Нисколько не подвинувшись въ своей задачѣ на пятидесяти страницахъ своей первой статьи, г. Страховъ, приступая ко второй, очевидно, спохватился, что его терпѣливый читатель, переведя духъ, успѣлъ одуматься и сообразить, что ему такъ и осталось неизвѣстнымъ, гдѣ же, въ этомъ темномъ лабиринтѣ діалектическихъ ухищреній и не относящихся къ дѣлу отступленій, кроется «всегдашняя ошибка» дарвинистовъ? Сознавъ этотъ коренной недостатокъ своего расплывчатаго многословія, г. Страховъ съ первой же главы спѣшитъ его исправить и повторяетъ свое обѣщаніе показать, въ чемъ заключается главный «вывихъ мысли» дарвинистовъ. Въ этой главѣ, какъ указываетъ самое названіе, очевидно, лежитъ ядро всей аргументаціи; остановимся же на ней поподробнѣе.
Очевидно, подозрѣвая, что «болото» Агасиза мало кого убѣдило, г. Страховъ преподноситъ своему читателю цѣлый наборъ, правда, менѣе бранчивыхъ, но столь же бездоказательныхъ, голословныхъ отзывовъ Негели. Г. Страховъ упорно не хочетъ знать, что мнѣніе одного человѣка не доказательство, особенно, когда сквозящее на каждомъ шагу побужденіе этого человѣка можетъ быть выражено извѣстной фразой: Ote toi de la que je m’y mette.
Къ чему же сводятся эти голословныя обвиненія Негели? Онъ говоритъ, что теорія подбора получила «слишкомъ неопредѣленное выраженіе», что она не выяснила «процесса (отбора) въ его частностяхъ», что «онъ (т.-е. Дарвинъ) повторяетъ только извѣстныя общія положенія, которыя, по моему мнѣнію (т.-е. мнѣнію Негели), какъ скоро мы вздумаемъ дать имъ конкретную и опредѣленную форму, приводятъ къ невозможностямъ».
И это говорится о дарвинизмѣ, въ которомъ каждая посылка, каждый доводъ — наблюденный фактъ. И рѣшается говорить это человѣкъ, всѣ теоріи котораго отличаются именно полною оторванностью отъ конкретной почвы; человѣкъ, необузданно смѣлый въ своихъ заоблачныхъ построеніяхъ, рушащихся при первомъ столкновеніи съ наблюдаемою дѣйствительностью — человѣкъ, напримѣръ, подробно изобразившій молекулярное строеніе клѣточной стѣнки, но недосмотрѣвшій, что одного поворота микрометрическаго винта его микроскопа достаточно, чтобъ опровергнуть всю хитросплетенную теорію; человѣкъ, скроившій свою внѣопытную теорію идіоплазмы изъ лоскутовъ единственной умозрительной гипотезы Дарвина (его пангенезиса); человѣкъ, придумавшій свои мицелли, потому что молекулы химиковъ казались ему слишкомъ малы, а теперь, наоборотъ, утверждающій, что молекулы химиковъ слишкомъ велики, т.-е. смѣло отрицающій такой конкретный фактъ, каковъ химическій анализъ, для того только, чтобы спасти незримое бытіе своихъ мицеллей и какихъ-то еще тамъ балокъ своей фантастической, трансцендетальной идіоплазмы[1].
Нѣтъ, г. Страховъ, поищите авторитета поудачнѣе, а когда вы намъ его предъявите, мы и тогда вамъ отвѣтимъ, какъ и ранѣе: magister durit уже отжило свой вѣкъ; въ наукѣ авторитетны только факты, да логическіе доводы.
Если бездоказательныя слова, прикрытыя сомнительнымъ авторитетомъ Негели, не достигаютъ цѣли, то что же сказать о подобномъ наборѣ словъ, которыя г. Страховъ заимствуетъ у Данилевскаго?
Тѣмъ не менѣе, на основаніи этихъ словъ, г. Страховъ полагаетъ возможнымъ формулировать главное осужденіе противъ дарвинизма въ слѣдующихъ выраженіяхъ: «Итакъ, бѣда и прелесть теоріи заключается въ общихъ принципахъ и общихъ изъ нихъ выводахъ, въ неопредѣленности формулъ и пріемовъ. Бѣда именно въ томъ, что дарвинисты довольствуются общими положеніями, не заботясь о проведеніи ихъ по всѣмъ частностямъ, и употребляютъ неопредѣленные пріемы, не замѣчая ихъ неопредѣленности и стараясь устранить ее». Но гдѣ же хоть тѣнь доказательства этого голословнаго обвиненія? Гдѣ же примѣры несостоятельности дарвинизма въ примѣненіи къ частностямъ? Почему же именно такіе ученые, какъ Гукеръ, какъ Декандоль, какъ Аза-Грей, дѣятельность которыхъ уже никакъ не отличалась «неопредѣленностью» или недостаткомъ «частностей», особенно горячо привѣтствовали дарвинизмъ, а послѣдній изъ нихъ мѣтко назвалъ его «рабочею гипотезой», т.-е. именно такимъ ученіемъ, которое является могучимъ орудіемъ при изслѣдованіи «частностей», — орудіемъ, которымъ дѣйствительно, вотъ уже четверть вѣка, пользуются именно натуралисты, двигающіе науку впередъ? И, наоборотъ, гдѣ тѣ «частности», о которыя разбился дарвинизмъ? Вотъ г. Страховъ на восьмидесяти, а г. Данилевскій на сотняхъ страницъ пытались уловить противорѣчіе дарвинизма съ одною только частностью, съ однимъ фактомъ — фактомъ существованія скрещиванія, но весь ихъ трудъ пропалъ втунѣ.
