформированных охотничьих команд и направить от д. Тинтей на д. Чинчинзу и далее во фланг и тыл расположения японцев перед Янзелином. Если бы на рассвете 4 июля этот отряд уже дал себя чувствовать противнику, то, конечно, этим нарушил бы моральное равновесие японских вождей на атакованной графом Келлером позиции и способствовал бы меньшему упорству ее обороны. Но штаб В. отряда не усвоил азбучного правила пользоваться в бою всеми своими силами, не пренебрегая ни одной боевой единицей, и забыл об имевшихся в его распоряжении 3-х казачьих полках. Впрочем, Орановский всегда думал только об обеспечении своего отступления, а обеспечение успеха наступления являлось для него делом слишком второстепенным.
4 июля с рассветом мы вышли с поручиком Бровченко в поле и прислушивались к стороне Янзелина (Тхавуана). Артиллерийской канонады не было слышно, но долетели звуки нескольких отдельных орудийных выстрелов, скоро прекратившихся, что показало, что несчастное, стоившее нам жизни незабвенного графа, наступление состоялось (мы ведь сомневались в его осуществлении) и прекратилось. Я сказал: «японская артиллерия замолчала, потому что граф взял их орудия». Бровченко спросил: «Разве вы так уверены в победе?» Я ответил: «Во всяком случае, если победы не будет, то мы не увидим более графа Келлера — он будет убит, ибо не переживет этого поражения.» Мои слова оправдались, потому что, хотя судьба пощадила жизнь героя в эту минуту, но он нашел себе смерть в следующем же бою, через две недели.
Подполковник Марков со своими 1¾ сотнями занял беспрепятственно д. Чоненпен; справа показались пол-эскадрона японцев, немедленно отступивших на д. Упын, но через полтора часа оттуда появились их полторы роты. В то же время партии японцев начали наступление на нашу заставу у д. Аллотунь (взвод уссурийцев). По донесению начальника заставы хорунжего барона Ферзена, 4 переодетых китайцами японца подошли на близкое расстояние к посту и ранили часового, причем остальные 50 японцев едва не отрезали пост: застава отошла к Сандиазе, отстреливаясь из 5 винтовок (хорош был взвод, хотя, правда, казаки вели лошадей и несли раненого). Абадзиев немедленно произвел тревогу и выслал вперед 1-ю сотню верхнеудинцев, а Маркову немедленно приказал отходить. Едва 1-я сотня вышла из ущелия Сандиазы, по ней было сделано несколько безвредных залпов со стороны д. Едепудзы. Затем японцы отступили, и Марков присоединился к нам, не сделав ни одного выстрела. Высланный с разъездом, в долину Сандель-Люцзяпудзы, Юзефович заметил отступление японцев и увлекся их преследованием, причем сам был охвачен какой-то их партией, но, предупрежденный китайцами, лихо прорвался вскачь под выстрелами и присоединился к заставе, с которой вместе огнем принудил противника окончательно отступить (кажется, японцы понесли в этой перестрелке потерю в несколько человек). В 4-м часу дня сотни разошлись на бивак, а в 5 расседлали. Мы несколько усилили сторожевое охранение. Вот каким образом сводная казачья бригада поддержала наступление графа Келлера: попробовали выслать вперед около 2-х сотен, но появилась партия японцев человек в 50; мы забили тревогу, подождали, посмотрели и успокоились.
Следующие дни, с 5 по 9 июля, казаки бездействовали в полном смысле слова и даже не высылали разъездов. Нервное расстройство Абадзиева всё возрастало и усугублялось тем, что его утвердили командиром полка, а, следовательно, он был исключен из списков конвоя его величества, чем он особенно дорожил, в надежде, что, при таком высоком общественном положении, он будет менее уязвим, конечно не противником, а начальством; теперь же он делался просто уссурийским казаком, и это его огорчало. Замечательно, что офицеры полка и даже казаки отлично понимали, что их командир вовсе не обрадован своим назначением, и, конечно, его популярность между подчиненными делалась всё меньше и даже начала переходить в ненависть, что впоследствии выразилось разными недисциплинарными поступками офицеров. Но зачем же было вводить в искушение несчастных казаков и офицеров, отдавая их в руки таким неспособным и вредным элементам?
