Бессильная злоба антидарвиниста (Тимирязев)/1889 (ВТ:Ё)/9

[29]
IX.
Скрещивание.

Наконец, хоть серьёзный, идущий к делу заголовок! — воскликнет читатель, наскучивший ненужною комическою интермедией предшествовавших двух глав и не забывший, в чём заключалось «истинное открытие» Данилевского. Напомню, что, по мнению Данилевского и г. Страхова, стоит произнести слово «скрещивание», чтобы доказать невозможность изменчивости существ, а, следовательно, и дарвинизма. А формулируется это доказательство так. Для дарвинизма необходимо, чтобы появившаяся в числе одною неделимого форма сохранилась во всей своей неприкосновенности, в виде чистокровной породы; а так как это требование в природе не осуществимо, то и весь дарвинизм построен на всевозможности. На это я возражаю: дарвинизм ни того (т. е. происхождения от одного неделимого), ни другого (т. е. сохранения чистокровной породы) навязываемого ему предложения никогда не делал и потому не только возможен, но и соответствует действительности. Для того, чтоб успешнее сбить с толку неопытного читателя, и Данилевский, и г. Страхов, прежде всего, стараются уверить его, что мой дарвинизм не настоящий. Данилевский уверял, что я отстал от Дарвина (который будто бы покаялся в каких-то грехах, в которых я продолжаю коснеть[1], г. Страхов теперь утверждает, что я зарвался, зашёл далее Дарвина. Таким образом, я одновременно (и по тому же самому вопросу) и старо- и младо-дарвинист. Напомню, что, в то же время, по категорическому заявлению обоих писателей, я самый чистый дарвинист, самый точный выразитель мыслей Дарвина. Так как трёх взаимно исключающих истин не бывает, то, очевидно, мы имеем здесь дело с очень прозрачным диалектическим приёмом, рассчитанным на то, чтобы морочить бедного читателя.

Но г. Страхову и этого мороченья показалось недостаточно. На нескольких страницах старается он в комической, по его мнению, форме изобразить, с моих будто бы слов, то удручённое состояние, в котором я находился при чтении книги Данилевского, пока, [30]наконец, на её 126 странице не нашёл лазейки, при помощи которой увидал возможность улизнуть от его сокрушающей диалектики. Те, кто читал мою статью, знают, что этого нет на деле. Я говорю, что читатель умышленно выдерживается Данилевским в удручённом состоянии, под впечатлением, будто его пешка о сирени действительно уничтожает дарвинизм, пока на стр. 126 не усматривает, что она не только такого грозного, но и вообще значения не имеет. Что я не мог очутиться в положений этого читателя, я прямо заявляю, и для г. Страхова это ясно до очевидности, — он это доказывает всею своею главой «Нечто об открытиях». Ведь, я показал, и г. Страхов должен был сознаться, что эти аргументы Данилевского уже были высказаны гораздо ранее; следовательно, они могли озадачить неопытного читателя, могли показаться «истинным открытием» г. Страхову, но не мне, знакомому с литературой своего предмета. Г. Страхов всё это очень хорошо знает, но какое ему до этого дело? Конечно, иной читатель и не поверит ему, чтобы я, уже писавший о дарвинизме, когда Данилевский, по его собственному заявлению, ещё не читал книги Дарвина, стал учиться дарвинизму по пресловутой книжке Данилевского. Но, может быть, найдётся и такой простак, который и поверит, — г. Страхов не брезгует даже самым скромным элементом успеха. Если я указываю на страницу 126, то для того только, чтобы подкрепить самое тяжкое из обвинений, которое я возвожу на Данилевского. Я говорю, что приём, употребляемый им в этой самой существенной части его книги, — приём адвоката, неразборчивого на средства убеждения, — недостоин беспристрастного исследователя. Не будь этой 126 страницы, можно было бы подумать, что Данилевский сам ослеплён и верит во всемогущество своей аргументации; но здесь он обнаруживает её слабость и спешит отвлечь внимание читателя обещанием поправить дело в одной из позднейших глав, — обещанием, которого, конечно, также не выполняет[2]. Сознавая сам, что его доводу цена грош, Данилевский, тем не менее, на ста слишком страницах выдаёт его читателям за целковый, распространяясь о том, какой он звонкий да блестящий. Эта роковая страница обличает, что он ведал, что творил, и вполне оправдывает мой суровый приговор.

Не стану утомлять читателя разоблачением всех изворотов, к каким прибегает г. Страхов для того, чтобы спасти безнадёжную аргументацию Данилевского, тем более, что вскоре снова придётся вернуться к этому вопросу[3]. Укажу, по этому поводу, на характеристическую [31]особенность изложения г. Страхова. В одном месте своей статьи он обвиняет меня в том, что мысль у меня «движется капризными извилинами». Конечно, всякому чужой грех виднее, так и мне представляется, что бесконечная канитель его мысли тянется постоянно возвращающимися на себя петлями и узлами, вследствие чего десятки раз приходится возвращаться к точке отправления и, к явной досаде читателя, повторяться.

Так и здесь: я снова вынужден повторить, что уже сказал выше. Несостоятельность воззрения Данилевского ясна для всякого, кто не хочет закрывать глаза, затыкать уши. Он говорит, что в природе не может составиться чистокровной породы, — значит, не может сохраниться и какой бы то ни было степени крови. Всё та же аргументация: NN не богач — значит, он нищий. Не всё — значит ничего. Г. Страхову, в качестве философа, было бы неловко защищать такие заключения в общей логической форме, но он не отказывается от их применения к фактам реальной действительности и, как всегда, заканчивает главу голословным, но невозмутимо-смелым заявлением, что «изменение должно исчезнуть не только от повторённого, а даже большею частью от первого скрещивания[4]. Нет г. Страхову не удаётся уверить кого-нибудь, что, как общее правило, дети должны не походить на родителей. Впрочем, к этому вопросу, как я только что сказал, я скоро вернусь по поводу крайне неприятного г. Страхову носа Бурбонов.

Да, логика мстит за себя жестоко: тех, кто раз решился против неё восстать, она вынуждает храбро отрицать даже ежедневный опыт.


  1. Это обвинение, как я показал, происходит от того, что Данилевский извращает текст Дарвина, приводя конец фразы без её начала.
  2. И этот неприятный для него эпизод г. Страхов также благоразумно предаёт забвению.
  3. Не могу не указать на один из типическихь образчиков этой изворотливости г. Страхова. В этой главе, на странице 107, приводится такая фраза: «Отношение, — говорит г. Тимирязев, — осталось то же; эти десять тысяч также тонут в миллиарде, как прежняя единица», — и тотчас делается из неё выгодное для г. Страхова заключение. Но г. Страхов скрыл от читателей, что перед фразой «отношение и т. д.» у меня стоят слова: «Но, конечно, возразят», а тотчас после фразы идёт её опровержение. Таким образом, возражение, которое я делаю себе от имени предполагаемых противников и тотчас же опровергаю, г. Страхов выдаёт за моё собственное мнение, и пользуется этим в своих целях. И это называется добросовестной полемикой!
  4. Только что мы видели пример передачи шестого пальца потомству, имеющему всего 1/32 долю крови шестипалого прародителя.