Подобно Данилевскому, видя безплодность своихъ попытокъ доказать несостоятельность дарвинизма по существу, г. Страховъ пытается увѣрить своего читателя, что это ученіе не можетъ и не быть слабымъ, потому что… потому что оно — произведеніе англичанина. А англичане, извѣстно, (г. Страховъ это считаетъ, кажется, аксіомой), неспособны къ здравому мышленію. Г. Страховъ, повидимому, считаетъ это настолько очевиднымъ, что на полустраничкѣ развиваетъ какую-то темную теорію, на основаніи которой выходитъ, что англичане, какъ эмпирики, питаютъ отвращеніе къ отвлеченному мышленію и, въ то же время, какою-то роковою силой толкаются въ эту, антипатичную имъ, область, вслѣдствіе чего и городятъ невозможныя теоріи. Такимъ образомъ, на долю англійскаго ума сердитый г. Страховъ выбрасываетъ только два, правда, трудно совмѣстимые, но за то одинаково нелестные недостатка: грубый, не разсуждающій эмпиризмъ и безтолковую, безпочвенную отвлеченность. Насколько такое, очевидно, вызванное капризомъ, представленіе соотвѣтствуетъ дѣйствительности, т.-е. тому представленію объ особенностяхъ англійскаго ума, которое долженъ былъ себѣ составить всякій знакомый съ исторіей и современнымъ состояніемъ положительныхъ наукъ, не стану распространяться, — это отвлекло бы слишкомъ далеко отъ сущности спора, — и перейду къ непосредственному обвиненію Дарвина, какъ и всегда, на основаніи одной выхваченной у него фразы. Вотъ она: «Всякій, чей умственный складъ заставляетъ приписывать большее значеніе необъяснимымъ трудностямъ, чѣмъ объясненію извѣстнаго числа фактовъ, конечно, отвергнетъ мою теорію». По поводу этой фразы г. Страховъ и вмѣстѣ съ Данилевскимъ, и за свой счетъ глумится надъ Дарвиномъ. «Съ дѣтскимъ простодушіемъ Дарвинъ тутъ говоритъ такъ, какъ будто точнаго мѣрила истины никакого нѣтъ, какъ будто все зависитъ отъ умственнаго склада (disposition)». И далѣе: Необъясненныя трудности, — говоритъ Дарвинъ. Подъ такимъ неопредѣленнымъ выраженіемъ можетъ только скрываться настоящее положеніе вопроса. Если это факты, которые только не изслѣдованы, не разобраны въ отношеніи къ теоріи, то никто не имѣетъ права ставить ихъ ей въ упрекъ; но если это факты, противорѣчащіе теоріи, несогласные съ ея несомнѣнными требованіями, то всякій на основаніи ихъ долженъ ее отвергать. А у Дарвина выходитъ какъ будто, что мы должны принимать или отвергать теорію, смотря по отношенію между числомъ объясненныхъ и числомъ необъясненныхъ фактовъ!» Стоитъ ли пояснять, что ни того, ни другаго изъ выдуманныхъ г. Страховымъ абсурдовъ у Дарвина вовсе не «выходитъ»? Не выходитъ ни того, что истина зависитъ отъ умственнаго склада, ни того, что истина — только ариѳметическая разность, выведенная изъ противорѣчивыхъ фактовъ. И если кто-нибудь проявляетъ «дѣтское простодушіе», то ужъ, конечно, не Дарвинъ, а г. Страховъ, вообразившій, что его читатели забыли русскую грамоту и не понимаютъ, что необъясненныя значить тѣ, которыя не объяснены, а необъяснимыя — тѣ, которыя не могутъ быть объяснены. Въ словахъ Дарвина заключается совершенно вѣрное психологическое наблюденіе, что умственный складъ ученыхъ бываетъ двухъ родовъ: одни придаютъ болѣе вѣса совокупному свидѣтельству цѣлыхъ категорій фактовъ и не отвергаютъ теоріи, допускающей широкое обобщеніе, при первой встрѣчѣ съ ничтожнымъ и еще необъясненнымъ фактомъ; другіе, наоборотъ, готовы остановиться передъ каждою песчинкой, передъ каждою соломенкой на пути самой плодотворной теоріи, не дѣлая даже попытки устранить препятствіе, разъяснить кажущееся противорѣчіе. Замѣчу