5 июля произошел характерный случай, кончившийся для меня инцидентом. Командир 4-й сотни уссурийцев доложил, что вернулись в сотню 2 казака из 4-х, посланных еще в ночь с 3 на 4 июля на разведку местности впереди заставы, в направлении к югу от д. Едепудзы; эти молодцы вызвались идти охотниками пешком. На рассвете следующего дня они столкнулись с партиями японцев и были отрезаны от нашего расположения; они разделились на две группы, и, пробираясь чуть не ползком, эти два вышли на бивак, конечно, ничего не зная о других двух казаках. Абадзиев выразил командиру сотни свое неудовольствие за потерю людей. По уходе виновного, я заметил, что не понимаю, в чем он провинился, потому что посылать казаков на разведки противника необходимо, а при соприкосновении с ним они, конечно, рискуют своей жизнью; но если ставить на вид проявленную для такой разведки инициативу, то и воевать не стоит. Наш разговор закончился почти ссорой. На следующий день, около полудня, тот же сотенный командир привел и пропавших двух казаков. Они были совершенно оборваны, отощали, потому что не ели трое суток, но зато глядели молодцами и, действительно, были такими, ибо добрались почти до самого узла Мади и дали отличные сведения, подтверждавшие наше заключение о силах противника, а также донесение шпиона китайца о присутствии близ перевала Киуцейгоу 2-х (а не 6-ти) пулеметов (а не горных пушек). Против всякого ожидания, Абадзиев, в присутствии офицеров, попросил у меня извинение за недоразумение накануне.
6 июля мы получили сообщение штаба В. отряда об отбитии нашей атаки под Янзелином. Неудача графа Келлера подействовала на меня весьма сильно, и мне стоило больших усилий скрывать свое настроение. Я болел душою за несчастную армию, за отряд, которому выпало второе горькое испытание, а больше всего за графа. Вместе с тем, наша бездеятельность, — вернее, невероятно неспособное командование нами Абадзиева начинали меня тяготить в такой мере, что, я чувствовал это, мое терпение должно было истощиться. Мне нужно было сделать что-нибудь такое, чтобы развлечься и успокоиться, и я придумал. Я отправился 7 июля поверять сторожевое охранение, но избрал пути между заставами, пролегавшие в сфере появления японцев. Начальник первой заставы, к которому я приехал, ни за что не хотел отпустить меня одного и настаивал сопровождать меня, но я сказал ему, что он не может покидать своего района. Медленно, шаг за шагом, огибал я хребты и долины, но тщетно ждал выстрелов. Всё было тихо, мертво, и казалось даже птицы и насекомые попрятались от палящих лучей маньчжурского солнца. Вдали, с нашей стороны, раза два появились наши дозорные казаки, вероятно, принимавшие меня с моим вестовым за японцев, что доказывало бдительность охранения, в чем, впрочем, я и не сомневался, ибо начальниками застав были такие образцовые офицеры, как Желтухин, Юзефович и Карнаухов. Общение с этими товарищами подействовало на меня замечательно ободряющим образом; я вернулся в несравненно лучшем состоянии, чем уехал, и сейчас же отправил на заставы только что явившихся в Уссурийский полк двух молодых драгунских офицеров, для практики и обучения моими надежными товарищами.
Отправившийся в полковой обоз войсковой старшина Савицкий прислал тревожное частное сведение, что японцы обходят левый фланг В. отряда, и поэтому наши войска отступили от Хояна. Вечером из Каучепфузы донесли, что читинская застава оттеснена из д. Тинтей; в виду этого, с рассветом 8-го, туда был направлен разъезд Черемухина, сообщивший что в Тинтее 40 японцев, а, по сведениям китайцев, от Сандолина наступают 4.000. Из отряда у д. Титуню сообщили, что у д. Намаю стоит полк пехоты противника и занимается разработкой дорог; носились слухи, что в этом участвуют и наши пленные.
8 июля было последним днем исправления мной должности начальника штаба казачьей бригады. Эта служба не давала мне удовлетворения. Мой начальник был совершенно не на месте, ибо не обладал никакой решимостью и до невозможности боялся всякой ответственности; ясно, что при таких данных нельзя командовать самостоятельною конной частью, находящеюся в соприкосновении с противником; к тому же командующий другого полка представлял из себя также тип боязливого, нервного офицера, физически неспособного к службе, и невольно поддерживал в Абадзиеве его боязнь как-нибудь потерпеть неудачу, понести потери, а главное быть охваченным японцами. Это последнее опасение отравляло всякое существование, и мне стоило невероятных усилий удерживать бригаду в д. Сандиаза, ибо Абадзиев порывался отойти назад в более безопасное место, хотя бы в д. Каучепфузу, лежавшую в 5 верстах. Но на все его доводы я отвечал словами графа Келлера: «Отступают только по полученному приказанию, или под напором противника.» Несколько раз оба командира полков доказывали, что, вследствие слишком продолжительной стоянки бригады в Сандиазе (а ранее тут стоял дивизион казаков), деревня пришла в антисанитарное состояние, но я лишь посмеивался, возражая, что от начальников частей зависит улучшить санитарное состояние квартир и биваков; почему же они совсем не обращают внимания на содержание и зарывание отхожих мест. Полагаю, что граф понимал всю неспособность Абадзиева, потому что только этим можно объяснить его распоряжение о передаче бригады такому сомнительному субъекту, как г. Греков (Митрофан). Когда у нас появились слухи о такой перемене, я все-таки надеялся, что названный генерал, имевший продолжительный опыт командования отдельными частями, будет более на своем месте, и мне станет легче добиваться положительных результатов, но, с другой стороны, прошлое г. Грекова обещало весьма и весьма мало хорошего.
Я впервые познакомился с ним, как с командиром Л.-Гв. Атаманского полка. Его грудь украшена Георгием 4 ст., заработанным в Турецкую войну 1878 г., хотя доводилось слышать, что награда присуждена за ловкое донесение о захвате нескольких десятков турецких пушек, взятых не с боя, а подобранных брошенными противником в паническом бегстве (это даже напечатано ныне покойным полковником Белогрудовым). Прокомандовав довольно долго полком, генерал принял гвардейскую казачью бригаду, а затем получил на западной границе казачью дивизию. Уже по оставлении им рядов гвардии, в Л.-Гв. Казачьем полку обнаружилось скандальное казнокрадство целым рядом командиров полка и чинами полкового хозяйственного управления (известное всей русской армии дело Иловайского и комп.), причем оказалось, что и в другом гвардейском казачьем полку, а также и в гвардейской бригаде, хозяйство велось на особых основаниях. Репутация Грекова сильно пострадала, что слишком хорошо известно в гвардейской кавалерии, а традиционные неправильности хозяйства в Атаманском полку были мной обнаружены еще в 1901—02 г.г., когда, как начальник штаба дивизии, я, по приказанию начальника дивизии г.-л. Зыкова, проверял, или вернее, только начал (прекращено[3] по приказанию того же Зыкова) проверять хозяйство полка. Греков был внезапно отстранен от командования дивизией, также вследствие недоразумений по хозяйственной части. Казалось бы, что дальнейшая служба генерала и офицера, скомпрометированного последовательно на всех степенях командования: полком, бригадой и дивизией, — терпима быть в армии не может, а либо следовало его судить, дабы очистить от всяких подозрений, либо хотя только удалить из армии… Но у нас, согласно принятому обыкновению, поступали иначе, т. е., во избежание инцидента, куда-то прикомандировали и держали подозрительного генерала на шикарном содержании, для украшения столицы, для поощрения служебного разврата. Наступила китайская передряга 1900 г., и вот г. Греков просил разрешение военного министра Куропаткина ехать на поле брани, искупать свои грехи мирного времени, и согласился командовать чем угодно. Вероятно Куропаткин, предчувствуя, что ему самому придется переменить высшую степень власти на низшую, не отказал и дал бывшему дивизионному бригаду. Грекову пришлось искупить не службу, а только государственную казну на несколько десятков тысяч рублей, в виде подъемных и прогонных, потому что на театр войны он съездил, но сражаться опоздал. Затем он вернулся, продолжал ежедневно гранить плиты Невского проспекта, пока не грянул гром, т. е. не началась настоящая война. Мы тотчас услышали, что Греков получил в командование казачью бригаду дивизии Ренненкампфа (по возрасту отец пошел служить к сыну); узнали также, что генерал имел неудачное дело и был вынужден выбыть из отряда Ренненкампфа. Вот тогда он и получил бригаду Абадзиева. Ниже, в своем месте, я опишу его подвиги, а теперь расскажу, как, благодаря желанию Грекова меня оскорбить, он оказал мне величайшую услугу: избавил от роли няньки, действующей из-за спины своего младенца — роли особенно невыгодной при качествах младенцев соответствующих типам Абадзиева и Грекова, и я сделался самостоятельным начальником отрядов, в каковой роли и продолжал всю кампанию, до Мукденского боя включительно.