еще, что эти послѣдніе нерѣдко любятъ величать себя скептиками, когда, на дѣлѣ, только произвольно придаютъ несообразное значеніе ничтожному факту и такъ же произвольно умаляютъ значеніе крупныхъ фактовъ, изъ скрытаго желанія затормозить движеніе несимпатичнаго имъ ученія. Г. Страховъ, конечно, не преминетъ обвинить меня въ томъ, что я проповѣдую презрѣніе къ фактамъ во имя теорій. Ни мало: я только говорю, что здравый; широкій умъ долженъ прежде напречь всѣ усилія, чтобы устранить необъясненное кажущееся противорѣчіе и, только когда всѣ усилія примиренія окажутся безплодными, признать вопросъ открытымъ, потому что если научная истина не лежитъ необходимо на сторонѣ большинства фактовъ, то ужь, конечно, и не на сторонѣ меньшинства[2] Прекрасною иллюстраціей мысли, высказанной въ этой фразѣ Дарвина, можетъ служить слѣдующее мѣсто изъ Leçons sur la Philosophie chimique Дюма. Рѣчь идетъ о первомъ, классическомъ изслѣдованіи Лавуазье, по вопросу «превращается ли вода въ землю?» Задача Лавуазье — доказать, что твердый осадокъ, остающійся при перегонкѣ чистой воды, происходитъ не вслѣдствіе превращенія воды въ землю, а вслѣдствіе растворенія стѣнокъ сосуда. Но вода оставляетъ по себѣ 20 гранъ твердыхъ веществъ, а сосудъ потерялъ всего 17. Предоставляемъ далѣе говоритъ самому Дюма, съ его обычнымъ увлекательнымъ краснорѣчіемъ. «Очевидно, что часть воды превратилась въ землю. Но Лавуазье не останавливается передъ этимъ фактомъ (passe outre), для него эта прибыль въ 3 грана ничего не доказываетъ; это только случайная подробность опыта; и въ этомъ смѣломъ сужденіи онъ выступаетъ передъ нами такимъ, какимъ мы увидимъ его и впредь, всегда схватывающимъ, благодаря какому-то чудному инстинкту, главную сущность дѣла, никогда не задерживаясь надъ случайными подробностями, въ которыхъ мелкій умъ (un esprit médiocre) не преминулъ бы заблудиться». Геній «passe outre» тамъ, гдѣ «un esprit médiocre ne manque pas de s’égarer», — вотъ что означаетъ та скромная фраза Дарвина, надъ которой г. Страховъ позволяетъ себѣ такъ неудачно глумиться. Геніальные умы только знаютъ относительную цѣну фактамъ, умѣютъ различать крупное отъ мелкаго[3]. Но это не значитъ, чтобы геній, наравнѣ съ простымъ смертнымъ, не находилъ нужнымъ на досугѣ доискаться или поручить другимъ доискаться до происхожденія тѣхъ трехъ грановъ, которые, по счастью, не остановили Лавуазье на первыхъ шагахъ его реформаторской дѣятельности.
Но г. Страховъ не унимается и, все на основаніи этой совершенно произвольно и невѣрно перетолкованной мысли Дарвина, спѣшитъ обобщить свое обвиненіе и говоритъ: «И всегда (!) у Дарвина встрѣчаются подобныя уклончивыя выраженія или же оговорки, отнимающія у рѣчи строго опредѣленный смыслъ». «Для доказательства» этого огульнаго обвиненія г. Страховъ смѣло приводитъ то самое мѣсто изъ книги Данилевскаго, на которое указывалъ и я, какъ образецъ возмутительнаго обращенія съ текстомъ Дарвина, т.-е. ссылки на фразу, начало которой умышленно урѣзано. Поясню, въ чемъ дѣло. Данилевскій увѣрялъ, будто Дарвинъ, въ послѣдующихъ изданіяхъ своей книги, вынужденъ былъ кореннымъ образомъ измѣнить свои воззрѣнія: именно, будто бы вначалѣ онъ утверждалъ, что измѣненныя формы возникаютъ всегда отъ одного недѣлимаго, и только позднѣе допустилъ, что измѣненіе охватываетъ, съ перваго раза, болѣе или менѣе значительное число недѣлимыхъ. Для подтвержденія этого неосновательнаго обвиненія, Данилевскій привелъ фразу Дарвина, у которой было обрублено начало, а изъ этого начала читателю было бы