9 июля, около полудня, дозоры известили, что едет новое начальство в двойной порции: новый бригадный и новый настоящий, а не временный, командир 2-го Верхнеудинского полка, гвардейской кавалерии полковник барон Делинсгаузен. Абадзиев, Свешников и я выехали навстречу и вместе прибыли в расположение верхнеудинцев, где было отведено помещение бригадному и его штабу. С первой же минуты Греков стал меня усиленно игнорировать, а потому я не пошел в помещение, ожидая когда меня позовут, как начальника штаба, для доклада обстановки, но генерал вовсе и не интересовался обстановкой, т. е. расположением противника, нашими бывшими и предстоящими действиями; он только заметил, что нам следует стоять не в д. Сандиазе, а в д. Каучепфузе, чем с места обнаружил свою отступательную тенденцию. Мой бывший ученик, только что явившийся в полк, по-товарищески предупредил меня, что Греков уже решил меня выкурить. Верхнеудинцы пригласили к обеду, по окончании которого я подошел к бригадному и произошел следующий разговор:
Дружинин. — Вашему пр-ву известно, что я состою начальником штаба бригады.
Греков. — Какие это штабы в таких маленьких отрядах?
Д. — Но я назначен начальником штаба графом Келлером.
Г. — Мне об этом известно, но я назначаю начальником штаба сведущего человека — войскового старшину Свешникова.
Д. — В таком случае я прошу разрешение немедленно уехать в штаб В. отряда, так как здесь не нужен.
Г. — Вы мне совершенно не нужны, и можете ехать, но, может быть, вы нужны командиру полка (указал на Абадзиева).
Д. — Я не состою при командире полка, а, согласно письменному приказу графа Келлера, при командующем бригадой, как начальник штаба.
Абадзиев. — Полковник Д. состоял начальником штаба бригады, а не в моем распоряжении, как командира полка, и не в полку.
Д. — Получив разрешение уехать, я воспользуюсь им сейчас и прошу также разрешить мне не являться, по случаю отбытия.
Г. — Пожалуйста не беспокойтесь.
Итак, меня выгнали, показав на глазах у всех офицеров, что я представляю из себя нечто ненужное, лишнее в армии, человека, с которым можно обращаться не стесняясь, причем следует заметить, что в нашей армии вообще стеснялись, не удаляли, не прогоняли, а всё терпели и прощали. О, сколько надо было силы воли, чтобы сдержаться и не преступить дисциплины (я не понимаю, как мог я это выносить, но, вероятно, чувствовал инстинктивно, что надо терпеть, и что голова моя еще пригодится для исполнения своего долга перед несчастной армией и родиной), особенно потому, что меня оскорблял не просто офицер и генерал, а человек с опозоренной в мирное время репутацией и уже доказавший свою несостоятельность на войне. Действительно же я находился в немилости, если и этот провинившийся жалкий старик смел третировать меня. А ведь я могу припомнить иные времена: когда я был старшим адъютантом дивизии, то командир гвардейского полка ухаживал за мной, приезжал поздравлять меня по большим праздникам и даже с днем ангела, насильно поил своим кислым донским вином, а когда я был начальником штаба дивизии, то отставленный от дивизии генерал заискивал при встречах, первый приветствовал и рассыпался в любезностях. Зато теперь ему казалось, была подходящая минута выказать всю свою фальшь и притворство. Должно быть картина была тягостная, потому что едва я отошел от начальства (и это называется начальство!!), ко мне подошел Свешников и начал клясться, что он ни причем и не интриговал о своем назначении начальником штаба. Я сказал ему: «Мне это и в голову не приходило, а, кроме того, я просто счастлив избавиться от подчинения такому…, а вас сожалею.» Бедный Свешников был вообще очень огорчен, потому что ожидал сам получить верхнеудинцев, и вдруг назначили другого, но, что делать, надо же было устроить и барона Делинсгаузена, о деятельности которого не скажу ничего, потому что не был ее свидетелем, но всем известно, что командование им полком кончилось более чем печально.