ясно, что, въ такъ развязно приводимой цитатѣ, Дарвинъ говоритъ діаметрально противное тому, что̀ ему приписываетъ Данилевскій. Именно, Дарвинъ говоритъ въ этомъ мѣстѣ, что всегда, съ самаго перваго своего примѣра борьбы (примѣра быстроногихъ волковъ) онъ указывалъ на измѣненія, охватывающія многочисленныхъ представителей вида, хотя рядомъ съ этимъ считалъ возможнымъ происхожденіе новыхъ разновидностей и отъ случайныхъ единичныхъ уклоненій, о которыхъ иногда говорилъ, какъ будто эти случаи встрѣчаются часто, а въ другихъ мѣстахъ оговаривался, что они будутъ рѣдки. Только прочтя статью въ Сѣверномъ британскомъ обозрѣніи, — продолжалъ Дарвинъ, — убѣдился онъ, какъ рѣдокъ будетъ этотъ второй случай. Такимъ образомъ, Данилевскій утверждалъ, будто Дарвинъ только въ шестомъ изданіи заговорилъ о возможности одновременнаго измѣненія, въ извѣстномъ направленіи, не одного, а многочисленныхъ недѣлимыхъ, при чемъ Данилевскій приводилъ обрывокъ фразы, возстановляя которую во всей ея цѣлости, не трудно убѣдиться, что въ ней Дарвинъ доказываетъ именно обратное. Бездоказательность нападки Данилевскаго, основанная на искалѣченіи текста Дарвина, ясна до очевидности. Г. Страховъ ничего не можетъ сказать въ оправданіе Данилевскаго; но сознаться въ томъ или хоть промолчать — не въ его нравахъ. Если не могу отвѣтить на спорный вопросъ, то поговорю о другомъ, рядомъ стоящемъ, — разсуждаетъ онъ. Если нельзя возражать противъ печатнаго текста, нельзя утверждать вмѣстѣ съ Данилевскимъ, что Дарвинъ измѣнилъ свои воззрѣнія въ указанномъ направленіи, то стоитъ поговорить о томъ, что онъ измѣнилъ ихъ въ другомъ направленіи (благо онъ самъ на то указываетъ), и дѣло въ шляпѣ: читатель останется подъ смутнымъ впечатлѣніемъ, что Данилевскій правъ, а Дарвинъ и его защитникъ Тимирязевъ виноваты. У Данилевскаго, какъ мы видимъ, рѣчь идетъ о томъ, допускалъ или не допускалъ Дарвинъ вначалѣ одновременность измѣненія нѣсколькихъ или многихъ недѣлимыхъ, а г. Страховъ заводитъ рѣчь о возможности происхожденія измѣненій отъ единичныхъ уклоненій и доказываетъ, что Дарвинъ совершенно измѣнилъ свои воззрѣнія на эту сторону вопроса; достигаетъ же этого г. Страховъ слѣдующимъ крайне элементарнымъ пріемомъ. Дарвинъ, какъ мы видѣли, говоритъ, что и ранѣе указывалъ, но позднѣе еще болѣе убѣдился, какъ рѣдко будутъ встрѣчаться эти случаи. Г. Страховъ, повторяя уже отъ себя эту фразу, подставляетъ вмѣсто «рѣдко» — «чрезвычайно рѣдко», и, не удовольствовавшись этимъ, въ скобкахъ еще поясняетъ: «т.-е., просто говоря, никогда». Такимъ образомъ, стоитъ вмѣсто «рѣдко» подставить «чрезвычайно рѣдко», вмѣсто чрезвычайно рѣдко — «никогда» и совершенное противорѣчіе Дарвина съ самимъ собою доказано, а кстати можно пристегнуть и такой, уже ни съ чѣмъ несообразный, выводъ: «Дарвинъ отступаетъ отъ одного начала и признаетъ другое, совершенно противуположное и уничтожающее всю теорію» (?!)[4]. Какой простой и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какой дѣйствительный пріемъ! Кажется, Талейранъ сказалъ: «дайте мнѣ два слова, написанныя рукою человѣка, и я найду улики, чтобы его повѣсить». Но то ли еще можно сдѣлать съ человѣкомъ, если его слова подмѣнить другими, да еще въ два пріема? Г. Страховъ забылъ только, что дѣлать такія превращенія на глазахъ у читателя, на той же страницѣ, на той же строкѣ — пріемъ ужь черезъ-чуръ наивный. Вѣдь, и фокусникъ, прячущій въ одинъ рукавъ часы, а изъ другаго неуклюже вытаскивающій канарейку, едва ли можетъ разсчитывать на апплодисменты самыхъ снисходительныхъ зрителей.