Придя в свою фанзу, я приказал вестовому седлать и вьючить. Проститься с офицерами и казаками мне не удалось, потому что они уже приводили в исполнение приказ нового начальника, а именно: готовились к выводке лошадей, и, следовательно, сотенные командиры были в полной суете, так как должны были представить на суд опытного кавалериста тела своих кляч. Совсем мирное время: посмотреть выводку, а что делает противник, для чего здесь стоит отряд, в чем состоит его назначение — дело второстепенное, а, пожалуй, и ненужное. Не служит ли тому доказательством то, что человека, день и ночь работавшего по направлению жизни организма — отряда, жившего его интересами, и все-таки же кое-что ведавшего, удаляли в одну минуту, по личному капризу какого-то авантюриста, приехавшего не воевать, а для устройства своих личных расчетов, может быть для поправления плохого состояния кармана. И какова же была дисциплина, когда по своему произволу отставляли человека назначенного на пост властью своего непосредственного начальника, ибо дальше будет видно, что граф послал Грекова командовать бригадой, именно рассчитывая, что я буду при нем нянькой. Разве не доказывает всё это, что в Маньчжурской армии шутили, интриговали, занимались личными счетами и дрязгами, но только не воевали, т. е. не исполняли своего долга.
Абадзиев и врач Уссурийского полка сделали мне что-то вроде проводов, но позднее я был осчастливлен письмом от нескольких офицеров, с благодарностью за мою деятельность при Уссурийском полку. Это письмо храню как драгоценность, как доказательство того, что, при всей тягости своего служебного положения, мне все-таки удавалось приносить пользу, а не быть бременем. Я встретил на улице Михаила Юзефовича, и мы простились — тепло, но, к сожалению, мимоходом, потому что он также был занят этой дурацкой выводкой, а ведь я видел этого героя, которого полюбил как сына, в последний раз.
Выехав из Сандиазы, я был уверен, что бригада не простоит в ней и трех дней, что и случилось. Уже темнело, когда я прибыл в д. Ломогоу, близ которой стоял батальон стрелков, и действовала телеграфная станция. Не желая явиться в штаб отряда ночью, я просил гостеприимства у нижних чинов — телеграфистов. К удивлению, они мне обрадовались, будучи знакомы со мной по моим донесениям, и приняли замечательно ласково: разбили палатку, достали походную постель, напоили чаем меня и вестового и накормили лошадей. Старший унтер-офицер оказался совсем интеллигентным человеком, и получасовая беседа с ним показала, что он не только интересуется военными операциями, но может и сделать оценку им; читая донесения в депешах, он составил себе картину обстановки с довольно верным представлением действительности. Я упоминаю об этом факте потому, что нельзя было не заметить, что такой относительно ничтожный рядовой армии как будто сознавал, что руководство нашими операциями идет неправильно; в его простых, правдивых словах сквозило какое-то сомнение и недоверие к происходившему, и это его сознательно озабочивало и даже огорчало. А между тем, сколько строевых и штабных начальников, даже генерального штаба, выказывали так мало интереса к нашим неудачам, принимая их совершенно равнодушно и проявляя энергию только по устройству своих личных дел, а в особенности по добыванию всяких наград и подачек после каждого нового поражения.
С рассветом 10 июля я продолжал путь и нашел штаб Восточного отряда в д. Холунгоу, в 3 верстах позади предшествующей стоянки в д. Нютхиай.
Примечания править
- ↑ Я настойчиво просил Абадзиева разрешить мне руководить высланной 2-й сотней, но он также настойчиво приказал мне оставаться при нем, а, после случая с сожжением тхазелинского склада, когда приказание было отдано Абадзиевым в ту минуту, как я его оставил, я вообще опасался оставлять его одного, без моего надзора.
- ↑ Лично я не видел никакого затруднения: следовало приказать казаку из сотни, имевшему порядочного коня, предоставить его офицеру, ибо для такой важной службы, как ведение разъезда офицером, некоторый ущерб казака (если бы лошадь погибла, то ему конечно было бы вознаграждение от казны, но некоторое время пришлось бы оставаться пешим) не заслуживает внимания и может быть принесен в жертву пользе дела. Но в Уссурийском полку смотрели на это иначе, и когда один раз у Юзефовича заболела лошадь, то я был вынужден дать ему собственную лошадь из-под моего вестового.
- ↑ По той причине, что тогдашний командир полка напомнил Зыкову о том, как они вели вместе хозяйство в одном гвардейском полку, на ролях: Зыков — командира, а он его помощника. [Эта сноска в книге по ошибке помещена на следующей 217 странице. — Примечание редактора Викитеки.]