Раздѣлавшись такъ легко съ Дарвиномъ, г. Страховъ набрасывается на меня съ цѣлью доказать, что я оказываюсь «plus royaliste que le roi», что бывшее для Дарвина только «вопросомъ», для меня «непреложная истина». Сущность дѣла вотъ въ чемъ. Данилевскій пытался доказать, что, по Дарвину, для того, чтобы извѣстное, вновь возникшее измѣненіе сохранилось, оно необходимо должно охватить 1/5, 1/3 и даже 1/2, всѣхъ представителей данной формы, а такъ какъ допустить, чтобъ это всегда или хоть часто случалось, въ высшей степени невѣроятно, то и выводъ Данилевскаго понятенъ: дарвинизмъ, основанный на такой невозможности, невозможенъ, нелѣпъ. Я на это возражаю, что возникновеніе такого громаднаго процента измѣненныхъ существъ не составляетъ необходимаго условія дарвинизма и что Дарвинъ никогда такой необходимости не допускалъ. Что же дѣлаетъ г. Страховъ? Онъ обращается въ поискахъ за опроверженіемъ меня къ самому Дарвину и продуцируетъ передъ удивленнымъ читателемъ подлинный текстъ, сопровождая свое торжество приличествующими, по его мнѣнію, ужимками и прибаутками. Вотъ это мѣсто его статьи: «Но оказалось, что Дарвинъ самъ сдѣлалъ этотъ безчестный[5] разсчетъ, столь возмущающій г. Тимирязева. Черезъ страницу послѣ знаменитой 126 стр. приводятся у Н. Я. Данилевскаго слѣдующія слова Дарвина:
«Или только третья, пятая доля, десятая доля индивидуумовъ могла подвергнуться такому воздѣйствію, чему могли бы быть представлены примѣры». «Въ случаяхъ такого рода, еслибъ измѣненіе было благопріятнаго свойства, коренная форма была бы скоро[6] замѣщена посредствомъ переживанія приспособленнѣйшихъ (Orig. of species, VI ed., p. 72).
«И H. Я. Данилевскій замѣчаетъ: «Значитъ, Дарвинъ идетъ въ своихъ требованіяхъ[7] такъ же далеко, какъ и я.
«Вотъ какъ жестоко Дарвинъ измѣнилъ г. Тимирязеву!» — восклицаетъ торжествующій г. Страховъ.
Точно такъ ли, г. Страховъ? А я такъ полагаю, что для всякаго человѣка, не утратившаго способности логически разсуждать (или не желающаго прикидываться таковымъ), не только Дарвинъ не измѣнилъ мнѣ, но между тѣмъ, что я говорю, и приведенною фразой нѣтъ и тѣни противорѣчія. Разъяснимъ дѣло обстоятельно.
Прежде всего, я удивляюсь ненаходчивости г. Страхова; зачѣмъ не пошелъ онъ далѣе Данилевскаго. Нѣсколькими строками выше приведеннаго мѣста Дарвинъ говоритъ, что иногда измѣненіе можетъ охватывать всѣхъ представителей данной формы и въ такомъ случаѣ не можетъ быть и рѣчи объ отборѣ. Вотъ фраза, которую можно было бы выгодно эксплуатировать. Можно было бы сказать (по примѣру Данилевскаго): Дарвинъ требуетъ, чтобы всѣ представители измѣнились, и самъ же при этомъ сознается, что въ такомъ случаѣ отбора уже не будетъ, — Дарвинъ требуетъ упраздненія дарвинизма, — что и доказать надлежало! Упустилъ, упустилъ г. Страховъ обнаружить обычную свою аргументацію во всемъ ея неподражаемомъ блескѣ. Читатель, привыкшій къ этой аргументаціи Данилевскаго и г. Страхова, уже догадывается, что дѣло кончится знаменитымъ умозаключеніемъ: «не все — значитъ ничего»; «рѣдко — значитъ никогда»; теперь онъ явится въ новомъ варіантѣ: «иногда — значитъ всегда». Поясню дѣло сначала болѣе простымъ сравненіемъ, a затѣмъ перейду къ ближайшему анализу даннаго случая. Положимъ, въ разговорѣ, я сказалъ бы, что между гвардейскими солдатами попадаются саженные молодцы; имѣлъ ли бы право, на основаніи этой фразы, г. Страховъ закричать: «слушайте, слушайте, вотъ Тимирязевъ требуетъ, чтобы въ гвардію набирали только саженныхъ молодцовъ!»? Полагаю, что не имѣлъ бы. Точно также для существованія естественнаго отбора Дарвинъ не требуетъ, чтобы измѣненія всегда охватывали 1/2 или, по меньшей мѣрѣ, 1/5 всѣхъ недѣлимыхъ данной формы; такое требованіе, по своей невозможности, граничило бы съ нелѣпостью. Потому-то его именно и требуютъ за Дарвина Данилевскій и г. Страховъ и съ обычною развязностью хотятъ увѣрить, что ихъ голосомъ учитъ самъ Дарвинъ. Дарвинъ просто заявляетъ фактъ, что бываютъ даже и такіе случаи, и тогда результаты отбора должны обнаруживаться скоро. Между тѣмъ, всегда они обнаруживаются не скоро и, слѣдовательно, не охватываютъ такого большого числа. Сказать просто о чемъ-нибудь, что оно бываетъ — не значитъ сказать, что оно должно бытъ. Заявлять о наблюденномъ фактѣ — не значитъ требовать, чтобы онъ неизмѣнно повторялся всегда и вездѣ. Когда г. Страховъ пойметъ эту простую истину, то въ то же время пойметъ, что не Дарвинъ измѣнилъ мнѣ, а ему, г. Страхову, окончательно измѣняетъ здравая логика. Не потому ли одно упоминаніе о ней приводитъ его въ раздраженіе[8]?
Далѣе г. Страховъ, послѣ лицемѣрнаго заявленія: «Не ради погони за недосмотрами г. Тимирязева, а ради самаго предмета, укажемъ, что въ тѣхъ же его строкахъ есть еще другое уклоненіе въ неопредѣленность», — обличаетъ эту мою неопредѣленность въ слѣдующей тирадѣ: «H. Я. Данилевскій говоритъ, что предполагать большое число измѣняющихся особей значитъ противорѣчитъ теоріи; г. Тимирязевъ возражаетъ, что въ предположеніи большого числа никакого противорѣчія съ основаніями теоріи, ничего несогласнаго съ природой не существуетъ». «Тутъ смѣшаны, — поясняетъ г. Страховъ,: — слиты въ одно двѣ разнородныя вещи. Именно то, что̀ не согласно съ природой, можетъ ничуть не противорѣчить теоріи, и, наоборотъ, то, что противорѣчитъ теоріи, можетъ быть вполнѣ согласно съ природой. Такъ какъ рѣчь у насъ идетъ о теоріи, то природу нужно бы тщательнѣе отличать отъ нея. Въ томъ все и дѣло, что разсмотрѣніе природы вынудило Дарвина сдѣлать предположеніе, противное началамъ его теоріи». Здѣсь я позволю себѣ высказать мнѣніе, діаметрально противуположное мнѣнію г. Страхова. Можетъ быть, о вѣрности какой-нибудь трансцендентальной, метафизической теоріи, не имѣющей никакихъ точекъ соприкосновенія съ дѣйствительностью, и можно разсуждать безотносительно, но для натуралиста всякая теорія есть только сопоставленіе реальныхъ фактовъ; слѣдовательно, если я допускаю, что теорія вѣрна (что я и дѣлаю неизмѣнно во всей своей статьѣ), то тѣмъ самымъ заявляю, что она согласна съ подлинникомъ, т.-е. природой, и наоборотъ, опроверженіе ея могу видѣть только въ ея несогласіи съ этимъ подлинникомъ. Вѣрность теоріи и согласіе ея съ природой для натуралиста — одно и то же: говоря объ одномъ, говоришь и о другомъ. А что, защищая теорію отъ нападеній, я различаю обвиненіе во внутреннемъ противорѣчіи (т.-е. автора съ самимъ собою) отъ обвиненій во внѣшнемъ противорѣчіи, т.-е. съ природой, то это ясно изъ того, что, доказавъ на одной страницѣ, что Дарвинъ не противорѣчитъ себѣ, я послѣ словъ: «Но, можетъ быть, возразятъ… тѣмъ хуже для него» — перехожу къ доказательству, что, оставаясь послѣдовательнымъ, т.-е. вѣрнымъ себѣ, онъ остается вѣренъ и дѣйствительности, т.-е. природѣ. Слѣдовательно, я впередъ опровергъ то, что голословно утверждаетъ г. Страховъ, а именно, будто «разсмотрѣніе природы вынудило Дарвина сдѣлать предположеніе, противное началамъ его теоріи». Противорѣчія эти сочинилъ Данилевскій, а повторилъ г. Страховъ, — Дарвинъ тутъ не причемъ[9]. Значитъ, не только «ради предмета», но и въ смыслѣ «погони за недосмотрами г. Тимирязева», какъ мы видимъ, не существующими, г. Страховъ сдѣлалъ бы лучше, еслибъ свои нравоученія оставилъ при себѣ.
Въ концѣ этой главы, въ которой обѣщано окончательное, конденсированное разоблаченіе всегдашней ошибки дарвинистовъ, — обѣщаніе пока, какъ видитъ читатель, вторично не исполненное, г. Страховыхъ приводится длинная-предлинная выписка изъ книги Данилевскаго. Въ этой выпискѣ г. Страховъ, очевидно, усматриваетъ корень всего разоблаченія. Это, очевидно, кульминаціонный пунктъ всей полемики[10]. Смыслъ этой цитаты слѣдующій. Данилевскій, отправляясь все отъ того же положенія, совершенную невозможность котораго мы показали, т.-е. отъ предположенія, что Дарвинъ требуетъ, чтобы измѣненія зарождались въ громадномъ (1/5—1/2) числѣ представителей данной формы, разсуждаетъ далѣе слѣдующимъ образомъ: органическія существа, животныя и растенія, представляютъ намъ ту особенность, которую короче всего выражаютъ словомъ цѣлесообразность. Въ этомъ всѣ согласны, и прежде эту цѣлесообразность считали предустановленной, предопредѣленной. Но, по Дарвину, измѣнчивость есть вообще результатъ вліянія среды, — значитъ, разсуждаетъ Данилевскій, «предустановленная, предопредѣляющая цѣлесообразность» только переносится съ одного мѣста на другое — съ самаго организма на среду: прежде говорили, что существа созданы цѣлесообразно, а дарвинизмъ учитъ, что цѣлесообразно дѣйствуетъ среда. Слѣдовательно, образованіе органическихъ формъ остается «тайною непостижимой» и, во всякомъ случаѣ, свидѣтельствуетъ о «цѣлесообразной разумности» этого процесса, а это уже, по мнѣнію г. Страхова, равносильно отказу самого Дарвина отъ своей теоріи.
Приведя длинную выписку, содержаніе которой мы могли передать въ нѣсколькихъ словахъ, нисколько не ослабляя ея смысла, г. Страховъ приходитъ въ восторгъ и восклицаетъ: «Вотъ ясная и опредѣленная рѣчь, съ которой всякій долженъ согласиться, какихъ бы онъ воззрѣній ни держался! Ибо это есть чистый анализъ: тутъ взяты извѣстныя понятія и сдѣланъ изъ нихъ правильный выводъ». Вопреки г. Страхову, я утверждаю, что не мало-таки не долженъ согласиться съ этою рѣчью не только, напримѣръ, я, человѣкъ иныхъ воззрѣній, но даже самъ г. Страховъ, человѣкъ одинаковыхъ съ Данилевскимъ воззрѣній, разумѣется, подъ условіемъ, что для него истина дороже другихъ соображеній. Что разсужденіе Данилевскаго есть чистый анализъ, я согласенъ; что онъ взялъ за исходную точку извѣстныя понятія, также вполнѣ вѣрно. Вся бѣда въ томъ, что взялъ-то онъ для анализа «извѣстныя понятія», да не тѣ, которыя долженъ былъ взять. Это «всегдашняя ошибка» діалектиковъ, забывающихъ, что ихъ анализъ — только механизмъ, одинаково успѣшно обработывающій и зерно, и труху, и тѣ, и не тѣ посылки, которыя требуется взять. Анализъ можетъ быть и очень «чистъ», но бѣда, если аналитикъ, желая анализировать муку, возьметъ для анализа песокъ. Такой-то обидный случай и приключился съ Данилевскимъ. Онъ отправляется отъ того положенія, что дарвинизмъ вынужденъ будто бы допустить цѣлесообразность воздѣйствія условій на организмъ. Но откуда онъ это взялъ? Что дарвинизмъ не дѣлаетъ такой посылки, должно быть извѣстно, я полагаю, всякому, кто рѣшается говорить, тѣмъ болѣе писать объ этомъ ученіи. Воздѣйствіе условій можетъ быть полезно, совершенно безразлично и даже вредно, — слѣдовательно, ни въ какомъ случаѣ не цѣлесообразно. Цѣлесообразность, по дарвинизму, является только результатомъ отбора, т.-е. многочисленности попытокъ и малочисленности удачъ. Да и можетъ ли воздѣйствіе среды быть само въ себѣ признано цѣлесообразно-разумнымъ актомъ, когда большинство результатовъ этого акта бываетъ неудачно и только ничтожное число удачно? Представимъ себѣ, что какой-нибудь рабочій на спичечной фабрикѣ выдѣлывалъ бы такія спички, изъ которыхъ милліонъ пришлось бы бросить и сохранить одну, Назвали ли бы мы дѣятельность этого рабочаго разумно-цѣлесообразной, и въ конечномъ результатѣ, зависѣло ли бы совершенство спичекъ отъ дѣятельности этого рабочаго или отъ дѣятельности браковщика, отбрасывающаго милліонъ и сохраняющаго одну? Такъ и дѣйствіе условій само въ себѣ не можетъ быть названо разумно-цѣлесообразнымъ, потому что большая часть существъ, подвергающихся этому воздѣйствію, по своему несовершенству, погибаетъ и только малая часть сохраняется. Слѣдовательно, цѣлесообразность организаціи не есть непосредственный результатъ воздѣйствія среды, не первичный фактъ, а вторичный результатъ сложнаго процесса, слагающагося изъ обширнаго производства и строгой браковки, т.-е. результатъ выживанія наиболѣе приспособленнаго, какъ объясняетъ это настоящій дарвинизмъ, а не тотъ, который опять ad hoc придумалъ Данилевскій. Обыкновенно предполагается, что, опровергая какое-нибудь ученіе, прежде всего, даютъ себѣ трудъ съ нимъ основательно ознакомиться, но г. Страховъ считаетъ себя совершенно свободнымъ отъ этого требованія.
Таковъ плачевный исходъ приводящаго г. Страхова въ восторгъ «чистаго анализа» не относящихся къ дѣлу «извѣстныхъ понятій». Впрочемъ, къ обсужденію этого вопроса мы будемъ вынуждены вскорѣ вернуться; такова уже своеобразная манера изложенія у г. Страхова, не извѣстно почему втиснувшаго этотъ вопросъ въ настоящую главу, тогда какъ далѣе онъ посвящаетъ ему цѣлую спеціальную главу.
А пока оглянемся назадъ, поищемъ, гдѣ въ настоящей главѣ скрывается обѣщанное раскрытіе «всегдашней ошибки». Въ голословномъ брюжжаніи Негели или Данилевскаго? Въ огульномъ признаніи неспособности англійской націи къ здравому мышленію? Въ неудачныхъ придиркахъ г. Страхова къ двумъ фразамъ Дарвина, — придиркахъ, обратившихся на голову самого обвинителя? Въ еще менѣе удачномъ открытіи какой-то измѣны Дарвина мнѣ? Или, наконецъ, въ восторгахъ по поводу длинной тирады Данилевскаго, заключающей «чистый анализъ» «извѣстныхъ понятій», съ дарвинизмомъ не имѣющихъ ничего общаго?
Г. Страховъ такъ и остался въ долгу у своихъ читателей; несмотря на повторенное въ заголовкѣ главы обѣщаніе раскрыть «всегдашнюю ошибку», онъ продолжаетъ хранить свое открытіе при себѣ.
Это, впрочемъ, нисколько не мѣшаетъ ему съ обычною развязностью, на этотъ разъ разсчитанною развѣ на читателей, которые прочтутъ только заголовокъ и заключительныя строки, закончить эту главу словами: «Повторимъ, вся сила дарвинизма — въ неопредѣленности посылокъ и въ неправильномъ обобщенія выводовъ; при точномъ анализѣ, при отчетливомъ вниканіи въ сложный ходъ предполагаемаго процесса, эта сила исчезаетъ безъ остатка».
Но гдѣ же хоть тѣнь доказательства этого смѣлаго заявленія? Гдѣ же «точный анализъ» или «отчетливое вниканіе»? Ихъ-то и забылъ сообщить читателямъ г. Страховъ.
Такимъ образомъ, въ концѣ главы г. Страховъ остается при своей точкѣ отправленія въ ея началѣ. Взявшись доказать, что всегдашняя ошибка дарвинизма заключается въ увлеченіи «общими неопредѣленными положеніями», онъ въ заключительныхъ словахъ просить повѣрить ему на слово (такъ какъ не привелъ тому доказательствъ), что «въ неопредѣленности посылокъ и неправильномъ обобщенія выводовъ» и заключается всегдашняя ошибка дарвинизма. Я полагаю, каждому гимназисту извѣстно, что такой пріемъ доказательства давно предусмотрѣнъ и называется petitio principii.
Да, жестоко мститъ за себя логика!
- ↑ Припомню судьбу и другихъ теорій Негели, еще недавно гремѣвшихъ; напримѣръ, его теорію зараженія бактеріями исключительно черезъ дыхательные пути, — теорію, приведшую его къ блестящимъ и многихъ соблазнившимъ выводамъ, что зловонный воздухъ здоровѣе незловоннаго и что сырая квартира здоровѣе сухой. И самый пріемъ Нетели вездѣ тотъ же схоластически-діалектическій — entweder, oder; tertia non datur; ergo… Какъ будто живую природу такъ легко защемить между этими entweder, oder!
- ↑ Я полагаю, каждый ученый, даже изъ своей сферы, дѣятельности, можетъ привести примѣры устраненія кажущихся фактическихъ препятствій на пути той или другой теоріи. Я могу привести такой примѣръ изъ своей личной опытности. Когда, въ 1869 году, я высказалъ мысль, что извѣстная функція растительной жизни зависитъ не отъ солнечнаго свѣта (т.-е не пропорціональна его дѣйствію на зрительный нервъ), а отъ его теплоты (т.-е. энергіи), противъ этой теоріи были рѣшительно всѣ сюда относящіеся факты физики и физіологіи; но прошло пятнадцать лѣтъ, и факты оказались невѣрными толкованіями, а теорія оказалась фактомъ (См. мои Публичныя лекціи и рѣчи, стр. 279).
- ↑ Этою же способностью отличались и всѣ геніальные классификаторы; этому, такъ называемому, „такту“ мы обязаны, наприм., нашими естественными системами.
- ↑ Не стоитъ и пояснять, что даже еслибъ вмѣсто „рѣдко“ пришлось сказать „никогда“, то теорія отъ этого не только не уничтожилась бы, но и не измѣнилась бы.
- ↑ Курсивъ г. Страхова.
- ↑ Мой курсивъ.
- ↑ Мой курсивъ.
- ↑ Наприм., въ главѣ VIII.
- ↑ Во избѣжаніе недоразумѣній повторяю: Дарвинъ допускаетъ, что измѣненіе можетъ начинаться не съ одной, а съ нѣсколькихъ или многихъ особей, и это вполнѣ согласно и съ теоріей, и съ природой, но онъ не требуетъ, чтобы измѣненіе всегда охватывало съ 1/5 до 1/2 всѣхъ представителей данной формы, что было бы невозможно и, слѣдовательно, несогласно съ природой. Это послѣднее предположеніе для теоріи не нужно и выдумано Данилевскимъ.
- ↑ Такъ смотритъ на дѣло самъ г. Страховъ, заявляющій, что могъ бы на этомъ покончить съ Дарвиномъ и со мной.